Марк Богославский

    В нынешней России то и дело раздаются голоса, горестно сетующие на утечку мозгов. О чем тут спорить: утечка мозгов - дело печальное. Но еще печальнее, если вместе с мозгами утекают сердца. Это я о художественной интеллигенции.
    Значительная часть талантливых сердец из России устремилась в Израиль. Земле обетованной крупно повезло. Здесь сейчас живет и успешно выступает хор первоклассных русскоязычных поэтов - мастеров, чье творчество заслуживает весьма высокой оценки по гамбургскому счету: Н.Басовский, Г.Беззубов, Сем.Гринберг, А.Добрович, А.Верник, Е.Аксельрод, И.Бяльский, В.Халупович, Я.Хромченко, Л.Владимирова, А.Крестинский, А.Бараш...
    Израилю-то повезло. А вот повезло ли русским поэтам, укоренившимся в Израиле? В России поэты такого класса были бы на виду. В культурной жизни Израиля они на втором, третьем плане. Там они творили, омытые животворящими водами многокрасочной речевой стихии России. Здесь они вынуждены держаться на поверхности океана нерусской речи и - что еще хуже! - барахтаться в болоте языковых "перлов", беспардонно искажающих нормативную типологию как литературной, так и обиходно-разговорной русской речи. Разумеется, юморист высокого класса способен выявить некую особую, трогательную прелесть этих отклонений от языковой нормы. И в русскоязычной прозе Израиля можно найти массу удачных примеров грустно-юмористического обыгрывания исконной русской речи на еврейско-местечковый манер. Но поэты тем-то и отличаются от прозаиков, что их усилия направлены не столько на сотворение юмористического эффекта, сколько на создание высокого словесного лада, стиховой гармонии. Они зорко вглядываются не только в языковые моря фольклора и книжной речи с тем, чтобы вылавливать оттуда золотых рыбок речевой выразительности, но то и дело норовят выуживать их из океана живой речи (включая газетные клише и канцеляризмы). И эти их возможности за пределами России весьма и весьма ограничены.
    И тут приобретает особую остроту такой драматический момент: проблема взаимоотношений поэта с языком, на котором он мыслит, чувствует (да, чувствует!) и пишет. Может ли поэт, прикипевший всем своим сознанием и сердцем к новой родине (даже если это его историческая прародина), безболезненно отмахнуться от истории, культуры, общественных страстей, пейзажа, ментальности своей бывшей родины, если он мыслит и чувствует на ее языке? Проблема обоюдоострая.
    Вот взгляд на место и роль национального языка в их судьбе и творчестве двух больших художников слова: И.Бродского и А.Камю.
    Бродский настаивал на том, что не язык - орудие поэта, а наоборот, поэт - орудие языка. Ведь язык - это субстанция, вобравшая в себя все краски и оттенки национальной судьбы, весь интеллектуальный, духовный, конкретно-чувственный опыт нации, особенности ее быта, пейзажа, ментальности. Следовательно, сознаёт это поэт или нет, но он находится на службе своего национального языка, является тем орудием, которое подчиняется воле языка, действует по его указке. (Пушкин, изображая на русском языке испанскую, немецкую, английскую действительность, был все же голосом России, а не Испании, Германии, Англии).
    А вот как определяет характер своих отношений с языком А.Камю: "Да, у меня есть родина: французский язык".
    Способен ли поэт, мыслящий, чувствующий и пишущий на русском языке, отречься от своей русскости и жить только в измерении истории, судьбы, общественных страстей Израиля? Однозначного ответа на этот вопрос не было и нет.
    В хоре высокопрофессиональных русских поэтов Израиля, где каждый из его участников заслуживает аттестации: "серебряное горло" - искусник, владеющий всеми секретами своего ремесла, - я бы выделил два поэтических голоса, особенно поразивших меня: Г.Беззубова и А.Добровича.
    Уже первое знакомство со стихами Геннадия Беззубова болезненно и радостно уязвило меня:
    
    "Пойдет на спуск рассветный самолет,
    И замутится черный круг обзора.
    Что ж ты замолк, ты, выпавший из хора, -
    Ведь он тебя на родину вернет.
    
    Вдыхай скорее лавр и апельсин,
    Как в первый раз, доселе не забытый,
    Взгляни на город свой многоочитый,
    Висящий над предсердием долин".
    
    В мои ноздри сразу же ударил отдающий мускусом запах подлинной поэзии: город "многоочитый", "предсердие долин".
    Беззубов - поэт, всем своим существом обращенный к высокой Вере. Нет, нет, он отнюдь не отворачивается брезгливо от быта, житейщины, ее грязи, ржавчины, плесени. Но он умеет так соотнести друг с другом эти "низкие" подробности, что они в своей совокупности творят таинства мировой гармонии.
    
