Ай-ай-ай, какое прекрасное солнце этой зимой в Яффо, какой чистый арак, ну как источник в райском саду, как славно сидеть с ребятами утречком на тротуаре у киоска Джамили! Слово за слово, и вот уже рыбак Абу-Саиф идет с полной корзиной рыбы. Это не рыба, это просто музыка! Локус, ставрида, фарида, мусара, камбала, паламида, карась, форель, ну и сардины, которые Султан Ибрагим называет барабуньками. Ну, а кроме этой рыбы, есть еще скумбрия, и сардины, которые Джамили кладет в коробку – слой сардин, слой соли – рядочками, и так они недельку постоят, и можно подавать их на стол вместе с напитками, и от всего этого вместе у вас во рту начинается настоящий праздник!

Снимает Абу-Саиф свою корзину, и тут выходит Джамили со своей коробкой – отбирает первым лучший товар. Вот он сейчас выльет масличка на сковородку, чтобы барабуньки поджарить, и выжмет сок из перцев, чтобы сделать харайме*. Ну, а пока масло сделает с рыбой свое дело, ребята уже пропустили по первой арака. Тут наступает очередь пива, а пока рыбка поспеет, можно и супчику попробовать на костном бульоне, парочку ломтиков баклажана с чесноком, может бамию** – это зависит от того, что жена Джамили сегодня готовит.

Ай-ай-ай, какое ласковое зимнее солнце в Яффо, какой чистый арак первой перегонки из райского источника. Только ушел Абу-Саиф, и тут же прибегает мальчик из пекарни, приносит свежие питы***, внутри которых – масло чабера. В нос бьет запах только что выпеченных пит, что передают языку горячий привет. Только ушел мальчик из пекарни – появляется старик зеленщик с тележкой, запряженной серым осликом. И все видят и слышат, как он разгружает для Джамили свой товар – огурцы, лук, редьку, петрушку, и через час вам подают самый лучший и красивый салат во всем Яффо. Хотите что-нибудь выпить? А как же! Покушать что нибудь? Нет проблем! Ласковое солнышко целует человека в лицо, прямо в глаза. Господи, что еще человеку надо?!

 

* Харайме – жареная рыба в остром соусе. (Здесь и далее прим. перев.)

** Бамия – растение семейства бобовых.

*** Пита – арабская лепешка с полостью.

 

А надо ему послушать какую-нибудь историю, чтобы провести время с кайфом. Вы уже, наверно, слышали историю о том, как Джино, что бежал по бульвару, вскочил в зал торжеств и играл там на кривой трубе? Ну, а теперь, когда Джамили поставил на стол новую бутылку и кувшин воды со льдом, и тарелочку, полную маринованных овощей и перчика, подсушенного на солнце, – теперь ребята говорят Моизу:

– Ну что, Моиз, пришло время новой истории. Что же случилось с тем, вторым, что забежал на лестничную клетку?

– А вот что, – Моиз делает маленький глоток арака, – говорил я вам, что страх – лучший учитель? А вот история, которую я вам сейчас расскажу, о том, что страх – не только лучший в мире учитель, но и лучшая сваха. Поверьте – не деньги, не земельные участки, не наследство. Страх, господа мои, это лучшая в мире сваха.

– Ну, давай уже, не томи!

– Погодите, – говорит Моиз и откусывает от огурца, – день только начался, на работу вам все равно не идти, так что вам горит? Я уже вам говорил, что страх – это лучшая сваха?

– Да говорил, давай, не тяни кота за хвост.

– А вы знаете сестру братьев Шубати?

– Не знаем, – говорит Фадиха*, – но слышали.

 

* Фадиха – обломист, кайфоломщик.

 

– Что вы слышали? – Моиз постукивает по пустому стакану.

– Слышали, что она такая страшная, что семья ей из дому выходить не разрешает, – говорит Шимшон-толкач.

– Страшная – не то слово. Она такая уродина, что когда маленькие дети ее видят, так у них делаются судороги лица, и оно остается искривленным на всю жизнь. Вот такая она страшная.

– Вправду такая уродина?

– Не то слово. Страшней ее, пожалуй, во всем мире нет. Да что там в мире – во всем Яффо! Так вот, во избежание неприятностей она никогда не открывает двери входящим, никогда на улицу не выходит, ну разве ночью, с платком на лице. Только ее братья и родственницы их жен, которые с ними живут, к ней заходят. Ну, привыкли. Вы слышали про этого типа из электрокомпании?

– Что-то слышали, – говорят ребята, – давненько это было, кажись.

– Да, давно. Как-то раз эта девица – Луна ее звать – забыла запереть входную дверь, после того как родственница вышла. Через пять минут заходит этот, из электрокомпании, который следит за счетчиками. Приходит он в их квартиру на последнем этаже. Стучит. "Сейчас", – ему говорят. А он думал, что ему говорят: "Заходи". Ну, он зашел, подходит к счетчику, видит ее, все его квитанции выпадают у него из рук, и он выбегает на улицу. Хотел было закричать, так горло у него перехватило. Онемел со страху. Говорят, лишь через полгода к нему вернулась способность разговаривать. Так он подал на компенсацию за производственную травму. Получил где-то четверть миллиона.

– Так что, она действительно такая страшная? – спрашивает Шимшон.

– Нет, еще страшнее. Но замуж все-таки вышла. Денег у них было мешками, наследство хорошенькое. Так его братья давали за ней жениху приличный земельный участок и золота крупными кусками. Так вы думаете, что ей нашли жениха через сваху? Как бы не так! Какая сваха возьмется выдать такую уродину?

– Ну, так какая?

Моиз не отвечает. Только посмеивается и постукивает по пустому стакану. Тут же наливают ему треть арака, треть воды, Моиз ждет, пока смесь сделается совсем белой, отпивает средний глоток, откусывает кусок огурца, и спрашивает:

– Ну, вы уже чувствуете запах барабунек, что подпрыгивают в масле на сковородке у Джамили?

– Да ты не волнуйся. Как только рыба будет готова, их тут же принесут.

– А как насчет молоденького салата? – спрашивает Моиз.

– Будет тебе салат, будет и пита с чабером. Ну давай, не томи – кто же эта сваха?

– Страх, – смеется Моиз, – это лучшая в мире сваха. Не деньги, не честь, не красота – только страх. Помните, я вам рассказывал про тех двоих, что выбежали из машины возле "шекема"? Один побежал в зал торжеств и присоединился к оркестру. Другой, который забежал на лестничную площадку большого дома... я вам не скажу, кто это был, пока вы мне не дадите слово, что уши ваши будут открыты, а рты закрыты.

Обещания в Яффо – товар не дефицитный. Их дадут, сколько захочешь. Наливают Моизу треть арака, треть воды, и говорят:

– Ну, давай уже свою историю!

– Ладно, – говорит Моиз, – значит, тот, что выскочил из машины и забежал на лестничную клетку, это был Малыш Леви. А между ним и теми тремя, что за ним гнались, бежал ангел смерти. Леви перепрыгивает все лестницы одним прыжком, вылезает на крышу. Трое – за ним. Один из них вытаскивает пистолет, Леви перелезает через ограждение крыши. Под ним – пять этажей. Напротив – четырехэтажный дом. Нормальный человек до соседней крыши не допрыгнет. Но тот, у которого за спиной ангел смерти, – это уже не нормальный. И пока этот с пистолетом собирался стрелять, Леви был уже на крыше соседнего дома. Эти трое понимают, что перепрыгнуть туда не смогут. Они спускаются вниз. А Леви тем временем по трубе залезает на кухню квартиры, что на четвертом этаже. Через кухню заходит в квартиру и слышит, как те трое уже говорят на лестничной клетке с соседями: "Тут у нас один грабитель сбежал – так, может, он у вас прячется?"

