Владимир Батшев

    Нас у отца с матерью - восемь человек.
    Отец наш человек степенный, уважаемый, вообще считался одним из самых достойных людей в округе. К нам относился ровно - и к братьям, и к сестрам - никого не выделял.
    Сестры мои - чудные, а братья старшие - сволочи, которых поискать надо. И почему такие выросли - не пойму. Вроде воспитание одинаковое, а что получилось. Грубые, неотесанные склочники. Ничему учиться не хотели! Да и работали - "не бей лежачего". Не любили они меня. Всю работу по дому сваливали, как на младшего, - и двор убирать, и скотину кормить, а уж овец в пустыне пасти - с того дня, как себя помню, моя была обязанность. И все время шпыняли, подначивали - дескать, давай, младший, беги за бутылкой, ты у нас самый длинноногий. Или - давай, Додик, смени братана на боевом посту - твоя очередь стадо сторожить. Да я же только что сторожил! Еще посторожишь, ты у нас молодой, тебе полезно, побегаешь за волками, львов распугаешь, ты же у нас специалист по львам, а, Додик? Они от зависти злобились - я льва убил, который на наших овец напал. Братья сбежали, а я его убил. Правда, он меня все же исцарапал, зверюга...
    Да что я рассказываю, ты их видела, они приходили на свадьбу. Помнишь, ты спросила, почему я их не рядом, а за дальний стол велел посадить?
    А тут война.
    Братья обрадовались - записались добровольцами. А меня отец не пустил: кто в доме останется, кто за скотом ходить будет, если все уйдут? Отец-то старый. Кому оставаться - мне.
    Братья говорят:
    - Мы этих филистимлян по кочкам разнесем, мы богатую добычу принесем, мы разбогатеем, мы добудем, мы - такие-сякие...
    Понятное дело: воевать - не работать. Грабь людей и набивай карманы, дураку ясно.
    
    И встал Давид рано утром, и поручил овец сторожу, и, взяв ношу, пошел, как приказал ему Иессей, и пришел к обозу, когда войско выведено было в строй и с криком готовилось к сражению.
    
    В тот день я шел с утра по росе.
    Дошел, наконец, огляделся - сразу понял! - не вовремя. Старший брат, Елиав, с какой-то девкой - в палатке, братьев выгнал, они в тени сидят, в карты режутся, ему советы подают, ржут. Он в паузах отвечает.
    А тут - я.
    Чего приперся, спрашивает брат Самма. Отец послал, отвечаю спокойно, ротному вашему сыр передал. Брат Самма в ответ: а нам что? Вот, говорю, хлеб и семечки, ты же любишь семечки, брат. Люблю, отвечает брат Самма. Зачем ты пожаловал, Давид, чего тебе здесь надо? Так, отец, говорю, прислал вам хлеба и семечек.
    Тут второй брат, Аминадав, подпевает: а кто тебя звал, Давид, я не звал, я семечек не просил. Может, Самма и просил семечек, а мне семечек не надо, мне еду выдают, мне ее хватает, а не хватит - у филистимлян заберу. Ты чего к нашей добыче подгребаешь, Давид, думаешь, я не понял, зачем сюда притопал. Мы завтра филистимлян перережем, добычу возьмем, а ты - тут как тут. Мы, выходит, воюем, а ты, получается, нашей победой воспользоваться хочешь. Видеть тебя противно, больно умный, как погляжу!
    Ему вторит Самма: дураков - нет, все они - в соседнем доме, точнее, в соседней палатке, знаем, зачем сюда из тыла народ прет - поживиться хочет, мы кровь проливали, мы - такие-сякие, а он приперся, хочет хлебом и семечками откупиться. Ишь ты, сыр ротному принес небось, чтобы его пустили пограбить завтра, знаем мы таких, а, Аминадав?
    Елиав услышал из палатки, что я пришел и что они брешут, и кричит: гоните его в шею.
    Меня прямо затрясло. Отец сыр ротному послал, чтобы братьев не в самое пекло, а они…
    Эх, лучше бы я овец продолжал пасти. Так и хотелось влепить по их наглым рожам, да ведь братья. Плюнул и пошел прочь.
    Надо поручение отца выполнить - ротному сыр отнести.
    А тут Голиаф появился на том склоне и начал кричать.
