22

      Книга эта поселилась на моем столе под лампой, и мы стали с ней неразлучны (напомню робко, что по Р.Барту чтение - этакое соитие. Похоже! Жить, нежно поглаживая обложку… тело текста, etc.). Возникшими чувствами своими попытаюсь поделиться. Взору предстает увлекательная философская проза серьезного ученого - четкость формулировок, чеканная голь логики, чистый ясный язык. Ручная работа, хищный глазомер простого вольного каменщика - фразы-кирпичики, кладка текста с тщанием Щ-854, незабвенного Ивана Денисыча. Сладостное отсутствие кислых щей наукообразия. Принципиальное пренебрежение компилятивностью (тех же щей, да погуще влей) - и это важно! - ведь все мы, поскрипывающие перышком (ну, ныне - возбуждающие пальцем компьютер), мы в массе своей складываем по мере сил мозаику из уже существующих частиц прочитанного, бродящего, витающего. А Воронелю дано редкое - он сам эти первочастицы и создает. Называется это непривычное дело - "мыслить", и на Руси издревле этим занимались люди с простыми крестьянскими фамилиями - Леонтьев, Федоров, Ильин, Федотов…
      При поглощении книги ощущается мощный, живущий абсолютным духом, при этом парадоксально прагматичный и умудряющийся не стать конформистским - интеллект.
      Мое восприятие тона книги - пожалуй, Учитель. Ни в коем случае - не гуру. Он не вещает, а рассуждает, под сурдинку как бы втягивая в беседу, в перипатетическую прогулку ("фактический факт", как любит говорить один мой знакомый физик) по интеллектуальным садам. Голос его звучит мягко, доброжелательно, приглашающе (чувствуешь себя польщенным), нарочито просто - ну, рассудите, ну, подумайте сами… Но думает он! Точно уловлено в написанном Леонидом Млечиным предисловии к книге: "очарование ищущей мысли".
      В дуализме названия "И вместе и врозь" (сокращенно "Ивив") - явная отсылка к солженицынскому двухтомнику и скрытая розановская (В.Роз…) закорючка, и вообще, помните: "Простоволосые ивы свесили кудри в ручьи. Чайки кричали: "Чьи вы?" - Мы отвечали: "Ничьи". Так определись, познай свой шесток, взойди на свою кочку. Вот уж воистину - Тель-Ивив!
      Книга сложилась и засверкала гранями не вдруг. Затеянный Александром треть века назад, в созданном им подпольном журнале "Евреи в СССР", посев разумного, заведомо недоброго по отношению к дичи соввласти и вечного тематически - дал на выходе обильные (130 раз по "22") плоды обетованные. Из личинки слепой печати самиздата и серебристого кокона журнала "22" образовался вот этот шестисотстраничный том. Сконструирован он так: пять разделов, как пять свечей некоего, наверняка грядущего, дополненного (Второиздание!) семисвечника. Ну, приблизимся к огню.

