Почему Свидригайлов отпускает Дуню? Этот вопрос - камень преткновения для всех размышляющих над романом. Этот поступок ему вроде бы не к лицу - ведь он "ужасный человек", для него нет нравственных преград. И еще вопрос: ну хорошо, отпустил Дуню - но зачем же было стреляться? (Напомним, что Свидригайлов, "мистик отчасти", боится смерти. Что же заставило его преодолеть, отбросить этот страх?) Разве не мог он утешиться с той же Катей? А на Васильевском острове не ждала его разве очаровательная невеста? И еще вопрос: с какой это стати стал Свидригайлов творить добрые дела? Пристроил детей Катерины Ивановны, Раскольникову предлагал денег, чтобы тот мог бежать в Америку, невесте подарил пятнадцать тысяч...
На все эти вопросы и недоумения можно ответить одним вопросом-ответом: а почему бы и нет? Разве мало у Достоевского героев, сочетающих дурное и доброе начало? Вот и Свидригайлов из таких. Чему тут удивляться?
Но это вопрос лукавый и неверный. Удивляться есть чему. Если не у каждого, то почти у каждого читающего роман возникает убеждение, что Свидригайлов злодей, "ужасный человек". Поэтому, когда этот "злодей" совершает то, что не пристало совершать злодею ("не привилегию же в самом деле взял я делать одно только злое"), это воспринимается как нарушение правил, как противоречие замыслу.
Как возникает такое убеждение? В какой степени оно обосновано? Соответствует ли оно "замыслу"? И как вообще можно судить о замысле?
* * *
Зададимся сначала более простым вопросом: кто, собственно, из героев романа считает Свидригайлова "ужасным"? Ответ удивителен: кроме Лужина - никто.
У Дуни, например, отношение к Свидригайлову двойственное. Если перед ней не ставить напрямую вопрос: "ужасен ли Свидригайлов?" - то она будет защищать его от нападок Лужина ("я вижу, что вы, Авдотья Романовна, как-то стали вдруг наклонны к его оправданию"), а брату скажет: "Нет, напротив даже. С ней он всегда был очень терпелив, даже вежлив. Во многих случаях даже слишком был снисходителен к ее характеру, целые семь лет..." Брат, естественно, задаст сам собою напрашивающийся вопрос: "Стало быть, он вовсе не так ужасен, коли семь лет крепился?" - и вот тут она спохватится: "Нет, нет, это ужасный человек! Ужаснее я ничего и представить не могу..." Пока были факты, он не был ужасен; когда же факты кончились, настало время спохватиться и сказать, что он ужасен.
Та же история и с Пульхерией Александровной. В ее письме (то есть там, где есть факты) он всего лишь "сумасброд", есть даже нотка жалости: "Мне его даже и жаль; слишком уже строго поступили с этим сумасбродом". Зато в разговоре: "Я его всего только два раза видела, и он мне показался ужасен, ужасен!" Высказывания об "ужасности" Свидригайлова не основаны на фактах, зато эмоциональны. Эмоциональность призвана компенсировать отсутствие фактов, необоснованность оценки.
И только Лужин последовательно и настойчиво обвиняет Свидригайлова. Но источник самого тяжелого обвинения - "отъявленная женщина и не имевшая доверия" - доверия не заслуживает, к тому же все это в передаче нелепо-эмоциональной Марфы Петровны и затем в передаче Лужина, который "соврет - не дорого возьмет", если соврать необходимо, а соврать необходимо, ибо Свидригайлов - его соперник.
Мы установили (см. нашу статью "Вода прибывает"), что это обвинение существует в романе в трех версиях, друг другу противоречащих. Другое обвинение, насчет слуги, оспаривается Дуней. Словом, ни один суд на основе столь противоречивых, путаных и неясных показаний не смог бы вынести никакого приговора, кроме оправдательного. Больше того: суд мог бы установить, что мнение об "ужасности" Свидригайлова навязывается Достоевским. Суд мог бы это установить, сопоставив два романа, о чем ниже.
* * *
Глубокое родство связывает "Преступление и наказание" с "Униженными и оскорбленными". Сходны заглавия: два слова, соединенные союзом "и". Сходны подзаголовки: "роман в стольких-то частях с эпилогом". Место действия обоих романов - мрачный, нездоровый Петербург. Сырость господствует в первом романе, жара и духота - во втором. В обоих романах сильно звучит тема зла, зла ненаказанного и неотомщенного. В романах есть эпилоги, но нет счастливых концов (хотя тенденция такая есть).
А сходство сюжетных линий - просто поразительное. Князь Валковский и Свидригайлов. Оба умны и циничны. О поведении обоих ходят темные слухи. Валковский хочет предотвратить брак Наташи с Алешей, Свидригайлов - Дуни с Лужиным. Валковский хочет вручить Наташе, а Свидригайлов - Дуне, десять тысяч. Валковский и Свидригайлов приглашают своих молодых оппонентов-идеалистов, Ивана Петровича и Раскольникова, в ресторан (трактир), чтобы откровенничать перед ними. Оба пьют, откровенничают, наслаждаясь возмущением благородных собеседников, оба вдруг спохватываются, что сболтнули лишнего... Чашку, разбитую девочкой из третьего сна Свидригайлова, еще раньше разбила Нелли...