И снова Леви чувствует дыхание ангела смерти на своей заднице. Идет он по квартире, заходит в спальню. В темноте с трудом видит кровать, а на ней – женщина. Он, недолго думая, снимает рубашку, поднимает одеяло и в трусах лезет в постель. Он дрожит, как петух, что видит нож резника. Луна просыпается и пытается вскочить с кровати, но Леви хватает ее за горло: "Женщина, мне от вас ничего не надо, только дайте мне здесь полежать, пока эти сукины дети отсюда смоются". А тут два брата Луны стучат, спрашивают: "У тебя там все нормально?"

"Говори, говори", – шепчет ей Леви, не разжимая пальцев на ее горле. "Все нормально! – кричит она. – А что?" – "В дом забежал какой-то грабитель, так его у нас ищут. Мы зайдем посмотреть, или у тебя все нормально".

У них ключ, они заходят, в кухню сначала, в ванную, в гостиную, в спальню заходят, зажигают свет.

"Ой, мамочка!" – кричит Леви, когда видит, с кем он лежит в постели. И тут же теряет сознание. А когда приходит в себя, прыгает прямо в руки двух братьев Луны.

"Так это ты грабитель?" – спрашивают они. "Да какой там грабитель! – говорит он, дрожа в своих трусах. – Тут просто небольшой конфликт произошел". – "Так чего им от тебя нужно?" – "Да так, ничего особенного, просто они хотят меня замочить. Если они меня здесь обнаружат, продырявят всеми пулями, которые у них в пистолете". – "Смотри, – говорит старший брат, – мы не знаем, какие у тебя с ними дела. Зато мы знаем, что нашли тебя в постели нашей сестры. Так теперь или ты вернешь ей честь, или мы отдадим тебя тем ребятам, которые тебя ищут". – "А как я ей верну честь?" – "Да очень просто – ты на ней женишься". – "Но она... она..." – "Ты хочешь сказать, что она не очень красивая?" – "Вот именно", – говорит Леви, весь мокрый в своих трусах. "Ладно, мы этого не отрицаем. Такой уж она, бедняжка, уродилась. Но, поверь, сердце у нее золотое, готовит – просто чудо, а как она за домом следит – смотри, как у нас окна сверкают. А как она шьет! Последняя мода за ней гоняется с высунутым языком". – "Но она... страхолюдина!" – лепечет Леви. "Зато какая женщина! Огонь! Ты ей положи сырой баклажан на живот, и через пару минут у тебя уже готовая мусака* высший сорт!" – говорит старший брат. "Это под нашу ответственность, – говорит младший брат, – у нас в семье все женщины такие горячие". – "Да... но... мне на нее просто посмотреть еще раз страшно, – бормочет Леви в своих трусах, – и поверьте мне, я ведь ее честь никак не затронул, и в ее постель я влез лишь ради спасения своей жизни". – "Послушай, приятель, мы тебя не знаем, и тем не менее готовы отдать за тебя нашу сестру. Ты не думай, мы тебя не заставляем нисколечко. Нет так нет – и будь здоров". – "Нет... я не могу..." – "Менаше, – говорит старший брат младшему, – выйди, позови тех ребят". – "Не надо!!!" – "Ну так давай решай быстренько". – "Женюсь! Конечно, женюсь!" – Леви зарыдал. "Ну, чтоб у вас все было хорошо. Залезай давай обратно в постель..."

 

* Мусака в Афинах, Яффо и Одессе делается одинаково: баклажан запечь в духовке, положить под пресс, чтобы горечь вытекла, мелко нарубить, смешать с тушеной морковью, луком, помидорами. В готовое блюдо положить толченый чеснок.

 

– Ну, он влез? – спрашивают ребята.

– А куда ему было деться? Влез как миленький. И тут же стучат в дверь. Леви, снова мокрый, залезает под одеяло Луны. Старший брат говорит младшему: "Выйди, открой гостям". – "Не надо! – кричит Леви. – Я же женюсь!" – "Да ладно, лежи себе там, все будет нормально", – говорит старший.

Луна надевает халат, открывает дверь, высовывает голову в коридор. Те двое белеют, издают вопль ужаса и в один прыжок оказываются внизу, на улице.

– Да, вот какая история! – прищелкивает языком Шимшон. – Ну, так они свадьбу сыграли?

– Две, – смеется Моиз. – В первый раз, когда раввин зашел под свадебный балдахин и увидел невесту, он потерял голос и забыл все молитвы. И говорит он своему помощнику: "Быстро забери меня отсюда, а то я сейчас здесь помру".

– Такая страшная? – спрашивает Фадиха.

– Страшная – не то слово. Если уж рав сбежал, так представьте себе, как она выглядела. На следующий день пришел другой раввин, так они уже приняли меры предосторожности. На лицо ему надели сетку, ну как та, которой сардин ловят, – веревки толстые, дырки маленькие. И говорят ему: "Ты там поосторожнее". Так он уже знал, что вчера случилось, и уберегался как мог. Еще на всякий случай темные очки надел.

– Ну и как они теперь живут? – спрашивает Фадиха.

– Да нормально живут. Она своему мужу всю душу отдает. Говорят, она ему такую еду готовит – султан такого не ест. И рубашки у него всегда выглажены. Он приходит домой, а тапочки его уже в коридоре стоят, дверь туалета уже распахнута, еда на огне, бутылка на столе, ну все – полный порядок. Такая женщина от мужа никогда гулять не будет. А братья-таки правду сказали – горячая женщина, с ума сойти можно!

– Как горячая? – спрашивает Мошон.

– Ну, на максимум температуры горячая – положи ей на живот яйцо, через минуту снимаешь яичницу.

– Вон оно как! – ребята цокают языками и кивают головами.

...Ай-ай-ай! Какое ласковое солнце этой зимой! Какой чистый арак – как вода из райского источника! Как славно сидеть с ребятами утром на тротуаре у киоска Джамили. Утро уже прошло, полдень наступил. Первые барабуньки выплыли со сковороды, салат с отборным оливковым маслом пришел на стол. Есть и бамия в томате, а кто хочет рыбки – получает свежее харайме. А у Моиза в запасе еще куча разных историй. Только выставьте ему бутылочку, он выпьет, вам нальет, и что-нибудь расскажет.

– Джамили! Где тебя черти носят! Неси еще пару пива и дюжину барабунек!

Вы только не беспокойтесь – вот он уже несет.

 

Иди Амин живет в Нагарии

 

Иди Амин – это где? В Ливии? В Ираке? Всем надо знать, где он, чтобы с ним рассчитаться. Ищут его в Тарик эль-Шарамит*, в Тиз эль-Нави**, а Иди Амин сидит себе в этой гостинице, как ее, возле главной улицы в Нагарии. И не надо тут хихикать. Раз я сказал, что Иди Амин в Нагарии, так возьмите себе мои слова за истинную фактическую правду. Только вот название гостиницы этой забыл. Ну, вот выходите вы на станции в Нагарии. Вышли? Так, теперь – направо, проходите мимо кафе "Экспрессо", парикмахерской на углу, сворачиваете за угол, и вот вам гостиница. Конечно, не "Хилтон". Там, на улице – пара столиков под деревьями. На них – куча жестянок из-под пива. А за столиками сидят эти ребята из УНИФИЛ. Шведы, голландцы и прочие французы всякие. Пьют, курят, молчат. Спросите их, где Иди Амин, – так они рассмеются. Они вам скажут: а, так и ты приехал ради Иди Амина?