    Наши стояли на солнечной стороне горы, а напротив - филистимляне. Посреди - долина. Красивая долина, вспомнить приятно, дубки молодые растут. Ну, конечно, до той поры, пока мы в нее не спустились. После всего, что в долине произошло, ничегошеньки в ней не осталось. Одна кровь. И пот. Потому что - жарко.
    А тут выходит Голиаф. Здоровущее копье, меч болтается сбоку. Весь в броне, что твой танк - шлем, сетка на шее, наколенники, налокотники, краги и еще щит.
    Я как увидел, даже присвистнул. Здоровенный оглоед, что твой баскетболист. И в доспехах. Это - серьезнее. Только лицо открыто. Ну, думаю, в морду и бить стану. Он прет, медью гремит. Копье здоровенное, тяжесть на расстоянии видна. Но главное - огромный такой! Ростом - шесть локтей с пядью.
    Кольчуга весит 79 кило. Наконечник копья - девять килограмм двести пятьдесят грамм. Мы потом взвешивали и поражались.
    Я и сам поражался. Чему? Как я его с первого выстрела уложил. Стреляю я из пращи метко, каждый подтвердит, но с первого раза и не надеялся. С пятого, с шестого рассчитывал. Да.
    Ха! Знаешь, жара в тот день была, как в пустыне. Но я привычный. Скажу тебе честно, с детства в пустыне - овец пас. Так что привык.
    Ты не думай, что пустыня - песок и саксаул. Нет, там не только песок и голые сучья из земли торчат. Там и трава, и кусты, и родники, и тень найти можно. По соседству с пустыней, словно с врагом. Он рядом и ты рядом. Он тебя изучает, ты его изучаешь. Кто больше про кого знает - тот и победил. И поэтому солнцем меня не удивишь. Палит - пусть палит, на то и солнце. Жара - так жара. Не в Крыму, чай. Не в Коктебеле или в Ялте. А на войне. Война - тяжелая работа. Не потому, что могут убить - меня-то не убьют, я знаю - а просто неудобная штука - жара, жажда, прилечь негде, при осаде кирпичом могут по башке засадить. Противно.
    А в тот день - жара. Кто смог - в шатры забрались, другие палатки установили, ну, навесы, накидки всякие приспособили. А у меня - убей Бог! - ничего. Не помню, почему так вышло. Потерял я покрывало, что ли? На голове повязка - вся защита. И кто помог бы от солнца укрыться. Так - нет, не дождешься.
    А братцы... Вот сволочи. В такую жару хоть бы в тень пустили. Но что я тебе рассказываю! Родственников не выбирают, от них отказываются, как утверждают весельчаки. Вали отсюда, кричат, чего надо, без тебя народу достаточно. Но я-то не пальцем деланный, понимаю, в чем дело, дураков нет…
    Дело - в добыче. Ее на всех не хватит, боятся. Этих филистимлян и без меня бы перебили. Наших-то больше было и вооружение лучше. Дело в добыче. Вот братаны и взревновали.
    Пока Голиаф кричал, наши выстроились, к бою готовы, хотя и жара. Скажу тебе правду: никто в тот день воевать не собирался - ни филистимляне, ни - тем более! - наши.
    Жара.
    На другое утро - да. Другое дело - по утреннему холодку, когда солнце только выползает на небо, когда еще роса не высохла. А на жаре - дурное дело. Но - дурное дело не хитрое.
    У Голиафа, кстати, оруженосец был. Глаз у него кривой. Крупный мужик, но не такой высокий, как Голиаф. Обыкновенного роста. Тоже в шлеме и в кольчуге. Я даже потом покрылся, как представил, каково ему.
    Филистимляне копья выставили, медью бряцают, гримасничают, орут. А тот громче всех:
    - Я вас всех в рот, в зад, в гриву, во все дырки, да вы не солдаты, а рабы своего царя Саула и ничего больше. Ну, кто из вас со мной сумеет сразиться? Слабо. Да? Бздите, обрезанные? Ха-ха-ха! То-то же! Всех вас перережу!
    Тут наши засмущались, уж больно нагло выступал Голиаф. А я вижу, что он слаб в коленках. Ничего у него нет, кроме блатного понта и кольчуги.
    - Давай! Выходи! Кто смелый? - кричит. - Победишь меня - будем вашими рабами. Я прирежу - станете нашими рабами. А? Ну, кто смелый?
    Первый ряд наших попятился.