    "Всё светом съедено, всё им растворено,
    Не город - обнажившееся дно,
    Где не распорядишься о наследстве.
    Поскольку не наследует никто
    Ни глупых фраз, произнесенных в детстве,
    Ни перенафталиненных пальто -
    Одни лишь доски, камни да раствор,
    Из них и возникает, как ни странно,
    Щель каменная, этакий зазор
    В безводье светового океана,
    Где даже электронная печать
    Вполголоса старается звучать".
    
    Геннадия Беззубова не причислишь к когорте гражданских поэтов. Да и философские мотивы в его поэзии отнюдь не выпячены, не господствуют, не подаются на блюдечке, а старательно загнаны в подтекст. Хотя во всех без исключения стихах Беззубова лирическую погоду делают именно флюиды философичности. Но сверхзадача у поэта иная: сам, находясь во власти магии словесной музыки, магии мистических, я бы сказал, певучих подробностей Бытия, двигаясь в облаке ассоциативных мерцаний и перекличек, с наслаждением дыша озонированным воздухом этих ассоциативных пространств, поэт делает все возможное, чтобы погрузить читателя в мир своих, далеко не каждому доступных острых, пряных услад, сделать читателя соучастником этого изысканного гурманского пиршества.
    Именно поэтому, когда Беззубов, храня верность своей, на первый взгляд, чисто эстетической задаче, вступает в зону гражданской проблематики, ему удается обострить эмоциональные и интеллектуальные реакции читателя до такой степени, что читатель в полной мере ощущает гражданские боли поэта, глубину и серьезность его подхода к сложнейшим проблемам той драмы, которую Израиль переживает сегодня.
    Политика в этих стихах поэта повернута к читателю не своим уже намозолившим всем глаза фасадом, а своей тыльной личностно-психологической стороной: общее, массовидное подается как частное, индивидуально-конкретное и поэтому максимально убедительное. Сошлюсь на два стихотворения из книги стихов Беззубова "Вместо дружеских писем": "Когда его ударили ножом" и "Арабские подростки подросли".
    А вот и прямой выход на международную арену:
    
    "Прощай, Европа! От тебя подальше,
    От многослойности налипшей фальши,
    От равенства, ненужного до слез,
    От всех речей и поз.
    
    Прощай, Европа! Твердо насмерть стоя,
    Ты пропадаешь в сумерках, как Троя.
    Верней, ее руины там, вдали,
    Откуда мы ушли.
    
    И не вернемся. Так прощай же, что ли.
    Мы от тебя оторваны без боли,
    Без пафоса, одним движеньем рук,
    Под восходящий звук.
    
    Нет, не хорала - песни левантийской,
    Столь странно близкой,
    Что если дух народа вправду есть,
    То только здесь".
    
    Попутно замечу, что поэт делал и делает большие волевые усилия, дабы вырваться из клетки российских впечатлений, русских общественных интересов и предпочтений, переселиться окончательно и бесповоротно из чуждого ему теперь по всем статьям материка, где прошло его детство и немалый кусок жизни, на милый его сердцу остров и жить только его заботами и страстями. Однако чуткие ноздри не могут не уловить в стихах Беззубова русский дух, не могут не учуять, что в них Русью пахнет. Прежде всего русскость Геннадия Беззубова проявляется в обостренной любви поэта к русскому языку, к причудливой игре российских словесных самоцветов, в превосходном знании всех изворотов, всех звуковых красок, всех ассоциативных оттенков русской речи, в постижении особых магических свойств русской стиховой культуры и в столь же тонком умении пользоваться этими магическими ее свойствами.
    По-своему, очень эмоционально и художественно убедительно решает конфликт между своим российским вчера и израиль-ским сегодня и находит возможность примирить в себе две любви (любовь к родине утраченной и к родине вновь обретенной, к своей исторической прародине) Анатолий Добрович.
    Вот полный текст одного из стихотворений Добровича:
    
    НАРОДНЫЕ ТАНЦЫ НА НАБЕРЕЖНОЙ ТЕЛЬ-АВИВА
    
    Движущиеся вместе, но каждый сам по себе.
    В общем хлопке и жесте - дань единой судьбе.
    Толстяки и тростинки, прелестницы, горбуны
    Ритмом либо инстинктом в целое сведены.
    
    Танец простой породы, музыка третий сорт.
    Дружные повороты юбок, рейтуз и шорт.
    Что-то в этом от хлестких - с пеной наискосок -
    Волн средиземноморских: рядом, через песок.
    