       Свеча первая. Трепет иудейских забот


      Книга в книге. Текст, написанный (скорее - выплеснутый, скорее даже - эякулированный, такое жизненное напряженное усилие) в Москве, в течение 70-го - начала 71-го года. Философические записки мятущейся души вперемешку с личным дневником сорокалетнего физика Александра Владимировича Воронеля, которому вдруг "стало трудно дышать". Благополучный ученый, доктор наук внезапно бросает все - поиски себя, депрессия, "арзамасская тоска" (в нашем случае - дубненская)? Следуя доброму совету Бердяева: "Если мир изгнал тебя - скажи, что ты удалился от мира", он ложится лицом к стене и месяц не встает с постели. "Когда я встал, я был уже другим человеком. Я знал, что не буду больше жить в этой стране, и так как тогда, в 1970 году, это могло значить что угодно, я решил попрощаться с миром и подвести итог. Тогда я стал писать эти записки".
      Так, без всякого ученичества письму, возник "Трепет иудейских забот" - удивительный сплав мыслей, событий, рефлексий, страданий, любви - настоящие "Страсти по Воронелю". Особенную силу придает стиль - спокойный, ровный, самоироничный.
      Когда я читал, как юный Александр Воронель, начитавшись Андре Жида, решил наказывать себя "за себялюбие и прочие грехи", втыкая нож в бедро, - и подробно, на зависть здорово, описывает унижение болью, страх, отвратительное тыканье носом в смертную телесную природу, - я, книжный червь, корчился за своим жалким столом, возле бедной лампы, стеная - я, я тоже хочу попробовать, ощутить, да не дано, да и поздно уже…
      В "Трепете…" у Александра в каждом абзаце рвущийся из коллективного мычащего "мы" ницшеанско-розановский дух "Я": "Моя жизнь - какая-то копия, подражание чему-то, уже бывшему раньше. Это для меня - самое невыносимое". Ньютон к концу жизни пришел к толкованию формул Апокалипсиса. И сорокалетний Воронель, скостив себе срок, пройдя до половины, и в поисках "Того, кто выводит на дорогу в лесу", тоже обращается к Апокалипсису: "И я много плакал о том, что никого не нашлось достойного раскрыть и читать сию книгу… И один из старцев сказал мне: не плачь, вот лев от колена Иудина, корень Давидов победил и может раскрыть сию книгу и снять семь печатей ее". Почувствовать сквозной замысел, единый план нашего существования, прийти к осознанию "Познания как Цели" - это и есть Раскрыть Книгу. Так говорит Воронель, и мне хочется его слушать, потому что он хорошо пишет, создавая свой Мир, который, если приглядеться, вчитаться, не менее странен и символичен, чем у Иоанна Богослова - чего стоит один "чудовищный гроб из мокрых досок (Зверь уже вышел из моря?), пять раз поставленный стоймя".
      ...Я открываю вечернее окно - врывается тель-авивская теплынь, волошинский "запах цветов, доходящий до крика", грозный рык кошек, и комары уже вышли из своих нор - иудеокровососущие - и жалобно пищат над лампой, но в ушах у меня гудит иное измерение ("лаз в нетрехмерность" по Ремизову) - заснеженный поселок в Подмосковье, канун 70-го года, деревенское кладбище, и человек лет сорока (черт, в чем он, не вижу - пальто, куртка?) на похоронах отца друга, человек, мучительно решающий - как жить?
      После этого он начнет писать и чуть позже напишет: "Метель заметала могилу, секла заплаканные лица, и там, в мерзлой земле, мы оставили его навсегда…"