    Это сегодня они любят вспоминать: мы стояли не дрогнув! Еще как дрогнули. Чего дрогнули? Ха. Народ у нас, сама знаешь, богобоязненный, хотя и Богом любимый. Сказать что-то против Господа нашего - легче руку себе отгрызть. А тут какой-то мудак поносит агнцев Божьих, почти самого Господа. И хоть бы что! Вот почему засмущались наши, потому и дрогнули. Скажу больше - задрожали. Рядом со мной взводный глаза от страха закрыл.
    - Видишь, - шепчет мне, - этого человека, - косит левым глазом, а правый закрыт.
    - Ну, вижу, - говорю ему.
    - Слышишь, как он поносит Израиль? - и второй глаз закрывает. Словно ослеп от страха или негодования.
    - Ну, слышу, - отвечаю.
    - Если бы кто убил его, одарил бы того царь великим богатством, - сказал, и один глаз открыл.
    - Да? - скептически спрашиваю его. А сам Голиафа из вида не упускаю - он метрах в двухстах копьем машет.
    - И дочь свою выдал бы за него, и дом отца его сделал бы свободным от всех налогов.
    Но про царя нашего, Саула, я много чего слышал - и от отца, и от соседей, и от знакомых. Сомневался я, что он такой щедрый. Так и оказалось! Дочь бы отдал (от этого не отвертеться! У него - одни девки, и все на выданье, куда бы он делся?).
    - Не может быть? Неужели так? - улыбнулся я.
    - Так! Так! - кричит взводный и оба глаза открыл.
    Солдаты обступили - слушают разговор наш.
    - Ты, чего, парень, выступаешь? В чем проблема? Не понял, что ли? Так сейчас объясним! - злые они от страха были, вот и собрались на мне злобу выместить.
    Но я тоже не пацан, чай, знаю, как с кем беседовать.
    - Стоп, - говорю, - мужики, не кипятитесь. Вы бы лучше вот на того необрезанного, который воинство Бога живого поносит, полезли! Кучей на одного - ума не занимать.
    - А ты что - умный? - кричат.
    - Да не глупей вас, - отвечаю.
    - Ну! Раз ты такой умный! Вот на этого филистимлянина и вы-ступай!
    - Я бы выступил, - спокойно отвечаю и сплевываю себе под ноги, чтобы никого не обидеть, - если бы царь слово дал.
    - Слово дал? Ты про что, паренек?
    Я ладонь поднял, заявляю с авторитетом:
    - Слово, что не забудет мои заслуги.
    Тут они загалдели.
    - Да за царем дело не станет! Да он тебе полцарства отрежет и дочь - в жены, в придачу!
    Я киваю, слушаю, соглашаюсь. Хорошо поддержкой людей заручиться, чтобы не выглядеть выскочкой. Голиафа из виду не теряю, присматриваюсь к нему и убеждаюсь - в лоб, только в лоб свалить его можно.
    А тут брат Елиав услышал, как я с людьми разговариваю, и заревновал.
    - Ты чего болтаешь, - заорал, - твое место у овец! Ты кто есть? Ты - пастух, вот и паси свой скот. А мы - солдаты. Ты нас еще учить воевать будешь? Ишь ты, пришел посмотреть, как мы тут воюем! Сам бы повоевал...
    Не хотел я с ним ругаться, ничего не поделаешь с человеком, которому Бог разума не дал. Говорю только:
    - А что я сделал дурного, брат Елиав? Да, я пас скот, но и ты пас. И братья наши пасли. Ты пошел воевать, и я - следом.
    - Иди отсюда! - орет, чуть не пена на губах у него.
    - Зачем же мне уходить, - отвечаю, а сам из последних сил сдерживаюсь, чтобы не врезать ему промеж глаз. - Я не убегал, когда на наше стадо медведь напал. Убежал ты, брат Елиав. Я не убежал, когда на стадо напал лев. Убежал ты с братьями. Я убил и медведя, и льва, и ты это помнишь, брат Елиав.
    Он чуть не задохнулся от гнева, а сказать нечего.
    Солдаты - на него.
    - Правду твой братан говорит? Отвечай! Так дело было?
    Елиав помрачнел, головой замотал.
    - Ну? - требуют солдаты. - На стадо напал медведь, и Давид убил медведя?
    - Убил, - вздохнул Елиав.
    - А лев?
    - Напал лев на стадо, - выдохнул старший брат. - Давид прогнал его. Лев снова пришел. Тогда Давид убил льва.
    Солдаты заорали, потащили меня к царю, рассказали все, что слышали.