 

* Пролив Потаскух (араб.)

** Задница Пророка (араб.)

 

Возьмите пару пива, и ждите как все. Не хитрите, не толкайтесь в очереди – вам же хуже будет. Зачем вам это надо? Вы один, а их – может, пятеро, а то и десяток. И они немножко нервные. Пару недель были в Ливане безвыездно. Теперь вот вернулись сюда, в Нагарию. Бутылки полные у них. Они вам порасскажут про Иди Амина, какие штуки она проделывает со своими клиентами.

Ну да, я сказал "она". Иди Амин. Вы, небось, думали, что это мужик? Как бы не так! Это шведы ее так прозвали. Ну, так вы ее, наверно, знаете. Ямима из Яффо. Дочка Рахмо. Спасибо. Все нормально. А у вас? Ну, слава Богу. Его дети все сейчас за границей. Кроме Давида. Его на прошлой неделе перевезли из тюрьмы Рамле в тюрьму Маасиягу, досиживать срок. Так Ямима, ну, вы ее знаете, которая была женой Жожо из Бат-Яма. Теперь она крутит яйца этим из УНИФИЛ. Помните? Черная такая, здоровенная, в два раза больше обычной девки. Шведы по ней просто с ума сходят. Если вы что-то психологическое знаете, так вы можете себе представить, как этим шведам надоели их блондинки. У них там этих блондинок, как собак нерезаных. Куда ни плюнь – всюду белая кожа, голубые глаза. Их просто тошнит от блондинок. И тут – приезжают они в Израиль, в Нагарию, и что же они видят? Они видят девку в два раза больше обычной, глаза – черные как угли. Ну, черная, говорю, совсем черная. Так они, когда такое видят, у них сразу весь октан зажигается.

Никто не знает, как она такая черная уродилась. Ведь Рахмо и его жена – белые, ну как ашкеназы. Разное говорят. Про этого черного араба, ну – эль-судан*, Абу-Хамида, он рыбачил под Джебалией. Так Бен-Лулу говорит, что лет двадцать тому жена Рахмо пошла к нему за рыбой. Слово за слово – в общем, было у них разок. Или два – кто считал? Вот так, говорят, и родилась Ямима, такая большая и черная.

 

* Эль-судан (араб.) – негры, ассимилированные арабами, потомки африканских невольников.

 

В пятнадцать лет она уже была метр восемьдесят. В шестнадцать с половиной ее выдали за Жожо из Бат-Яма. Он ей вставил крантик пониже спины. Она как-то немножко понервничала, полчаса на нем сидела, кости ему переломала. Так его две недели в больнице чинили. Он еще на костылях ходил, как они уже развелись...

Тогда как раз начинались дела в Ливане. Она сидела на кассе по размену долларов. Так шведы как ее увидели, такую большую, толстую, черную, – они от нее просто обалдели. Так она, пользуясь этим, такие цены вздувала! Однако отдавала натурой за каждый доллар, что в нее инвестировали. Думаете, ее только в Нагарии знают? Приятель у меня есть, Ехезкиэль, он мотается по всему миру. В Швеции тоже бывает. Так как только он там говорит, что он из Израиля, его сразу спрашивают: а Иди Амин из Нагарии ты знаешь? С ума сойти, какая у нее реклама! Когда новенькие из Швеции прибывают, так первым делом подавай им Иди Амин.

Почему ее так прозвали? А это из жизни история. Как-то приходит к ней один швед, Линквист звать. И говорит: понимаешь, детка, у меня вся зарплата ушла на выпивку, а через неделю у меня следующая, так я тебе заплачу. Ну, она ему, добро, значит, пожаловать, какие проблемы? Она же их знает. Золотые ребята эти шведы... Но в любом месте попадается дерьмо, которое портит всю картину. Штучки выкидывает. Этот Линквист – то еще дерьмо. Еще такие штуки выкидывал! Пока подошла зарплата, он уже три ссуды взял.

А в конце недели, вместо того, чтобы уплатить долг, он вернулся в Ливан. Ямима шведам говорит: скажите этому сукиному сыну, что он от меня не спрячется ни в каком Ливане, я его и там достану. Так что пусть пожалеет свой большой привет.

А этот сукин сын, вместо того, чтобы вернуться в Нагарию и заплатить, начал гулять в Бейруте...

Если вы знаете Рахмо из Яффо, так вы и Ямиму должны знать. Она должок-то свой не простила. Приходят к ней шведы, которые по ней с ума сходят, и она им говорит: возьмите меня в Ливан, мне там надо перехватить этого сукина сына Линквиста. Тот, кто мне поможет, получит у меня карусель за счет заведения.

Спросите шведов, какая у нее карусель, они вам расскажут. Они только услышали про карусель, так готовы ради нее на все. Но как же взять ее в Ливан? Думали, думали – принесли ей военную форму и фуражку. Дали ей примерить. Кто ее видел – сразу говорит: ты глянь, вылитый Иди Амин! Как две капли бензина.

Вот, значит, надела она форму. Села в машину. Поехали. И тут она говорит: притормозите, ребята, у лавки. Вышла она и возвращается с банкой меда. При чем тут мед, ее спрашивают. А она и отвечает: хороший парень этот ваш Линквист. Он заслужил сладенького.

Пересекли границу, приезжают в лагерь УНИФИЛ. Она говорит: сделайте мне, чтоб я с этим Линквистом осталась наедине в укромном местечке. Пошли к Линквисту, говорят ему: тут какой-то черный офицер с тобой хочет поговорить. Бери джип и езжай, куда он скажет.

Он Ямиму-то в форме не признал, и говорит ребятам: ладно. Если бы мы сейчас не были в Ливане, так я бы подумал, что мы в Уганде. Ну просто Иди тебе Амин собственной персоной.

Садится Ямима в джип, он рядом: куда едем, господин офицер? – Прямо давай, я тебе потом скажу.

Через пару часов возвращается Ямима в джипе.

А где Линквист, спрашивают. А она говорит: отвезите меня обратно в Нагарию, так я вам скажу, где он.

Приехали в Нагарию, каждый получил по карусели, по полной программе. У Ямимы слово – закон.

Парни довольны, говорят друг другу: ну и карусель, с ума сойти!

Да, а где же Линквист, спрашивают. Она смеется, достает свой мед, а там – только полбанки. Возвращайтесь, говорит, в Ливан, найдите этого сукиного сына, он вам покажет, где мед.

Так его только на следующий день нашли, в каком-то овраге. Привязан к дереву. Совершенно голый. И весь его большой привет – в комарах, мухах и пчелах. Не спрашивайте, что эти звери с ним сделали.

Это что, спрашивают его. Намазала медом, отвечает швед, рыдая от боли. Он упал им на руки, сознание потерял.

Вот с тех пор ее и прозвали Иди Амин. Каждый швед, что приезжает в Израиль, знает эту историю. А тем, кто еще не знает, говорят: ты с ней осторожней, чтоб она на тебя не рассердилась. У нее ведь еще полбанки меда осталось.

 

День рожденья Мошона

 

Кабачок Абу-Хасана пустовал, лишь присутствие наших ребят за крайним столиком спасало честь заведения. Солнце намеревалось сваливать на Бат-Ям, но пока что держалось в зените и фугачило в полную силу.

