Странно, но этот альбом и эти книги попали ко мне почти случайно.
      Живописные работы Инны Гершовой-Слуцкой ошеломляют. Как и образцы ее графики в альбоме. Вот тема для искусствоведа; но, с другой стороны, он мне, зрителю, и не нужен. Если вас захватывает, скажем, спектакль, то комментирующий голос в наушниках желателен лишь тогда, когда спектакль на чужом языке. Инна говорит с нами на одном языке, в котором нам ясны (и радостны) и текст, и подтекст.
      Стихи Валерия Слуцкого с первого же взгляда выбиваются из ряда поэтической продукции, опознаваемой нами как "современная". Классический ямб, точные рифмы, многократный повтор созвучий, смысловая перенасыщенность высказывания, - не старомодно ли это? А вчитайтесь. И станет понятно, что эти стихи устремлены за горизонт привычного, но за тот горизонт, что открывается впереди, а не пролегает позади.
      Читатель выбирает стихи. Но и стихи выбирают читателя. В.Слуцкому нужен читатель мало что размышляющий - делающий ставку на исход размышления, как если бы от этого зависело, жить дальше или нет. И не потому, что обстоятельства, наводящие поэта на размышления, принадлежат к категории "критических", нет, они обыденны (во всяком случае, для израильтянина). Критическим обстоятельством здесь оказывается собственно жизнь, необходимость определить в ней личностную позицию, найти единомышленников, не принять за "истину" ложь и вздор. Художник - это аномалия, которую ему самому приходится как-то совместить с "нормальным" потоком жизни и сознания. Он не потому аномалия, что у него, как сейчас выражаются, крыша поехала, а потому, что добровольно занимает позицию на краю пропасти. Каждый, в конце концов, может там оказаться, но мысли об этом люди отгоняют. Страшно. Художник похож на того, кто боится высоты и заставляет себя стоять на балконе тридцатого этажа. Так он понимает свое призвание: приучиться (и нас приучить) к пугающей высоте. Впрочем, выражение "заставляет себя" к позиции В.Слуцкого совершенно не подходит.
      Он переполнен содержаниями, требующими выхода, и когда будни побуждают к бытовым действиям (дом выстроить, антенну установить и т.п.), сами эти действия трансформируются у него в продолжающееся постижение надбытовых смыслов.
      Не сразу, но достаточно скоро открывается неизбежность и целесообразность поэтики, выбранной Валерием Слуцким. Точные рифмы, как известно, каталогизированы - существует словарь рифм русского языка; на используемое слово дано закрытое множество слов, чьи ударные окончания полностью с ним созвучны. Сочинители стихов давно летают поверх этих "правил" рифмовки, пользуясь рифмой неточной, зато не приевшейся, порой даже элегантной своей неожиданностью. А В.Слуцкий (искушенный и разнообразный мастер версификации, что видно хотя бы из его переводов - в частности, из переводов еврейских поэтов) намеренно помещает себя в тесные камеры закрытых рифмических множеств. И вот, мне кажется, зачем.
      Его цель - выявление неотступной мысли (или, лучше сказать "мыслечувства") - того, к чему он прикован. Для него стандартный набор созвучий - вроде фигур на шахматной доске. Если с помощью этих фигур, и никаких других, артикуляция мыслечувства осуществляется, то есть содержательная партия - реализуется (шах и мат в конце), значит, раскрываемая истина подтверждена самими семантическими глубинами речи. Подтверждена пресловутым Unterspraсhe классических филологов: чем-то лежащим за пределами сочинительского произвола! Есть в этом что-то подлинно иудейское: обретение истины (она же свобода) через самоограничение. И есть в этом честная, без увиливаний, схватка художника-борца с борцом-соперником: с материей языка.
      