    - Сможешь сразиться с этим? - только и кивнул Саул в сторону филистимлян.
    Ну, я знаю, как с царем говорить. Поклонился и отвечаю.
    - Раб твой пойдет и сразится.
    - Но ты так молод, Давид, и ты не солдат.
    - Да, я не солдат. Но когда я пас овец и на стадо нападал лев или медведь, я прогонял и льва, и медведя. А если кто из зверей уносил из стада овцу, я гнался за ним и вырывал добычу из его пасти. А если и после этого он не боялся напасть на меня, то и я не боялся - брал его за космы и убивал.
    - Так! Так! - солдаты кричат.
    - Ты хочешь сказать, Давид, что лев и медведь...
    - ...не страшнее этого филистимлянина. Я убью его и сниму поношение с Израиля.
    - Убьешь?
    - Убью.
    Царь ожил, заулыбался, обнимает меня. Но все-таки спрашивает:
    - Ты уверен, Давид, что победишь его?
    Но я был уверен:
    - Если Господь спас меня ото льва и медведя, спасет и от руки Голиафа.
    А солдаты вокруг:
    - Покажи ему, Давид!
    - Ты сбоку, сбоку заходи, со стороны солнца!
    - Вдарь ему промеж глаз, гаду!
    - Подумаешь, дылда, ты тоже не лилипут, у тебя ноги длиннее!
    - Ты не сразу беги от него, ты его помотай!
    - Главное, не бзди, пацан!
    А иные уже и об заклад бьются:
    - Спорим, что филистимлянин нашего еще копьем достанет?
    - Бьюсь об заклад, что Давид его с ног собьет!
    - Ставлю серебряную!
    - А я - две серебряные!
    - Ишь, ты, дебил, уже добыл...
    - Имею горсть медяков! Ставлю горсть медяков против двух серебряных!
    - Давид, разбей наш спор, на тебя ставим.
    - Ты, Додик, не робей. Он с виду грозный, а снутри - гнилой, это же видать за версту.
    - Та шо его бояться? Одни доспехи, он же еле двигается...
    - Вижу.
    - Во, что я говорю? Он и сам это видит! Точно, положит филистимлянина!
    Снова от царя зовут.
    Саул говорит:
    - Примерь доспехи.
    Не люблю я кольчуги, но не перечить же царю - оделся, обулся, примерил шлем, другой, пятый. Меч привесил с боку, пошел и - не могу. Чувствую - тяжело. Непривычно. Да и жарко. Безопасно, конечно, в панцире, да ведь если убить захотят, то и через любой панцирь достанут. Попробовал присесть. Попрыгал - плохо. И нога подвертывается.
    - Извини, царь, - говорю, - нет мне удобства в доспехах.
    Снял с себя. Вздохнул с облегчением и снова говорю ему с поклоном:
    - Спасибо за заботу, но я лучше без доспехов твоих.
    Саул расстроился.
    - Да как же без них? Да кто же без доспехов воюет? Хоть шлем-то возьми, Давид!
    - Нет, спасибо. Мне легче без них.
    Посмотрел он на меня внимательно и вздохнул.
    - Тебе видней.
    Я всегда подозрительно отношусь к царским подаркам. Заметила, что я никогда никому не дарю?
    Только послам и их женам.
    А знаешь, почему?
    Чтобы меня не заподозрили в коварстве.
    Что такое царский подарок - или намек, или откровенный приговор.
    Вспомни казака Ермака Тимофеевича. Иван Грозный послал ему в подарок панцирь, он его надел и - утонул. "Тяжел царский подарок!" Так, кажется, писал Рылеев.
    А Чапаев Василь Иваныч? Подарил комиссар сапоги хромовой кожи с подковками, они и утащили его на дно реки Урал.
    Да, ты, разумеется, права, чуть было не утащили.
    На середине реки Урал сбросил герой гражданской войны сапоги и выплыл на другой берег. И что же? К чему привела история с сапогами? Поймали белые босого, в одном мокром белье, то есть в исподнем, а точнее - в подштанниках, Василия Ивановича и повесили на том же берегу Урала в назидание потомкам. Висит Чапаев в кальсонах, качается на ветру, а внизу потомки стоят, изучают историю гражданских войн в России.
    Так что не верю я в царские подарки и других не хочу обманывать. Вот такой я человек, как говорил герой некогда популярного кинофильма.