       Свеча вторая. Вместе и врозь


      Часть, давшая название целому. Серия статей, в которых, как гласит Млечин в предисловии, "автор анализирует и обобщает двухсотлетний опыт жизни евреев в России". В моем же понимании (по прочтении) - автор прежде всего хорошим языком думающего человека, приправляя речь историческими и библейскими реминисценциями, рассказывает, как жил 43 года и 3 месяца в Советской Общаге и какой это был абсурд, бред и бардак. ("Простой русский человек представляет собой страшное зрелище. Вряд ли еще когда-нибудь в истории такая степень бездуховности и одичания сосуществовала с таким техническим и общеобразовательным уровнем".) Повествует автор, как зудяще ему хотелось понять, кто он - Александр Владимирович Воронель? Русский интеллигент, советский физик, тварь дрожащая? Или - гордый еврей, избранный, волей Всевышнего заброшенный на чужбину и право имеющий вернуться, Взойти…
      Самая ранняя из статей, "Еврейская ретроспектива", датирована 1972 годом (видимо, к этому моменту жизненный вектор автора окончательно оперился и превратился в "стрелу времени", летящую к Исходу). Александр цитирует в ней Исайю: "Увы! Шум народов многих!.. Рев племен!" - и спрашивает: "Как различить в этом многоголосом реве родной звук? Есть ли он, этот единственный пароль, отзыв на который, хотя бы неосознанно, хранится в нашей душе?"
      Ответ однозначен: Завет. "На том языке или на этом, по материальным причинам или по глубокой вере, в гневе или обдуманно, мы не в силах разорвать Завет..." Аксиома Воронеля. Это уже из статьи "Национальная принадлежность как субъективное переживание", которая впервые появилась в самиздате в июне 1974 года - и, видимо, это последнее, что Александр Владимирович (скоро отчество у него отпадет, как Отечество) написал в России - на дорожку!
      Кстати, хмуро покрутив пейсы, должен заметить, что меня раздражает лепет русскоживущего Леонида Млечина в предисловии о "привязанности и благодарности к приютившему нас народу". Существует такой исторический анекдот: "Однажды Александр Воронель, выходя из чьего-то богатого дома в Москве, по задумчивости тщательно вытер ноги о половичок у двери. Выходя, заметьте. Хозяин, почтенный профессор марксизма-сатанизма, внимательно посмотрел на него и криво усмехнулся: - Я вас понимаю!"
      Думаю, что, уходя из России, Воронель тоже тщательно вытер ноги ("И умыл руки?" - ехидно спросил бы Василий Розанов), - дабы не унести, не дай Б-г, той земли на своих подошвах.
      В декабре 1974 года Александр и его жена Нина покинули СССР.
      Следующие работы, входящие в данный раздел, сделаны уже в Израиле. К вящей радости, они написаны в очень почитаемом мною ключе - такая интеллектуальная философско-филологическая проза, в которой изредка слышен акцент физика. Великие русские писатели (как и великий-могучий-прекрасный, сладостный, скифско-сфинксово всеощущающий русский язык), не имеющие никакого отношения к блеющей массе, - Достоевский, Толстой, Булгаков, Солженицын, Стругацкие (да, да!) - прочитаны Воронелем с пристальностью ученого-экспериментатора, просчитывающего коэффициент преломления их образов в израильской действительности. Сложные и любопытные ассоциации, инициированные, казалось бы, назубок знакомыми персонажами - пресуществились в нетривиальные статьи: "Смердяков - философ современности" (Федор Михайлович), "В поисках всероссийской системы координат" (Александр Исаевич), "Новый дуализм как альтернатива библейской идее" (Лев Николаевич в гостях у Александра Исаевича), ""Мы" и "они"" (Михаил Афанасьевич да Аркадий и Борис Натановичи). Там же и Гумилев-сын мелькнул со своей русостепью, вызвав у Воронеля саркастическое предположение, что тот словно отслеживал возникновение сионистских кружков и формирование нового еврейского этноса в России. А также дал нам возможность еще раз вкусить стиль Воронеля, просмаковать напоследок фразу: "Одинокие пассионарии, рассеянные репрессиями, стали снова собираться в стаи".

       Свеча третья. Конфликт цивилизаций


      Политическая публицистика. Место Израиля в мире и вопрос мира в Израиле: "Антитеррористическая война означает для демократического общества серьезное изменение стиля жизни и поведения. Она означает также нарушение многих заповедей привычного нам гуманизма".
      Здесь же исследование клеточного строения тоталитаризма и раковой позции исламизма: "Честолюбие таких людей (монстров! - Воронель политкорректен), как Фидель Кастро или Арафат, не ограничивается локальной задачей возглавить "свое" государство. Не будучи в силах обеспечить своему основному населению сносное существование, они зато дарят неискушенной молодежи вдохновляющую романтику вечной, "справедливой" борьбы..." При этом, как отмечает Александр, террористические средства Арафата находятся в полной гармонии с его маниакальной целью - сокрушить неверных (в общем, почти по Булгакову: "С таким в автобус не садись!").
      Снова и снова, как заклиная, Воронель повторяет о разрыве в понимании, о принадлежности нас и недругов к разным цивилизациям ("Разорвать евреев на куски" - вот и все их понимание), указывает на комплекс неполноценности элит мусульманских народов, на их первобытное желание мстить.
      "Восток есть Восток" и вместе нам не сойтись... Врозь! Где, где эти точки разрыва, дабы Господь оторвал нас, как на рулоне, от врагов наших, отделил свет от тьмы, разум от мракобесия, нас от них.
      "Ах, как это ужасно! Вы должны скорей договориться, чтобы этого больше не было", - приводит Воронель фразу знакомого американского профессора и с горькой иронией отвечает: "Подскажите, с кем договориться". И мы вместе, словно снова в московском метро, читаем горящие на стене буквы: "Выхода нет".
      Этот раздел книги пронизан болью, кровью, страданием, как будто опять и опять всаживается нож в бедро, да не одному Саше Воронелю, а зараз всем коленам Израилевым.
      "Наша страна сейчас находится на пороге болезненных важных решений", - пишет он. Увы, эти слова можно вырубить на каменных плитах - у нас, здесь, они вечно актуальны.