    В окриках диск-жокейши - скрытый сержантский лай.
    Славный и богатейший кем-то придуман край.
    Танец идет под песни. Окрик необходим.
    Танец делают вместе. Но танцуешь один.
    
    Ни одного сефарда - разве что йеменит.
    Гроздью, врозь и попарно... Что ж мне кровь леденит? -
    Горя неизреченность? Преодоленный страх?
    Гордая обреченность? Призрак "узи" в руках?
    
    Кто-то придумал танец. Город. Народ. Удел.
    Кисти плывут, взметаясь, над перебросом тел.
    Обувь стучит о плиты, волны чертят зигзаг.
    И словно глаза закрыты - при открытых глазах.
    
    Что и говорить: крепко сколоченные стихи! Каждое слово в них на своем месте. Музыка, ритмическая магия этих стихов действует на читателя, пожалуй, сильнее, чем сами по себе взятые словесные формулы.
    Есть в этих стихах ассоциативно-смысловая многоэтажность (какой-то сдвинутой, скособоченной архитектуры). Многоэтажность эта провоцирует в читателе беспокойство, безотчетную тревогу, понуждая читателя заглянуть в пугающе разветвленный и тоже многоярусный лабиринт смыслов и смысловых оттенков, который находится под наземной частью словесного здания.
    Русским духом здесь и не пахнет. Здание сооружено только из кирпичей израильской выделки (это я об образных реалиях стихотворения) с соблюдением духа и пропорций словесного библейского зодчества и духа и пропорций современного израильского обихода. Все компоненты этого стихотворения взывают как к драматизму сегодняшнего дня Израиля ("сефарды", "йемениты", "узи" в руках) так и к нашему многотысячелетнему трагедийному прошлому ("Кто-то придумал танец. Город. Народ. Удел").
    По-моему, это бесспорный шедевр, достойный войти в израильскую классику.
    А вот еще одно стихотворение А. Добровича:
    
     Н.З.
    Над красными крышами вилл Ашкелона,
    Над желтою дюной в округлых кустах
    Фиалковым сгустком внизу небосклона
    Вздымается море на тихое "ах".
    
    С белеющим судном (привет от морей)
    Рассеянный Крым наплывает, непрошен.
    Вот этот оттенок нашел бы Волошин,
    Затеяв с утра написать акварель.
    
    И хватит о том, что тебя раздавило!
    Глаза наводя, разжимаясь внутри
    На красные крыши, на белые виллы,
    На дюны, а дальше-то: черт побери,
    
    Там скалы и древний причал Аскалона
    И шлепанье пены и говор зыбей
    И, в море вступая, ноги не разбей
    О черный топляк византийской колонны.
    
    И к мысли привыкни, что это не страх -
    В какое-то утро уйти, прекратиться
    Над морем, над дюной в округлых кустах
    Над этой бросающей в жар черепицей.
    
    И снова ты попадаешь в плен незаурядного мастерства, для которого не существует границ между гражданственностью и философичностью. Между всеобщим и неповторимо личным, в котором взаимоотталкивание и взаимопритяжение разных начал (обаяние, излучаемое бренным, преходящим, и горечь неизбежного прощания с ним; спор сегодняшнего израильского со вчерашним русским) не есть действие, в котором оппонируют друг другу разные лица, а событие, разворачивающееся в одном и том же уме, в одном и том же сердце.
    Добрович - поэт мысли. Мысли мускулистой, режуще острой, бросающей вызов всем идеологическим трафаретам, штампам, клише. Но мысль в его стихах отнюдь не вытесняет, не выдавливает образно-интуитивное начало, - она произрастает на почве своенравной образности, скульптурно выпуклой, богатой красками и оттенками, на почве мощно работающей интуиции. Добровичу удается то, что редко удается даже большим мастерам: его стихи буйно стихийны и в то же время идеально организованы, сконструированы в высшей степени целесообразно; как живой организм.
    На первый взгляд, образность стихов Добровича производит впечатление хаоса, эдакого анархического разгула необузданно капризных ассоциаций. Но по точному самонаблюдению поэта, образность эта "пускает корни в смысл"; в ней "предметы и душа сливаются всерьез". Многое объясняет нам и такая стиховая формула Добровича: "и от прозрения недалеко до слез".
    В этом смысле особенно характерно для Добровича стихотворение "Рим". Цитирую две его заключительные строфы:
    
    "Ладони вверх вытягивают зданья.
    Соборы словно залы ожиданья
    перед отправкой в небеса.
    Безглазый Колизей, оскалившийся Форум
    о блеске Цезарей гудят загробным хором.
    Но Рим! Боюсь, парад не удался.
    