      * * *
      Фокус поэтико-философского исследования В.Слуцкого - тема "Я", понятого как нечто, бесконечно более емкое, чем индивидуальная субъектность: как основание субъектности вообще. Пребывание в этом "Я" составляет смысл и пафос существования. Это открытие поражает поэта, а вместе с ним и читателя. Мы имеем дело с мировоззренческим поворотом, подобным повороту лемеха в почве. Отвал пласта. Пусть специалисты отыскивают аналоги у других мыслителей; пусть знатоки Торы отсылают нас к мудрецам, именно так воспринимавшим Всевышнего (как единственную реальность, заключенную в "Я" и требующую незамутненного постижения). Возможно, кто-то когда-то уже выразил подобное. Но никто - стихами. Стихами не "на тему", а обусловленными рвущейся из глубин внутренней темой. И стихами, подчас действительно мощными, то есть тему - выразившими.
      Оппозицией этому центру притяжения ("Я") оказывается у В.Слуцкого то, что он обозначил словом "орда". Пребывание в человеческой среде, заслуживающей такого определения, гнетет не только ежеминутной опасностью. Хуже: непрошибаемой бессмыслицей. Опасности, если вдуматься, не существует, раз есть "Я", не уничтожаемое по определению, жив ты или умер. Но если в поисках подлинного вы томитесь как бы в очереди на бензозаправку, медленно, но все же приближаясь к ней, то в сфере орды эта очередь уходит за горизонт, да и неизвестно, находится ли там, за холмами, бензозаправка. Отгадка феномена орды тоже найдена поэтом: жизнь в орде лишена личностного начала, ибо она есть жизнь языческая. Вы внутри биомассы и течете вместе с ней в силу физического закона инерции. Вот это - и в самом деле смерть.
      Нет, впрочем, смысла наскоро перелагать философское содержание этой поэзии. Она объясняет себя сама. А там, где она этого не делает в силу своей жанровой специфики, В.Слуцкий, так сказать, оставляет лиру и продолжает напористую речь, насквозь прошитую смысловыми сцепками, уже в роли профессионального аналитика и методолога (так, в книге его переводов стихи там и сям переложены комментариями, которые сами по себе - художественный текст). Делает он это на таком уровне, что не стоит с ним состязаться. Лучше заглянуть в сайт интернета, где представлены его исследования и эссе.
      Но вернемся к стихам. Если такие стихи выбрали вас (о принуждении речи быть не может), вы начинаете им радоваться. Они несут в себе множественные мотивы и вариации. Они полны зримых деталей - в подтверждение темы или по контрасту с ней. В них есть завораживающая вязкость фактуры, присущая полифоническому сочинению (почему-то первым приходит в голову Малер). А главное, в них заключена некая подъемная сила: автор неспроста просит читать свою книгу стихотворение за стихотворением подряд, а не выборочно (как мы обычно листаем томик стихов). Вы словно садитесь в прозрачный лифт, и чем дольше его движение, тем шире панорама и разнообразнее краски.
      
      * * *
      А уж как ярко горят краски в альбоме Инны Гершовой-Слуцкой! Сердце живописца стонет, кричит от видимых им цветов, и цвета (на полотне, на картоне) многократно усиливаются. Но их сочетания продолжают быть правдивыми, вот что замечательно. Это не "изыски модерна", а то, что мы действительно видим. По крайней мере, способны увидеть. Так же правдивы фигуративные деформации у художницы: ясное дело, очертания реалий плавятся и кренятся от душевного жара. Соединение изображенного с чувствуемым настолько достоверно, что от иных работ увлажняются глаза.
      Инна Г.-С. обладает редким графическим даром: певучестью штриха и той его лаконичностью, когда в недосказанном выражается больше, чем в сказанном.
      Едва ли этому может научить самый хороший учитель, если не дано от природы. Иной раз графика художницы превращается в зримый целостный символ, превышающий "хватательные" возможности сознания, но тем надежнее отпечатывающийся в нем. Просто, скупо, естественно. И незабываемо.
      В альбоме нам сообщают, что почти все прежние работы Инны Гершовой-Слуцкой при переезде в Израиль погибли. Это катастрофа - но, может, и перст судьбы? Первый рисунок альбома - "Флора". Его без преувеличений можно назвать "дивным" - подходящее слово из старинного поэтического лексикона, - но в нем еще есть привкус любующегося собой прекраснодушия (за этим стоит целая эстетическая школа и целая эпоха предшественников!). Уже на следующей странице (рисунок "Дионис") этот привкус исчезает. Изредка он возвращается - в некой театрализации поз и жестов, но среди работ все больше доминирует художественная правда, выжигающая непроизвольную рисовку и упоение красивым. Зрелость и требовательность к себе превращают красивое - в прекрасное, что отнюдь не одно и то же. (Красивое баюкает, прекрасное обжигает!)
      А что если утрата послужила для находки?..
      