– Слышь, открой заднюю дверь, может немного восточного ветра войдет, – сказал Сами владельцу.

– Да где там, – говорит Абу-Хасан, – весь воздух стоит, восточный ветер сачкует.

Но все-таки открыл дверь и припер ее ящиком с пивом. С нашего столика стал виден дворик. Одна старуха, будто на старой поблекшей картине, сидела там с расставленными ногами и проворно толкла в ступе желтую фасоль. Со двора доносился острый запах мочи.

– Пойду вылью пиво, – смеется Сасон. Он встает из-за стола, перегруженного останками бурной трапезы и пустыми бутылками, и направляется во двор. Тут Абу-Хасан его останавливает:

– Слушай, а кто будет за все это платить?

– Да ладно тебе, старик, все будет тип-топ! – хлопает Сасон по плечу владельца заведения.

– За еду я уже молчу, – шепечет ему Абу-Хасан, чтобы Сальмон не услышал, – но тут у вас было пятнадцать раз пива "Амстель", три арака и один виски "Блек энд уайт". Это же всё деньги.

– Ай, брось, старик, что такое в наше время деньги? – смерил Сасон шалманщика порицательным взглядом и удалился во двор. Старуха подвинула ноги, чтоб дать ему пройти в вонючий туалет. Вот он возвращается оттуда, застегивая на ходу штаны, а Абу-Хасан снова за свое: за еду я, мол, не говорю, но выпивка...

– Да ладно тебе, – посмеивается Сасон, – все будет о-кей, сегодня ведь день рожденья Мошона.

– Нет, ты скажи Сальмону, – Абу-Хасан вытирает лоб серой салфеткой со стола, – еда ладно, но вот выпивка...

Лысый мужик в майке с рекламой кока-колы – Сальмон – как ни в чем не бывало продолжает трудиться за столом над длиннющей рыбиной – локусом. Его толстые жирные пальцы разбирают колючие плавники рыбы.

– Из всего этого можно соорудить бедуинскую скрипку, – посмеивается он про себя.

А рядом с ним сидит Мошон – худой парень с бакенбардами и аккуратно подстриженными усиками.

Ну, что вам сказать про Мошона? Целый месяц полиция держала его в тюрьме, а он все это время твердил: ничего, мол, не знаю, ничего не слышал, ничего не видел, что вы ко мне пристали? Ну, так в конце концов ихний прокурор сказал: ничего не попишешь, надо выпускать. Тут наш Мошон улыбается широкой улыбкой невесты и говорит ребятам в камере: большой привет, даст Бог, свидимся скоро снаружи. Ну, они его просят: кто говорит – к моей жене сходи, кто – к моему брату. Ладно, говорит Мошон, схожу, только не сегодня. Человек, мол, только из тюрьмы, так он прямо домой идет, окна, двери закрывает и до завтра ничто его не колышет... Все, конечно, улыбаются, входят в положение. Ладно, говорят, чтоб тебе было на здоровье.

Мошон берет у надзирателя свои вещи и направляется прямехонько домой. Господи! Это сладкое слово свобода! Все кругом поет и танцует, солнце жарит вовсю. Жара жуткая. Мошон берет такси. Что такое в такой день сотня лир? Приезжает домой. Что за епт...?

Окна закрыты ставнями, двери заперты. Где Марго? Нету. Соседи ничего не знают. Погоди, вспоминают, вроде как неделю тому она ушла – и с концами. Удивление Мошона переходит в гнев, который, в свою очередь, уступает место растерянности. Вот же сучка! Нашла время исчезнуть.

Куда идет в таких случаях человек в Яффо? К Сальмону.

"Ради чего я, – думает Мошон, – сидел, ради кого мучился, если не ради Сальмона?"

Сальмон – крутой авторитет. С Сальмоном все как-нибудь уладится. Сказано – сделано. Едут они в машине Сальмона к дяде Марго на Джесси Коэн. Опупелый старик пожимает плечами: ничего, мол, не знаю. Сальмон, знающий, как разговаривать с перебздевшими стариками, отводит его в сторону. Тут старик в срочном порядке начинает вспоминать, будто Марго сказала, что у нее уже облом от мошоновских криминальных штучек, что ей надоели его побои. Вроде как она сказала, мол, если еще раз приедет полиция с обыском и заберет Мошона, так с нее хватит, и она уезжает к тете в Салоники.

– Возьми сигарету, приятель, – базарит Сальмон Мошону, – птичка в Грецию улетела от твоих нежностей. Затянись поглубже и успокойся.

– Да какие там нежности? – говорит Мошон. – И потом, кто же свою жену не поколачивает?

Тут Сальмон тихо и спокойно, не нервничая, вытягивает из старика адрес тети в Салониках и телефон аптеки, над которой тетя живет.

– Так, – Сальмон звонит ребятам, – пошли к Абу-Хасану, отметим освобождение Мошона и заодно его день рожденья. Вот такое совпадение. Ну, так это, бля, не Провидение Господне?

Ну, пошли. Были и шашлычки, и рыба, и выпивка, и разные интересные истории, которые кроме как в Яффо нигде не услышишь...

Двадцать восемь парню стукнуло как раз в этот день. Или не в этот – кто проверит?

И вот, значит, сидят они за столом и берут от жизни все, что Абу-Хасан поставил на стол. Сидит грустный Мошон в рубашке веселенькой расцветки; Сальмон в майке с "кока-колой", в штанах, оставшихся от военных сборов, и в копеечных сандалиях из кожи и резины; Йосеф-грузин, которому пришлось из родного Ашкелона ехать открывать для себя Яффо; Сасон с бельмом; Сами Шкилет, который летом сдает тележки напрокат для торговцев арбузами; ну и еще пара типов, которые выпивают и закусывают втихаря безо всякого лишнего базара.

Абу-Хасан для своих ребят постарался. Две дюжины рыбок-мазат, потом два больших локуса, каждый минимум по три кило, целая гора ребрышек, испеченных на углях, миска риса. Начали с арака. Арак потянул за собой пиво, а за пивом – виски. Абу-Хасан готовит, его тесть молча подает, время от времени бросая боязливый взгляд в сторону Сальмона.

Сальмона красивым не назовешь, но лицо его и пугающим не выглядит. И чего его все боятся, непонятно. Сидят ребята, выпивают, закусывают, разные интересные истории вспоминают. В общем, все как у людей. Как у ашкеназов. И тут, как раз когда Абу-Хасан стал готовить чай с мятой, проезжает полицейский патруль. Машина с визгом тормозов останавливается у шалмана. Двое полицейских в машине о чем-то переговариваются.

– За нас базар. Сейчас лейтенант Вентура будет нам яйца морочить, – выдает Сасон прогноз событий.

И точно – двое фараонов заходят внутрь. На их рубашках расплываются пятна пота.

– Привет, лейтенант Вентура, – говорит Сальмон.

– Хорошо сидите, ребята, я смотрю, – говорит лысый лейтенант Вентура.

– Садитесь, перехватите чего-нибудь с нами, – тихо и спокойно говорит Сальмон.

Лейтенант внимательно оглядывает пирующих:

– Тут все птички знакомые, – говорит, – Сальмон, Мошон, Сасон, Сами. А этот товарищ кто?

Все взгляды устремляются на Йоси-грузина, который с сукинсыновской ухмылкой сжался в комок на своем стуле.