    Вымыл я лицо в ручье, ноги обмыл, руки помочил, набрал гладких камней. Обсушил на солнце, заменил - надо, чтобы они одного веса и размера были. Не впервой! Положил в сумку, простился с солдатами и пошел со склона. Взводный, тот самый, что глаз боялся открыть, провожал меня.
    - Может, оставишь посох? - спросил он.
    Я задумался. Но потом решил, что бросить его всегда смогу, а пригодиться он может.
    - Нет, он мне нужен.
    Взводный кивнул, вздохнул и сел в кустах на корточки.
    Как в гальюне.
    Наблюдает, словно из правительственной ложи.
    Ладно, думаю, смотрите, трусы, смотрите, не такое еще увидите. Подумал и вздохнул. Листочек сорвал с ветки. Погрыз. Пожевал. Сплюнул и размышляю.
    - Да разве они трусы? Нормальные люди. Умирать за здорово живешь никто не хочет. Пойди справься с оглоедом - трудно. Вот и не хотят зря башку подставлять. Правильно. Я сам такой, зря голову не подставляю.
    Вздохнул я, высморкался и пошел вперед.
    И первым кого увидел - оруженосца.
    Знаешь, есть подлые лица.
    Вот у него лицо и было - подлое. Заранее можно сказать, глядя в лицо, - подлец.
    Он еще ничего плохого тебе не сделал. А ты уже опасаешься подлянки с его стороны.
    Хотя вроде бы ничего особенного - рот слюнявый, зубы щербатые, усы, бородка, волосы нечесаные из-под шлема выбиваются, сам из себя - крепкий. Руки сильные - видно, как он копье держит.
    - Эй, красавчик, неужто у вас никого другого не нашлось, чтобы с моим господином сразиться?
    Я остановился. На палку оперся, смотрю на него.
    - С твоим господином?
    - С моим господином! С великим воином Голиафом!
    А тут и сам подходит. Посмотрел на меня с презрением и спрашивает:
    - Ты, паренек, воевать собрался или на прогулку? С палками на собак ходят. А не на поединок.
    Я рассердился и говорю:
    - Ты хуже собаки.
    Тот в ответ:
    - Ах, ты...
    И пошел меня честить.
    И туда тебя. И так тебя.
    И твою мать. И твоего отца.
    И царя твоего. И армию твою.
    Да я вас всех. Прямо здесь.
    И в розницу. И скопом.
    Он орет, а оруженосец, тварюга, сбоку подбирается.
    Я повернулся и со всего размаха посохом…
    Он не ожидал, принял удар в голову и свалился.
    Голиаф заревел и на меня с мечом. Видно, у них заранее было обговорено - как со мной управиться: один зубы заговаривает, а другой сзади подходит. Но я тоже не пальцем деланный - понимаю.
    Отбежал и кричу ему:
    - У тебя меч и копье, а у меня против тебя - слово Господа.
    Он в ответ в меня копье метнул.
    Но промазал - я пригнулся и отбежал. А он в доспехах, ему тяжело бегать. Пусть он и здоровый, и высокий, но - в доспехах! А в них 79 килограмм - мы потом взвешивали, я тебе говорил. Попробуй побегай с таким весом.
    Посох я бросил, камни стал выбирать в сумке. Выбираю, а сам смотрю на Голиафа, дразню его.
    Но на месте не стою.
    - Иди сюда! - кричу. - Я тебе уши отрежу! И то, что у тебя между ног без дела болтается!
    Он заревел, и на меня.
    Но я камень в пращу вложил.
    - Да я тебя...
    И не договорил.
    Прямо в лоб вогнал ему булыжник.
    Он так и грохнулся на землю. Только пыль поднялась.
    Я сразу же к нему, не встает… Без сознания. Крепко засадил. Самому стало приятно - прямо в лоб угодил. Как наметил - так и попал. Точная у меня рука.
    Дальше - неинтересно. Поднял меч. Отрезал голову. Слышу шум. Оруженосец очнулся. Схватил я копье, присел и выставил острие навстречу. Он и повис на нем - прямо в живот под кольчугу ему вошло.
    Встал я, пот с меня льет, поджилки трясутся, сердце колотится (как сказал бы любимый писатель - адреналиновый шторм бушует в крови).
    Повернулся к нашим, а там - ревущая толпа с горы катится, что вода из запруды.
    Я сел на траву и еле отдышался.
    Еле-еле, честное слово.