    Мне давят шею своды и аркады,
    перебирают ребра колоннады,
    меня мутит от вечной похвальбы.
    Я чувствую себя не в городе, а в склепе.
    Не я ли окупил сие великолепье?
    Во мне вопят рабы".
    
    Откуда тут выскочило пронзительно личное "я"? Заговорили гены, историческая память? Повторюсь: сейчас гражданственность в ее обнажено публицистическом варианте не в почете. Ибо бьет мимо цели, скользит по поверхности сознания. Востребован новый - усложненной конструкции - вариант. Добрович предлагает нам именно такой новаторски-энергичный и в силу этого особенно убедительный вариант гражданственности. Тут важен вот какой нюанс: гражданская энергия Добровича в бескомпромиссном конфликте со всеми широко распространенными в наше время идеологическими трафаретами.
    Незаурядный талант поэта, как правило, проявляется не только в виртуозном владении всеми разнообразными инструментами поэтического мастерства, но и, конечно, в значительности созданного им лирического героя, в его человеческой масштабности, которая особенно наглядно проявляется в присущей данному поэту широте охвата болей и радостей его эпохи, его родины. Лирический герой Добровича не рвется на театральную сцену, не принимает эффектные позы, не форсирует свой голос, доводя его до крика, до вопля. Он исповедуется сдержанно, как бы сквозь зубы, - но тем ощутимей его страдальческая реакция на нелепости и уродства истории и современности, его хищная зоркость на все, что волнует, тревожит, радует, пленяет.
    Герой Добровича излучает обаяние особого рода: он мыслит и чувствует "на разрыв аорты", отчаянно споря не только с тем внешним, что не подвластно его воле (историческая стихия, государство, казусы нашей эпохи и нашего национального быта), но и со своей собственной житейской, психологической инерцией, - спорит, не страшась, что его за еретическую дерзость могут привлечь к суду господствующего ныне общественного мнения.
    
    "Ищи мотив добровольной ссылки
    в страну, где тебе лицемерно рады".
    
     "...здесь...
    истерику выражают иначе,
    не пьют согласно заветам веры
    и не заходятся в русском плаче".
    
    "Дух сварился в религии".
    
    "Ну, нет меня, где пейсы, лапсердак
    и верность букве означает веру.
    Как нет меня в кафтане и лаптях,
    Ни в куфие, ни в шутовском сомбреро".
    
    Одна из самых впечатляющих сторон поэтики Добровича - единство "музыки и жеста", то бишь жеста внешнего и жеста внутреннего.
    
    "Биенье плавников передается вёслам
    от мышечных бугров".
    
    "...и вёсла - продолжение ладоней,
    предплечий, плеч, ключиц".
    
    Как и положено поэту милостью божьей, Добрович отдает щедрую дань так называемой "чистой поэзии". Его хлебом не корми, но дай в полной мере насладиться всеми игровыми, - чувственными, ассоциативными, - возможностями "самовитого слова": его звуковыми модуляциями, его фактурными соблазнами. Для него плоть слова, его ассоциативная многомерность, его фактура, краски, вкус, запахи - источник великого, самозабвенного наслаждения.
    
    "слово взрезаешь, как в лавке арбуз:
    тот ли у мякоти запах и вкус?"
    
    Поэт, как гурман, радостно вкушает, казалось бы, совершенно случайные, лишенные видимого логического обоснования звуковые переклички, выявляя в словах, выхваченных из разных, непересекающихся образно-смысловых рядов, то общее, что превращает бессмысленные, на первый взгляд, совпадения звуков в некое смысловое и эмоциональное единство.
    Почему к существительному "Колизей" присобачен эпитет "безглазый"? Только ли потому, что стихотворца соблазнила звучная перекличка согласных "л-з" в этих словах? А вы слегка напрягите воображение: какая точность в живописании руин древнеримского амфитеатра и производимого этими руинами впечатления!
    Не менее точными по смыслу и впечатлению оказываются и другие словосочетания, навеянные прихотливой игрой звуков.
    
    "...перебирают ребра"
    (перекличка согласных "р-б-р")
    
    "Я чувствую себя не в городе, а в склепе.
    Не я ли окупил сие великолепье?"
    (Тут аукаются звуки "к-л-п")
    
    Цитировать Добровича, выставляя на всеобщее обозрение его поэтические удачи, для меня - из ряда вон выходящее удовольствие.
    Убежден, что творческий опыт таких поэтов, как Г.Беззубов и А.Добрович, многое может подсказать и нашим мастеровитым поэтам, и нашим стихолюбам.