– Это наш товарищ, из Ашкелона, – успокаивает Сальмон.

– Хорошее место Ашкелон, – кивает Вентура, – сухо там летом, море – просто класс. Слышал я, там фальшивые удостоверения личности раздают. У вашего товарища есть удостоверение?

– Дай ему свою ксиву, – говорит Сальмон Йоси.

Йоси вынимает помятое, потертое синее* удостоверение. Лейтенант берет, внимательно сличает фотку со скрючившимся оригиналом.

 

* Граждане Израиля – как евреи, так и арабы, – имеют удостоверения синего цвета, арабы Иудеи, Самарии и Газы – оранжевые.

 

– Ладно, – говорит лейтенант, – гуляйте пока. Глядите только, чтоб у вас стол не обломился под тяжестью бутылок.

И кладет удостоверение меж тарелок.

– А мы тут день рожденья Мошона справляем, – говорит Сальмон.

– Да что ты говоришь? – поднимает лейтенант рыжие брови. – Сколько же ему стукнуло?

– Двадцать восемь.

– Большой мальчик уже.

Тут тесть приносит чай с мятой. Лейтенант оборачивается в сторону кухни:

– Все в порядке, Абу-Хасан? Ребята не обижают?

– С чего бы это им меня обижать?

– Действительно, – посмеивается лейтенант, – хорошие ребята. Один в одного.

Полиция удаляется, и Сальмон начинает с шумом прихлебывать чай, сплевывая листья мяты.

– Схожу-ка еще раз отолью пива, – говорит Сасон.

– Доконали меня эти горячительные напитки, – говорит Мошон Сальмону, – спать хочу – помираю.

– Ладно, – говорит Сальмон, – пошли звякнем в Грецию.

Идут к стойке бара. Сальмон отставляет в сторону тарелки с шакшукой* и оливками.

 

* Народная арабская еда – тушеная яичница с помидорами и зеленью.

 

– Дай-ка сюда телефон, – говорит он Абу-Хасану.

Тот вытаскивает из-под стойки телефон:

– У вас местный разговор?

– Ага, местный. Салоники, – утешает его Сальмон.

– Салоники – это Греция, – дыхание Абу-Хасана становится шумным и тяжелым, – с этого телефона за границу не звонят, – безнадежно пытается он отбиться.

– Ничего, не звонили, теперь будем, – миролюбиво заявляет Сальмон.

– Это же уйма денег!

– А что, мы тебе разве не заплатим? – Сальмон глядит на него долгим взглядом, вначале нахмурившись, а затем – улыбнувшись.

– Ну ладно, еду я не считаю, но выпивка... пятнадцать "Амстелей", три арака...

– Ну, звони давай! – кричит Сальмон Мошону.

Мошон отряхивается от расслабленной дремы, подходит, хватает трубку. Алло, алло! Быстро так лопочет чего-то греческого, свободной рукой жестикулирует по-ихнему, орет, волнуется. Кладет трубку на стойку. Сил у него больше нету говорить – показывает жестом, чтоб дали сигарету. Сасон вынимает пачку. Зять Абу-Хасана тут же с зажженной спичкой на цырлах шестерит. Сам хозяин заведения кладет серую салфетку на стойку, закуривает.

– Ну чего там?

– Пошли звать тетку.

Все молчат.

– Эй, ребята, – взрывается Абу-Хасан, – это ж каждая минута – может, сто лир!

– Да ладно тебе, – ласково успокаивает его Сальмон, – что такое сегодня сотня лир?

– Алло, алло! – орет в трубку Мошон.

Тут старуха со двора приходит с кастрюлей толченой фасоли, быстро лопочет что-то Абу-Хасану по-арабски.

– Тихо, старая! – осаживает ее Сальмон, – с Грецией говорим!

На сморщенном лице старухи появляется удивление:

– С Грецией?! Ить далеко! Как слышно-то?

– Твое какое дело? – набрасывается на нее разозленный Абу-Хасан.

– Слышно, как из Тель-Авива, – спокойно говорит Сальмон.

Снова Мошон лопочет по-ихнему. Затем замолкает и оглядывает всех умирающим взглядом.

– Нету тети, – говорит он в отчаянии. – Куда пошла – не знают, когда вернется – не знают.

– А про Марго ты спрашивал? – волнуется Сальмон.

– Там вообще не знают, кто это – Марго.

Абу-Хасан звонит на почту, выясняет тариф с Грецией.

– Да ладно тебе суетиться, – говорит Сальмон, – счет за телефон мне отдашь.

Абу-Хасан глубоко вздыхает, и во вздохе его слышится отчаяние.

Ребята возвращаются к столу.

– Так жарко никогда еще не было, – констатирует Сами.

– Пусть еще пива принесут, – говорит Сальмон.

Мошон в своем кресле как мешок распростерся.

– Хреново, – говорит Мошон, – когда ночью просыпаешься и понимаешь, что ты один и никого нет рядом, а кровь в теле как оркестр играет, и ты просто с ума сходишь, и готов от злости грызть железные прутья кровати. Плохо, когда хреново. А хуже всего, когда посреди ночи...

Мошон вдруг начал икать и крупные слезы выкатились из его глаз, да так и остались на щеках...

– Что с тобой? – спрашивает Сальмон.

Мошон склоняет голову, и из его горла вырываются сдавленные вздохи пополам с икотой.

– Бедняжка, – хлопает его по плечу Сами, – видать, арак не пошел.

Мошон продолжает икать рыдая и рыдать икая.

– Что вы хотите? – говорит Сасон, – человек целый месяц провел взаперти, дом его закрыт, а птичка улетела к тете в Грецию. Таки плохо!

– Ну, ладно, – утешает его Сальмон, – птичка твоя улетела, но разве других мало? Подыщем тебе кого-нибудь.

– Вот, скажем, румынка, как ее... Шошана, – предлагает Сасон.

– Да не приведи Господь, – парирует Сальмон, – человеку в день рожденья положен товар получше. Как насчет Розетты?

Тут Сами издает львиный рык.

– Ну, чего? – недовольно спрашивает Сальмон.

– Розетта? Такая толстая – в такую жару?

– Вот-вот! Это как раз то, что нужно человеку после месячного воздержания, – отвечает Сальмон, – давай поищем ее.

А Абу-Хасан занимает круговую оборону у входа и чего-то шепчет Сальмону.

– Ты что, боишься, что мы не заплатим? – сурово глядит на него Сальмон.

На лице владельца шалмана появляется гримаса плача. Лоб его покрывается крупными каплями пота.

– Я уже не говорю о еде, но выпивка, телефон...

Сами с грузином поднимают Мошона со стула и тащат к машине. Сальмон сурово глядит на Абу-Хасана:

– Так сколько мы тебе должны?

– Ну, только для вас, – мнется кабатчик, – только то, что мне стоило, без всякой прибыли...

– Ну, рожай уже!

– Пятьсот лир, значит, пиво, ну еще арак, виски, еще сто семьдесят, а содовую и колу я вообще не считаю...

– Да ладно тебе выебываться, – вскипает Сальмон, – считай все как есть, вместе с едой.

Абу-Хасан внимательно глядит на Сальмона – шутит тот или нет, может, какую ловушку подстраивает. А на улице тем временем ребята впихивают икающе-рыдающего Мошона в машину, чтоб тот продолжал получать от жизни удовольствие. Икания и рыдания усиливаются.

– Волнуется человек, – объясняет грузин, – целый месяц в тюрьме, так теперь еще квартира заперта и птичка улетела. Тут заикаешь.