      * * *
      Дарованию требуется не только время , чтобы осуществиться, но и место.
      У Слуцких это место - Самария. Кдумим. Живописные и графические пейзажи Инны убеждают: она не где-нибудь, а в Самарии. Более того: Самария - в ней.
      Похоже, эта земля ждала ее , чтобы через нее выразиться.
      Знаменательна картина "Художник". Стоит маленький бородач перед мольбертом, пишет, а пространство вокруг заполнено таким фантастическим конгломератом форм и красок, что десяти жизней не хватит перенести все это на холст. За спиной живописца виднеется арабская женщина с осликом. Идет ли она свой дорогой? Задержалась ли любопытствующим взором на рисующем чудаке (и чужаке)? И вот что еще: видит ли она - и увидит ли когда-нибудь - то, что открывается его глазам?
      Картина эта кажется мне своего рода эмблемой четы Слуцких.
      Путь в их дом (он же мастерская) лежит через местность, где арабских жителей убеждают, что они "коренное население", а евреи здесь - "оккупанты". На этой дороге риск схлопотать пулю выше (пока), чем, скажем, на пути между Кфар-Сабой и Петах-Тиквой. Когда очередное гуттаперчевое правительство Израиля решит выкорчевать Кдумим из "законных палестинских территорий", надо будет спасать не только людей, в спины которым полетят камни и бутылки с зажигательной смесью. Надо сберечь стихи и картины, яростно растущие из самарийской почвы, словно ни из какой другой они не могли бы выгнать свои побеги.
      Этот художественный "феномен Самарии" видится настолько неслучайным, что на ум приходит вот какая инициатива. У Слуцких, в Кдумим, следовало бы создать Самарийский Творческий Семинар. Пусть раз в месяц, в два, туда съезжаются те, кому уже не по себе от вывертов постмодернизма во всех его проявлениях. От "интеллектуализма" на грани глупости, от "концептуализма" на грани рыночного потока. Пусть едут смотреть и показывать, слушать и читать свое, дискутировать и задумываться. От воздуха в этом доме не веет ни спертостью доктринерства, ни подгоревшей кашей "национальной идеи", ни спреем модничания в искусстве. Попавшие сюда почувствуют себя грибниками, вошедшими в лес, откуда не уйдешь с пустой кошелкой. (Кстати, и грибы в тех местах, по свидетельству Инны и Валерия, растут, по сезону, в неизменном изобилии!).
      Хочется процитировать Валерия:
      
      Цени столицу ясности - Кдумим,
      Где всяк трубит свое, неутомим,
      К чему располагают мысль масштабы,
      Потребность в кругозоре утолив.
      А дереву (тебе пример олив)
      Всегда растется, лишь земля была бы.
      
      Для Слуцких Кдумим и впрямь столица: именно потому, что здесь осуществляется ясность их бытия и творческой самоотдачи.
      В Израиле есть музей исламской культуры. У нас не будет мира, пока в Палестинской автономии (ставшей парламентской республикой, джамахирией, халифатом, чем угодно) не создадут музея еврейской культуры.
      Вы думаете, они создадут?