       Свеча четвертая. Кто мы?


      Проблема еврейской самоидентификации. Вводится замечательное определение: "Будучи невидимой и неопределимой, еврейская идентификация существует вопреки всему и действует в истории и в повседневных расчетах как скрытый параметр, субъективный мотив, заменяющий сотни видимых причин и факторов, практически воздействующих на поведение тысяч людей". Мне очень нравится этот чудесный сионистский флогистон! А от него уже рукой подать, два шага и до летописи самосознания русских евреев - вполне осязаемого журнала "22". В статье "Философское мышление как атрибут этнического существования", проводя обзор философской тематики журнала за несколько лет, Воронель делает успокаивающий (меня) вывод - русские евреи существуют (поскольку мыслят). Вскользь у него красиво - "наша экзистенциальная цепкость". Он пишет о "22" с поистине отеческим чувством. Он вырастил журнал, как кристалл, вскормил и продолжает лелеять. (Тут следует отметить, что всякий журнал в своем развитии становится похожим на своего редактора. И у "22", безусловно, есть свое лицо - интеллигентное и, слава те, веселое лицо Александра Воронеля.)
      Это в основе философское чтение, обращенное, по его выражению, "не к толпе работников трикотажной промышленности, а к профессиональному слою интеллектуалов". При этом - хорошая проза, поэзия, качественное литературоведение. Для "человека читающего" как особи в "22" есть все - у Воронеля торжествует принцип "пусть расцветают сто статей" - отметается лишь "почешиха" (его словцо), то есть графомания, гиль, скукотища. Согласитесь, сложно - не есть скучно! А то переваривание элементарного перестраивает желудочки ваших полушарий и они атрофируются.
      Каждый номер журнала составлен, как опыт. Внутренние переплетения содержания, скрытая взаимозависимость текстов - Воронель-редактор словно вычерчивает лабораторные графики. "Но мне открылся постепенно крылатый смысл твоих кривых..." - написала Нина Воронель, и мне понравилось.
      Да, "22", бесспорно, ведущий журнал русского Зарубежья - естественно, на русском, естественно, еврейский, естественно, выходит в Израиле. Эх-ма, кто мы?..

       Свеча пятая. Бремя свободы


      Уже в названии - свойственная Воронелю смесь смыслов. Интеллектуальной игры у него вообще много. Обманчивая простота эпителия его текстов, легко усваиваемых, внешне доступных, - скрывает подспудную глубину мысли, безошибочно воздействующей на нашу подкорку. Воронель внушает. Читаешь, шевеля губами, - и проникаешься, машинально кивая, чуть ли не начинаешь раскачиваться. Как это у Набокова о Гоголе: "По прочтении глаза могут гоголизироваться и человек начинает видеть обрывки его мира... " Так и тут. Глаза воронелизируются и видишь Мир (и вечную войну за выживание). Как бы рассеивается цветной (чаще розовый) туман.
      Этот раздел содержит несколько, казалось бы, несопоставимых статей - но и "Теологические корни научного поиска", и "Андрей Сахаров, человек и ученый", и "Исторический компромисс" говорят нам о главной заповеди - свободе воли. "Еврейская традиция исходит из безусловного предпочтения свободы, как единственно достойного человека состояния", - пишет он в завершающем раздел (и сборник в целом) эссе "Пасхальная идиллия". Эту мысль он словно раскручивает, разворачивает, как свиток - назад, справа налево - к началу этой книги, к середине своей жизни, к "Трепету иудейских забот" - и понимаешь, что перед нами своеобразный "Эксодус" от Александра Воронеля, и вот он прочитан, и остается сказать - спасибо! Потому что "всякий, умножающий рассказ об Исходе, достоин похвалы".



      P.S. Закончена книга. Потушена лампа. Светло и печально. Хорошо и весьма уютно было мне в пластах текстов "И вместе и врозь", в сладкой и сочной их сердцевине, где я, урча, прогрызал ходы. И не хочется высовываться в постылую суету из-под корешка этого дивного прямоугольного плода. Чего и вам желаю! Дайте духу пищи насущной (напрягитесь - и получайте удовольствие). Зажигайте свечи. Читайте Воронеля.

       Акко, 12.1.2004