– Ладно, – говорит Сасон, – поехали, Розетта ждет. Все будет о-кей, если не будет хреново.

– Ну, в общем, кругом-бегом тысяча шестьсот получается, – выдавливает из себя Абу-Хасан, и дыхание его замирает.

– Тысяча шестьсот? – сурово переспрашивает Сальмон. – Ты хорошо посчитал?

- Ну, это с едой. Ты же сказал посчитать всю закуску, ну, я и посчитал. Это без моего навара, только цена продуктов, – чуть ли не рыдает Абу-Хасан. – Нет, если вы считаете, что много, так срежьте, сколько сочтете нужным.

Абу-Хасан смущенно замолкает. Смотрит по сторонам, как бы ища спасения.

– Тебе наличными или чеком? – сурово спрашивает Сальмон. – Сейчас или, может, вечером?

– Э-э, сейчас лучше... и наличными, – заикается Абу-Хасан. Выглядит он усталым и разбитым. Снаружи раздается громкое икание с рыданием. Сальмон протягивает Сами ключи от машины.

– Где Розетта живет, знаешь? Ну, поехали!

Абу-Хасан стоит у входа в заведение белый как мел, ни жив ни мертв. Все влезают в машину, только Сальмон пока снаружи. Вдруг, будто что-то вспомнив, он резким движением сует руку в карман и выбрасывает свой огромный кулак в сторону Абу Хасана. В кулаке зажаты купюры.

– Ну, сколько здесь есть, – договорились?

Абу-Хасан стоит, не в силах вымолвить ни слова.

– Ну?! Да или нет?!

Абу-Хасан с трудом заставляет себя кивнуть.

– Ну, считай, – велит Сальмон.

Наступила тишина. Даже именинник перестал икать. Абу-Хасан неуверенно протягивает руку к вытянутому кулаку Сальмона, медленно вынимает из него деньги.

– Считай, считай, человек ждет. Ему срочно надо к Розетте.

– Две тысячи, – шепчет Абу Хасан. – Я сказал – тысяча шестьсот.

– Ладно, так пусть и за телефон будет, – милостиво изрекает Сальмон. – Купишь что-нибудь своему ребенку и старухе.

Абу-Хасан замирает как вкопанный, только пальцы его как бы сами по себе перебирают бумажки.

Сальмон направляется к машине. Абу-Хасан, словно проснувшись, бросается открывать ему дверцу.

– Давай, – говорит Сальмон водителю, – жми к Розетте. Все ж таки день рожденья у человека.

 

КАК РЕБЯТА ПОЕХАЛИ ЗА МАРГО

 

Ну что вам сказать? Марго-таки согласилась вернуться домой. Восемь месяцев просидела у тети в Салониках, пока не приехал Алькоби из Франкфурта и сказал:

– Если ты не вернешься в Яффо, то Мошону кранты. Он же ни на какую бабу, кроме тебя, и смотреть не может.

Вы, конечно, помните, как Мошон вышел из тюрьмы и его птичка улетела. Птичка-то улетела, а друзья остались. Взяли его, отвезли к Шошане, чтоб мотор прогреть. Ведь месяц за решеткой, это вам не шуточки. Выходит Мошон от Шошаны, ребята спрашивают: ну, завелся мотор?

– Да где там, – говорит Мошон, – без Марго ничего не будет.

Ходил как в трауре – не пил, не ел, не спал, не разговаривал. Такие дела.

– Что же делать? – говорит Сальмон, – пропадает человек, просто сердце разрывается. Может, к Розетте его сводить? Она мертвого на ноги поставит.

– Она его больше на два размера, – говорит Сасон.

Ну, словом, взяли его к Розетте.

Выходит он оттуда; ребята уже стоят: ну, завелся мотор?

Да где там?! Марго ему подавай, и все тут.

Написали ребята Марго письмо – так, мол, и так, извелся человек, не ест, не спит, ходит по улицам как пьяный, худеет на глазах, килограммы с него прямо на мостовую падают.

Одно письмо. Второе. Хоть бы хны. Позвонили Алькоби во Франкфурт:

– Ты знаешь, где Салоники? – спрашивают его.

– Дык! Три пальца вниз от Франкфурта.

– Так поезжай туда, – говорит Сальмон, – и уладь дело с Марго.

А когда Сальмон чего говорит, то люди это обычно выполняют. А кто не выполняет, об этом мы говорить не будем...

В общем, Алькоби дело уладил. Дает телеграмму: "Четверг 11 утра встречайте товар вашем аэропорту".

В девять утра ребята уже садятся в "мерс-600" Сальмона. Сасон впереди, рядом с шефом, Охайон и Хаим Вышибала – сзади. Включают магнитофон, слушают "Караван-патруль" и едут себе. Небо – как черное покрывало. Господь дает сумасшедший душ, никого не спрашивая, плюс поп-оркестр грома и молнии.

– Может, подзаправимся? – говорит Охайон.

– Так под завязку ж, – отвечает Сальмон.

– Не, я в смысле людей.

– Неплохая идея, – соглашается Сальмон и поворачивает машину к этому, как его... ну, перед Ехудом. Останавливается у шалманчика Хазбона Овадьи. Кто-то успевает заметить "мерседес" Сальмона, пускается бежать. Французик... ну, у которого киоск напротив Овадьи, одним движением захлопывает железные ставни и в один прыжок оказывается на противоположной стороне улицы. Оба стоят по стойке смирно у двери заведения, только что не честь отдают. Ребята заходят, а там уже знают, кто пожаловал. За несколькими столиками для карт уже игроков не хватает. Народ подглядывает из кухни. А те, кто за столиками остался, уже не играют. И не разговаривают. Только страх у них в глазах говорит... Такие дела. Хазбон выходит из кухни.

– Какие гости! – восклицает он, а что он в это время думает, одному Богу известно. – Садитесь, гости дорогие! Что принести?

– Да так, ничего особенного, – говорит Сальмон, – разве какую бутылочку. Октан девяносто четыре.

На столе у ребят появляется арак. С других столов смотрят как завороженные. Им же интересно, чего вдруг яффские приперлись. Хазбон дрожащей рукой разливает за счет заведения, мол, за здоровье присутствующих.

Затем шалманщик наклоняется прямо к уху Сальмона:

– Есть проблемы?

– Чего вдруг ты спрашиваешь?

– Я скажу чего, – суетится Хазбон, – мы всего как неделю закончили ремонт. Уйма бабок пошла на материалы, ну и работа тоже.

– Не будет у вас проблем, – заверяет Сальмон, – мы сюда завернули только чтоб подогреться на дорожку.

Не успели ребята выпить, тут майор Бен-Дадон является собственной персоной. В гражданском.

– Еще арак с водой не смешался, а кто-то уже подшустрил мусорам стукнуть, – ворчит Сальмон.

Майор закуривает. Спокойно так затягивается. Выпускает дым носом. Хорошо все, тихо. Как в боевике перед дракой. Тишина кругом.

– Привет, яффские, – тихо говорит майор.

– Доброе утро, господин майор Бен-Дадон, – интеллигентно отвечает Сальмон как ни в чем ни бывало.

– Чего это в Яффо так рано встают?

– Не спит и не дремлет страж Израиля, – отвечает Сальмон, – выпейте с нами, господин Закон.

– Вы сюда по работе? – игнорирует господин Закон культурное приглашение.

– Да не приведи Господь, ну какие у нас тут дела? Погреться заехали.