Родство романов очевидно, но и различия велики. И в первую очередь они касаются стилистики. "Нелли, друг мой! - вскрикнул я невольно" - подобная слащавая патетика во втором романе совершенно невозможна. Стоит только появиться чему-то отдаленно похожему - "Куда идешь ты, Родя?" (вместо "Куда ты идешь?"), - как повествователь фиксирует нарушение: "как-то странно спросила Дуня". Со слащавой патетикой ведется борьба не на жизнь, а на смерть. ("А, не та форма, не так эстетически хорошая форма!", "Боязнь эстетики есть первый признак бессилия".) Лужин "боится эстетики" ("чопорный", "брюзгливая физиономия", "начал тем, что остановился в дверях, озираясь кругом с обидно-нескрываемым удивлением и как будто спрашивал взглядами: "Куда ж это я попал?"), и потому Раскольников при первой же встрече прогоняет его, а Свидригайлова не прогоняет, потому что Свидригайлов эстетики не боится.
Но если на уровне стилистики, на уровне каждой отдельной фразы над слащавой патетикой одержана полная победа, то на уровне сюжетных линий до победы далеко. Двуединый стереотип - "бедные, но благородные" и "богатый и злой" - господствует в первом романе. Старики Ихменевы, Наташа, рассказчик, мать Нелли и сама Нелли - "бедные, но благородные", Валковский - "богатый и злой", театральный злодей. Этот стереотип переходит и во второй роман. Пульхерия Александровна и Дуня - "бедные, но благородные"; Свидригайлов - второе издание князя Валковского - должен был стать "богатым и злым". Но тут вышла осечка - не пожелал Свидригайлов быть злым! Циником и развратником - пожалуйста, этим он даже бравирует. А вот злодеем - не пожелал. И пришлось Достоевскому удовольствоваться темными недоказуемыми слухами о якобы совершенных Свидригайловым преступлениях (кстати, один из этих слухов - об отравлении Марфы Петровны - перекочевал впоследствии в "Исповедь" Ставрогина: "На мне есть одно отравление - намеренное и удавшееся и никому не известное". Другой - о девочке - тоже перекочевал в "Исповедь", став там центральным эпизодом. Вообще надо сказать, что "Исповедь" Ставрогина - это реванш за неудачу со Свидригайловым и Валковским. Достоевскому удалось наконец сделать человека из высших классов - умного, циничного, сильного, атеиста - преступником вообще и в особенности против людей низших классов). А когда он, Достоевский, решил все же заставить Свидригайлова довести до конца хотя бы одно преступление - против Дуни, - Свидригайлов опять-таки повел себя не по замыслу.
* * *
Прежде чем говорить о заключительной сцене между Дуней и Свидригайловым, поговорим об их отношениях в деревне. Прежде всего заметим, что не следует некритически принимать на веру версию, изложенную в письме Пульхерии Александровны, - хотя бы, например, потому, что в письме изложение событий начинается с середины: "Действительно, господин Свидригайлов сначала обходился с ней очень грубо и делал ей разные неучтивости и насмешки за столом". Но это было не "сначала", а, судя по всему, уже после размолвки: "Нечего рассказывать подробности, но мы разошлись. Тут я опять сглупил. Пустился грубейшим образом издеваться насчет всех этих пропаганд и обращений". А "сначала" было другое: "Я очень хорошо понял, с первого взгляда, что тут дело плохо, и - что вы думаете? - решился было и глаз не поднимать на нее". Лишь сопоставив изложенное в письме со сказанным Свидригайловым (в двух беседах с Раскольниковым и в сцене с Дуней), можно добраться до истины. В чем же истина?
Истина в том, что "Авдотья Романовна сама сделала первый шаг - верите или нет?" Истина в том, что Свидригайлов давал ей уроки стрельбы, и уже один этот факт вдребезги разбивает версию о сладострастном помещике, преследовавшем бедную гувернантку (кстати, в "Бесах" тема бедных гувернанток будет сатирически переосмыслена, причем дважды: в бале для гувернанток и в образе Марьи Шатовой. Но это в "Бесах", а пока все идет на полном серьезе.) Истина в том, что: "а помните, как много мы в этом же роде и на ту же тему переговорили с вами вдвоем, сидя по вечерам на террасе в саду, каждый раз после ужина". Истина в том, что "начались сношения, таинственные разговоры, нравоучения, поучения, упрашивания, умаливания, даже слезы - верите ли, даже слезы!"
Короче говоря, истина в том, что между Дуней и Свидригайловым был роман - платонический, разумеется, но серьезный. Особенность его в том, что он неправильно воспринимался обеими сторонами. Дуня в силу неопытности, идеализма и "ужасной, неслыханной и невиданной" целомудренности вообще не понимала, что имеет место роман. Свидригайлов, конечно, понимал больше, понимал даже, что с его стороны - любовь, но, будучи человеком циничным и развращенным, не понимал, насколько это серьезно.
