В Берлине умер Сергей Хмельницкий, былой однокашник и закадычный друг (а впоследствии заклятый враг) покойных Андрея Синявского и Юлия Даниэля.
Теперь их земные дела может рассудить только самый Высший Суд.
Все прочее – литература...
Так пошло на Руси. Так случается – верьте не верьте, Мы в законах природы не вправе менять ничего: Ни один настоящий поэт не загнется естественной смертью – Или он сам себя, или кто-нибудь сбоку – его. Только Фет избежал этой участи горестной нашей. Возникает вопрос: а поэт ли удачливый Фет? Ты поэт, мой Андрей, и не минет тебя эта чаша, Потому что, по-моему, ты настоящий поэт. Хорошо перед сном запереться тихонько в уборной, Сунуть дуло за зубы, прочесть – "уходя, гаси свет", Крикнуть: общий привет! – и упасть вверх тормашками в черный, Всем на свете назначенный рано иль поздно клозет. Будет вечер как вечер, в зелено-оранжевой краске, Но раскроется дверь, загудев, как пожарный набат, Управдом завопит: удавились профессор Синявский! – И помчит, накренившись, крутить телефон-автомат. * * * Голос хора – простой и чистый, Обволакивающий дурман. Что мне делать, материалисту, У евангельских христиан? И кого б я просил о силе, На кого уповать бы стал? Предок мой распинал Мессию И о ризах жребий метал. С этих пор передышки редки, Ветер падает на рубежи, И, насмешливой кровью предка Задыхаясь, я ныне жив. Не любовью меня венчали, Не сулили мне ничего Перед бешеными очами Бога племени моего. Это он над землею низко, Где лиловая тьма пошла, Затухающим рыжим диском Уплывает за купола. Это мне, как родному сыну, Завещал на века тогда, Чтобы вера не в половину И неверие навсегда, Чтобы не был из этих, здешних, Веком выдуманных людей – И не праведник, и не грешник, И не ангел и не злодей. Верю, Господи: скоро, скоро Расквитаюсь за все сполна. О надежда моя, о опора, О незыблемая стена! * * * Следы заметая, двести лет Прошли по земле, как тать. В уютной могиле лежит скелет И хочет на всех плевать. Над ним опускается вечер мглист, Всплывает над ним заря, Его выстилает кленовый лист Золотом октября. И шлют морзянки скелетный стук Песок, перегной, кирпич: Вы знаете, некий еврей Герчук Хочет меня постичь. Эпоху учел, и книги прочел, И душу в труды вложил, И выяснил даже адрес ранчо, Где я в Америке жил. О времени сын, ему не дано Понять во плену систем, Что сгнили мосты и давным-давно Фиалки пахнут не тем, Что, корни пуская, живя в борьбе, Летя кувырком во тьму, Эпоха подобна самой себе И более ничему. Старайся, служивый. Тянись понять, Над мыслью моей потей - Скелетам нечего терять, Кроме своих костей. * * * Вике Ты знаешь меня, как нигде никогда и никто, Ты все-таки любишь меня непонятно за что. И если я путное что-то еще сотворю, Пусть это считается в честь и во славу твою. А чистое сердце, что ты мне без слов отдала, Позор мой искупит и страсти мои и дела. Ты свет и тепло, и отсрочка последнего дня, И грань, за которой кончается мир для меня. Юлий Даниэль * * * Нинель Воронель Когда спохватишься, что "плавно" Того же корня, что и "плыть" – Ненужная утихнет прыть И станет солнечно и славно. Как будто впрямь, без суеты, Покачиваемый волною, Любовно ладя с глубиною, Ты движешься и медлишь ты. Когда поймешь, что "плоть" и "плыть" В родстве не по одним лишь звукам И что в сплетенье многоруком Их не разъять, не разделить, – Как будто впрямь твои мечты Сметают то, что видит разум: Приемля жизнь и гибель разом, Ты движешься. И медлишь ты. Когда постигнешь, что близки Пловцам певцы не только рифмой, – Тогда прильнут, задор смирив свой, Слова к спокойствию реки. И вот неспешных строф плоты Подвластны мерному влеченью, И вместе с ними, по теченью, Ты движешься. И медлишь ты...