– Так никаких дел, значит?

– Мое слово, – уверяет Сальмон.

– Сколько вы здесь будете?

– Вот как дождь кончится, так и поедем.

– А вы машину к зиме приготовили? – с облегчением смеется майор.

– Еще летом!

– Тормоза в порядке? – у майора большой камень с души свалился.

– Да все о-кей, подфарники, все как надо. Меня на таком не подловишь.

– Ладно, Сальмон. Если бы в нашей стране все соблюдали закон так, как ты, так уже и полиция была б не нужна.

– Да не дай Бог, что ж это мы вас будем заработка лишать? – парирует Сальмон.

Тут господин Закон говорит "шалом" и уходит. Ребята встают, Сальмон достает пригоршню лир.

– Нет, нет, все – за счет заведения! – энергично протестует Хазбон. – Да чтоб все мое заведение сгорело дотла, если я у вас возьму хоть грош!

Никто, разумеется, не хочет столь печального развития событий. Ребята влезают в "мерс" и видят в зеркале, как Царфати возвращается к своему киоску, поднимает железные шторы. Те двое, что убежали, возвращаются в заведение Хазбона продолжать игру в карты.

Ребята отъезжают. Магнитофон играет "Караван-патруль".

– Эта песня – ну прямо мед на сердце, – говорит Охайон.

– Вон уже видны дома Ехуда, – перебивает Сасон, – а вон тот, с красной крышей – дом Шимона.

– Ну, как можно, – спрашивает Охайон, – проехать мимо Шимона и не передать ему привет?

Но все понимают, что дело не в привете, а в гремучей смеси. Ну, эту смесь без названия Шимон делает из арака, апельсиновых корок и сливового ликера, с добавлением корицы и имбиря. Делаете глоток – и в животе у вас прямо-таки взрыв.

– В самом деле, чего бы не подогреться у Шимона? – с этими словами Сальмон заворачивает по известному адресу.

– А если к самолету опоздаем? – протестует Мошон слабым измученным голосом.

– Да где там! – утешает его Сальмон. – Когда это у нас самолет не опоздывал на пару часов?

– Минимум на три! – подтверждает Охайон.

Словом, о чем разговор? Останавливаются ребята прямо у дома Шимона, Сальмон нажимает на специальную кнопку, и звонок играет "Мост через реку Квай". Шимон открывает окно, смотрит, бежит вниз, открывает.

– Какая честь! – ликует он. – Заходите, гости дорогие!

Ребята заходят.

– Как жена, как дети?

– Что слышно у вас в Яффо? Чайку выпьете с дорожки?

– Чай – это для больных, – отсекает Охайон.

– А здоровые, – продолжает Сасон, – выпьют из бутылочки без этикетки.

– А, так вам что-нибудь из тяжелой артиллерии? – смеется Шимон, и тут же на столе появляется та самая, без этикетки.

– Жаль, только сейчас снял с огня очередную порцию, – разливает Шимон, – дальнобойная, с добавкой спирта и грушевого ликера. Лишь через два часа будет готово.

– Если нас никакая сволочь по дороге не остановит, – обещает Сальмон, – так мы из аэропорта к тебе заедем и попробуем.

– Клянусь мамой, – говорит Шимон.

Если Шимон клянется мамой, то вы должны этому верить. Ну, а если нет – тем хуже для вас.

Закончилась вся тяжелая артиллерия. Пацаны возвращаются к "мерсу", включают магнитофон, слушают "Караван-патруль" и едут себе дальше.

– Ну просто отпадная музыка, – говорит Охайон.

– Меня прямо так танцевать тянет, – говорит Хаим Вышибала.

Базар-вокзал, приезжают в аэропорт.

– Ждите меня здесь, я щас, – говорит Сальмон. Возвращается с тремя грузовыми тележками и тремя фуражками грузчиков:

– Надевайте, – говорит, – и за мной.

Входят в таможню. А Марго уже там, и на глазах у нее во-от такие слезы.

– Ты где был? – спрашивает она Мошона. – Я уже полчаса здесь стою, прямо не знаю, что делать.

– Дела, дела, – отвечает Сальмон, – ну, теперь давайте, целуйтесь.

Мошон тут же и руки в ход пустил.

– Погоди, Мошон, – кричит Сальмон, – ты же еще не дома! Все туристы смотрят. Позор на всю страну. Где твои чемоданы, Марго?

– А – вот. Один мой, а второй дал Алькоби, сказал, что это на дорожные расходы, я даже не знаю, что там.

– Ладно, – говорит Сальмон, – ставь оба на тележку, там разберемся. А если таможенник спросит, что там, скажешь, что там два телевизора, 10 магнитофонов, три фэна и пару кило золота.

Марго глядит на него непонимающе.

– Вот как я тебе сказал, – повторяет Сальмон, – так ему и скажи.

Пошли.

– Что у вас тут, кроме личных вещей? – спрашивает таможенник.

– Телевизоры, магнитофоны, пару кило золота, – послушно говорит Марго.

Таможенник посмеивается:

– У вас, госпожа, хорошее настроение? Проходите, не задерживайте.

Снаружи Сальмон получает обратно тележки и фуражки и уходит. Возвращается.

А тем временем Мошон берет Марго в руки. Целует ее как машина, которая впихивает пробки в бутылки.

– Эй, ты ее задушишь! – кричит на него Сальмон.

– Восемь месяцев! – вздыхает Мошон, и вздохи его рвут сердце.

– Ну, так не сдохнешь! Ждал восемь месяцев, подождешь еще восемь минут.

Пацаны влезают в "мерс". Едут.

– Давай быстрее, епт, – умоляет Мошон.

– А что? Что-то случилось? – спрашивает Сальмон.

– Восемь месяцев...

– Ничего, подождешь.

– Поставь "Караван-патруль", – говорит Охайон, – я просто с ума схожу от этой музыки.

Ставят.

– Какая мелодия! – стонет Охайон. – У меня внутри просто все тает, как масло на солнце.

А вдали уже показались дома Ехуда.

– Сальмон, – говорит Сасон, – не забудь, что мы обещали Шимону.

– Что обещали? – спрашивает Сальмон.

– Что заедем попробовать новый напиток.

– Не дай Бог! – визжит Мошон. – Мне домой надо, срочно!

– Что, горит? – спрашивает Сальмон.

– Горит! У меня внутри горит.

– Ничего, подождешь.

– Восемь месяцев, восемь месяцев! – завывает Мошон.

– Спешка – от дьявола, – постановляет Сальмон, – заедем на минутку, пропустим по рюмочке новенького...

А вот и Ехуд. Хата Шимона. Музыкальный гудок. Открывается окно. В окне голова Шимона. Какие гости! Открывает. Входят в салон.

– Попейте чай с мятой, свеженькая с огорода.

– Чай – для больных, – вскипает Охайон, – а что, суперорудие еще не остыло?

– Остыло, о чем разговор, но упаси вас Бог пить на пустой желудок. Сначала что-нибудь на столик поставим.

– Да на фиг! Домой! – требует Мошон, но на его страдания никто внимания не обращает.