К моменту приезда в Петербург и встречи с Раскольниковым любовь угасла, желание обладать ослабло, и скоро весь этот сюжет должен был сойти на нет. Но Свидригайлов узнал тайну Раскольникова и вновь пожелал обладать Дуней. Заманивая ее в свою квартиру, он, видимо, предусмотрел два варианта развития событий. Главный вариант: Дуня добровольно отдается ему, чтобы спасти брата. Запасной вариант: насилие. (Этого он хотел бы избежать: "По моему же личному убеждению, вы совершенно правы: насилие - мерзость".) Любовь не предусматривалась, но именно она вмешалась и спутала все карты.
Уже при подходе к дому Свидригайлов задает вопрос: "Или я уж так очень страшен?", за которым слышится другой: "Неужели меня нельзя полюбить?" "Лицо Свидригайлова искривилось в снисходительную улыбку; но ему было уже не до улыбки. Сердце его стукало и дыхание спиралось в груди". Это не игра, Порфирий Петрович объяснил это: "...побледнеет как бы нарочно, как бы в игре, да слишком уж натурально побледнеет-то, слишком уж на правду похоже".
"...Одно ваше слово, и он спасен!.. зачем вам Разумихин? Я вас также люблю... я вас бесконечно люблю... Скажите мне: сделай то, и я сделаю! Я все сделаю! Я невозможное сделаю... Не смотрите, не смотрите на меня так! Знаете ли, что вы меня убиваете...
Он начинал даже бредить".
Разберем фразу "...судьба вашего брата и вашей матери в ваших руках. Я же буду ваш раб... всю жизнь... я вот здесь буду ждать..."
Первая часть фразы (до точки) - продиктована выношенным замыслом, это фраза вымогателя и шантажиста, хотя и произнесенная вежливым языком. Но уже вторая часть фразы - "Я же буду ваш раб... всю жизнь..." - продиктована любовью, как бы претенциозно это слово ни звучало в описываемом контексте. Окончание фразы - "я вот здесь буду ждать..." - есть некий компромисс между любовью и шантажом.
Перед тем как найти правильную линию поведения, Дуня перепробует три неправильные.
Первая: убежать. "Где ключ? Отвори сейчас дверь, сейчас, низкий человек!"
Вторая: отгородиться. "Заслонилась столиком, случившимся под рукой".
Третья: угроза оружием. "Вдруг она вынула из кармана револьвер, взвела курок и опустила руку с револьвером на столик".
Во всех трех случаях Свидригайлов рассматривается исключительно как насильник. Тем самым он провоцируется на соответствующее поведение. Но лишь в последнем случае он начинает вести себя, как насильник, но - как очень странный насильник. Он приближается медленно, давая возможность себя застрелить, напоминает, что нужно взвести курок, и т.д. Он предоставляет ей инициативу. Он понимает, чувствует, что сам он не может найти правильное решение, это может сделать только она, и он медлит, давая ей возможность найти решение.
Найденное ею решение состояло в том, чтобы, минуя Свидригайлова-насильника, обратиться к Свидригайлову любящему, ибо только от него могло прийти (и пришло) спасение.
"Он подошел к Дуне и тихо обнял ее рукой за талию".
Одной рукой! Даже здесь ей дается возможность выбора, возможность спасти себя (и, может быть, его).
"- Отпусти меня, - умоляя, сказала Дуня.
Свидригайлов вздрогнул: это ты было уже как-то не так проговорено, как давешнее".
Давешнее ты было яростным, ненавидящим, исключавшим всякую возможность диалога. Под дулом револьвера Свидригайлов не дрожал, а тут вздрогнул, потому что она согласилась на диалог, исхода которого он боялся.
Да, это была любовь - оскорбительно-неуместная, мутная, "свидригайловская", и все-таки - любовь. И то, что Дуня не разгадала ее, - ее вина. Ее вроде бы разгадал, но не принял всерьез Свидригайлов, привыкший считать себя циником и развратником, и это - его вина. "Где только не гнездится добродетель!" - смеялся он над Раскольниковым, но эти слова он бы должен был в первую очередь отнести к самому себе.
Но почему ее не разглядели читатели, критики?
Тому есть две причины.
Первая. Формально принадлежа повествователю, текст романа дается как бы от лица Раскольникова (см. "Вода прибывает"). Текст формально нейтрален, а на деле окрашен пристрастиями Раскольникова - в частности, по отношению к Свидригайлову. Получив письмо матери, Раскольников полностью разделяет ее точку зрения на Свидригайлова, которая (в силу вышеупомянутой особенности текста) незаметно усваивается читателем.
Вторая. Текст романа умело актуализирует спящий почти в каждом читателе стереотип - "богатый и злой". Например, в эпизоде с пьяной девушкой на бульваре Раскольников кричит "жирному франту" ("франт" означает - богатый, "жирный" означает - злой): "Эй вы, Свидригайлов! Вам чего тут надо?"
Следуя мысли Раскольникова, читатель закрепляет в себе негативно-ошибочный взгляд на Свидригайлова.