Садятся, стало быть, за столик. Ничего особенного. Так. Вареное, жареное, тушеное, запеченное, фаршированное, маринованное, соленое. Пару кусочков барашка с рисом. И тут приносит Шимон бутылочку суперорудия. Каждый глоток – удар землетрясения. Пьют за здоровье Марго, которая в конце концов возвратилась к Мошону. За здоровье жены Шимона, которая накрыла столик. За здоровье Шимона, которые придумывает такие орудия, которые ни в одном магазине не достанешь даже за тысячу. Не забыли выпить и за здоровье Алькоби, который специально поехал из Франкфурта в Салоники, чтобы отправить Марго самолетом. Вот что значит хороший товарищ. А тут и бутылочка кончилась. Шимон тут же другую тащит.

– Все, с меня хватит, – говорит Мошон, – еще рюмка, и я выхожу из игры.

– Постыдись, Мошон, будь же мужчиной! – говорят ему.

Приканчивают и вторую. Говорят: привет, большое спасибо.

– С превеликим нашим удовольствием, – говорит Шимон, – будете в наших краях – заходите.

Мошон встает. Пытается идти. Падает на стул.

– Ну, – говорит, – в ногах у меня перекур.

Хаим Вышибала берет Мошона, как какой-нибудь пакетик, и направляется с ним к машине. Магнитофон играет "Караван-патруль". Все отбивают ритм. Даже Марго, которая всю дорогу молчала, начала отбивать ладонью ритм и петь. А тут Сасон говорит:

– Кажись, полбутылки арака забыли у Хазбона. Это его обидит.

– Ну, так заедем к нему, – говорит Охайон.

– Не надо! – скулит Мошон.

– А что? – спрашивает Сальмон.

– Домой, домой, – молит Мошон.

– А что, горит? – спрашивает Салмон.

– Восемь месяцев! Восемь месяцев! У меня там все переполнено!

– Спешка – от дьявола, – постановляет Сальмон как ни в чем ни бывало и поворачивает назад.

Останавливаются у кафе Хазбона. Малыш Царфати уже опускает ставни заведения. Двое стоящих на тротуаре видят "мерседес" Сальмона и быстро уходят. Яффские заходят внутрь. Те, кто сидят там, внутри, за картами, прекращают играть. Все молчат. Только страх говорит сам за себя. Хазбон выходит из кухни. Какие гости! Хазбон глубоко вздыхает.

– А что, Хазбон, там каких-то полбутылки арака с утра осталось? – спрашивает Сальмон.

– Таких важных гостей полбутылкой не встречают, – говорит Хазбон и несет новую, – были проблемы, ребята?

– А с чего это тебя интересует? – спрашивает Сальмон.

– Так мы только вчера закончили обои клеить, – говорит Хазбон с выражением сожаления и опасения.

– Не бери в голову, – говорит Сальмон, – мы только выпьем за здоровье Марго. Ну, еще за Мошона. И за Шимона, который не с нами, и за Хазбона, который как раз здесь.

И тут открывается дверь, и кто же это? А не кто иной как сам майор Бен-Дадон.

– Еще и рюмочку первую не допили, и тут уже мне звонят, – кривит рожу Сальмон.

– Снова решили птички на наше дерево сесть, – начинает майор Бен-Дадон, – что-то сегодня особенное случилось, а, яффские?

– Да не приведи Господь, – уверенно отвечает Сальмон, – мы только приехали прикончить бутылочку, что с утра осталась.

– И все?

– Век свободы не видать!

И пацаны садятся в машину и едут дальше. Включают магнитофон, слушают "Караван-патруль". Отбивают ритм чем придется по чему придется. Тут видят шалманчик "Кипарис", и Хаим Вышибала базарит:

– А чего бы не взять по паре молоденьких шашлычков?

– С коньячком неплохо пойдут, – соглашается Сальмон.

– Я больше не могу, не могу, – хрипит Мошон, погруженный по уши в объятия Марго.

– Что не могу? – удивляется Сальмон.

– Восемь месяцев...

– Ничего, подождешь еще пару минут. И запомни, кореш: спешка никогда к добру не приводит.

Останавливаются у "Кипариса", и видят, как двое посетителей узнают прибывших, кладут вилки и легкими шагами сваливают на задний двор, стараясь держаться тише воды, ниже травы. Доки, владелец заведения, бросается вытирать руки, становится у входа и приговаривает:

– Какие гости! Ах, какие гости!

Затем он кричит Хасану:

– Клади новые угли, разводи большой огонь.

Потом Якову-официанту:

– Расстели новую скатерть, возьми в шкафу из самых наиновейших!

Потом своему сыну:

– Беги домой, возьми мисочку тхины и питы свежие, которые после обеда привезли.

Потом гостям:

– Входите, гости дорогие, есть пиво "Туборг" и, может, арака из Рамле?

– Нет, только по шашлычку на брата и по рюмочке коньяка, – говорит Сальмон, – мы спешим.

– А куда вам спешить? C пешка – от дьявола, – говорит Доки.

– Госпожа Мошона только что прибыла из-за границы, – говорит Сальмон, – восемь месяцев, человек иссох весь, так вот мы и спешим.

– Да, это действительно большой праздник, – соглашается Доки, – ради такого дела мы коньяк французский достанем.

Слово за слово, бутылка опустела.

– Чтоб у моих врагов пустые бутылки на столе стояли, – говорит Доки и тащит следующую – французский, настоящий.

– Давай, Мошон, за все хорошее! – говорят ему.

Но Мошон уже удержать рюмку не может.

В пять часов вечера встают ребята из-за стола. Только Мошон остается сидеть.

– Ноги, – говорит он, заикаясь, – не ходят.

Хаим Вышибала берет его под руку, как пакет, и тащит в машину.

– Стыд и позор! – говорит Сальмон. – Восемь месяцев мужик был на сухом пайке, а теперь, когда птичка уже в руках, так он выпал из игры.

– Домой... домой, – бормочет Мошон с закрытыми глазами.

– А что это у нас Мошон не поет? – спрашивает Сальмон.

– Отрубился мужик, – объясняет Сасон, – от долгого ожидания.

– Надо разбудить, – говорит Сальмон, – восемь месяцев на сухом пайке, а теперь, в последнюю минуту, заснуть?

– Может остановиться на Ха-Тикве, влить в него несколько доз кофе? – предлагает Хаим.

Останавливаются у Тайманца на Ха-Тикве. Объясняют ему сложившуюся ситуацию. Он понимающе кивает и приносит чашечку кофе – полкило кофе на полстакана воды:

– Это великана Голиафа из могилы поднимет.

Но Мошон не просыпается.

– Может, этот кофе на него по дороге подействует, – говорит Сальмон. – Ладно, поехали.

Поехали. Включают магнитофон, слушают "Караван-патруль", отбивают ритм. А вот уже и Яффо показался, а наш мужчина дремлет на руках своей возлюбленной. Приезжают. Говорить не о чем. Хаим берет Мошона под мышку и тащит его в дом, к постели. Его раздевают, ставят под душ, может, от холодной воды оклемается – Сальмон велел.

Мошон дрожит от холодной воды. Открывает глаза. Его тащат в спальню.

– Чтоб он нас всех не опозорил, – дышит Сальмон все еще дрожащему Мошону в затылок.

Закрывают дверь.

Ребята сидят в салоне. Открывают бутылку. Зажигают сигареты. Все молчат. Хотят услышать, как там дела. Но ничего не слышно.

– Марго! – зовет Сальмон.

– Чего? – слышится голос за дверью.

– У вас там все в порядке?

– Да все нормально. Он спит как ребенок.

– Стыд и срам! – Сальмон обхватывает голову руками.

 

Перевел Марьян Беленький.

"Яффские рассказы" написаны на смеси иврита и палестинского диалекта разговорного арабского языка.