В аспекте осмысления человеком мира и себя в нем книгу можно назвать философской, но она же и историческая – отражает эпоху – Россию ХХ века. На последних страницах дан указатель настоящих имен участников событий, для чего понадобились долгие поиски в архивах. Реальные судьбы людей эмоционально не менее убедительны, чем художественный вымысел. Да и можно ли разграничить художественную литературу и историю, ведь мир чувств, безмолвный крик отчаявшегося человека принадлежит и тому, и другому жанру.

Проблема выбора себя, своего жизненного пути обозначается уже в предисловии. Пожилая женщина, посвятившая молодость революционному переустройству России, приходит к выводу о безрезультатности своих усилий. Посещая подруг в израильском киббуце, понимает – их работа оказалось плодотворнее, нежели ее борьба. Конечно, есть в киббуцах свои проблемы, но Надежда Улановская всякий раз повторяет: "Это ближе всего к идеалу, о котором мы мечтали".

Речь идет об идеалах справедливости и добра, вытолкнувших евреев на путь революции. Для основных персонажей книги не существовало вопроса: "что делать?" Ответ был им очевиден: строить новый мир на основе свободы, равенства, братства. Вот только спустя несколько десятилетий очарованные мечтатели не нашли ответа на вопрос: "кто виноват", что из усилий героев получился обезьянник. "Бандарлогией" (страной обезьян) называет Советский Союз Александр Улановский, арестованный в 1949 году за то, что в молодости был анархистом. Настоящее имя Улановского – Израиль. Таким образом, на первых же страницах обозначается проблема роли евреев в революции.

Авторы "Истории одной семьи" акцентируют внимание на духовных истоках, экзистенциальных поисках участников повествования. События, о которых пойдет речь, дают нам представление как об объективной ситуации в России тех лет, так и о субъективном восприятии событий рядовыми революционерами.

Надежду и Майю (мать и дочь) отличает сдержанность в описании своих чувств, личных переживаний. Мать не распространяется о самом тяжелом для нее – гибели сына на войне и смерти младшей дочери. Мало эмоций и в описании ее участия в гражданской войне, на службе советской разведки. Так же документально-лаконично описывает свой арест и ее дочь, расстрел руководителей их молодежной организации (см. "22", № 115), свое пребывание в лагере.

Из кратких биографических упоминаний мы узнаём, что Надежда Улановская была внучкой раввина и в детстве уличила своего многомудрого деда в непоследовательности. На ее негодующий вопрос: почему курицу с изъяном из богатого дома он объявил некашерной, а из бедного – пригодной в пищу ("ведь, съев трефное, человек попадет в ад"?), дед отвечал: "Нет, грех будет на мне. Да и Б-г не такой уж суровый. Он понимает, что богатый еврей не пострадает, если выбросит курицу, а бедный пусть лучше съест и накормит детей". Как тут не вспомнить слова из "Пиркей Авот" ("Наставления отцов"): "Лучше делать добрые дела, чем испытывать страх перед небесами". Значит, вопрос о справедливости решается не на небе, а на земле: "Б-г, в существование которого я истово верила, представлялся мне похожим на деда, только более могущественным".

В семье была своя легенда. Один из предков тоже был раввином и считался святым человеком. "Однажды его вызвали в суд свидетельствовать против единоверца, который обвинялся в воровстве. Но уличить еврея значило бы вызвать озлобление русских против всей общины, а солгать, защитив вора, он не мог. Он пришел домой и умер... Но перед смертью договорился с Б-гом, что его потомки, хотя и не станут богатыми, никогда не будут страдать от крайней нужды. И никто из них до седьмого колена не умрет насильственной смертью". "Так и случилось, – рассказала дочери Н.Улановская, – твой брат, погибший на войне, – из восьмого колена нашего рода".

Алеша – под этим именем известен А.П.Улановский, муж Надежды, среди родных и близких – самый яркий персонаж повествования. Исключительная честность, трудолюбие, представления о праведности перешли к нему от отца – бедного портного. "Не убий!" – стало основным принципом будущего революционера. Только однажды он застрелил стражника, спасая сподвижника-анархиста. Потом долго мучился – ведь у стражника были дети. В дальнейшем не только не убивал, но и, выгораживая людей от возмездия, брал ответственность на себя. "Мы не бандиты-грабители и не охотники за черепами", – повторял он.

Культура еврейских патриархальных семей, обусловившая идеалы супругов Улановских, не исключала готовности к борьбе. "Чем жить в страхе и прятаться по погребам от погромов, лучше драться и погибнуть" – девиз еврейской молодежи тех лет. По поводу участия евреев в революции примечателен разговор Улановского с председателем Российской республики Я.Свердловым. "С того времени, как я бежал из ссылки, я числюсь русским", – сказал Улановский. И Свердлов посоветовал: "Ничего не меняй, в революции и без тебя достаточно евреев".

У евреев, по сути, не оставалось выбора. Погромы вовлекали в революцию и богатых, образованных людей. Иосиф Прут, сын ростовского миллионера, учился в Швейцарии, знал несколько иностранных языков, военное дело, общался с европейской элитой. Вернувшись в 1919 г. в Ростов, должен был выбрать, с кем он – с красными или с белыми. "Красные, – сказал ему дед, – ограбят меня, белые – убьют». Юный Иосиф пошел советоваться лично к генералу Деникину, и тот не скрыл от него, что после бесчинств белогвардейцев вода в реке была красной от еврейской крови. Иосифу ничего не оставалось, как податься к Буденному, который расстреливал за антисемитизм.

В книге Улановских на примере одной семьи раскрывается трагедия людей, все прекрасное связавших с революцией. Путь мирных преобразований казался им исчерпанным. Ужас этих революционеров-мечтателей заключался в том, что большевики оказались еще более кровожадными, чем их враги. Улановский недоумевает по поводу расстрела в Крыму тридцати тысяч белых, "которые уже никому не могли причинить вреда". Убивали не только офицеров, расстреляли известного врача, оказавшего помощь белому. Не желая нести моральной ответственности за зверства, Улановский не вступил в партию: "Мировую революцию можно делать и без партийного билета", – говорил этот преобразователь общества, руководствовавшийся гуманистическими идеями. Его понятие чести, верность данному слову порой казались парадоксальными. Предвзятые убеждения о том, что "лес рубят – щепки летят", не имели над ним власти.

Пока Улановская с мужем работали в Китае "на мировую революцию", ее отец, маленький брат и сестра умерли в Одессе от тифа, вернее – от голода. Пытаясь спасти хоть одного ребенка, мать продала квартиру и вернулась в местечко, но ребенок умер по дороге. Слухи о том, как проходит коллективизация, вызвали у них сначала недоверие, а потом – ужас.

Читатель становится свидетелем постепенной трансформации сознания людей, которые готовы были отдать жизнь за революцию. Началось с сомнения в оправданности жертв. В капиталистических странах, в частности в Америке, "стране чудовищной эксплуатации трудящихся", провозвестники насильственного переворота искали, но не нашли язвы империализма. Напрасно они искали там трущобы. Американские безработные были одеты лучше их благополучных, по российским меркам, знакомых в Москве. Но расстаться одним махом с иллюзией о том, что его жизнь посвящена великой цели, человеку трудно. Слова: "Зато мы строим коммунизм" звучали для них как заклинание.

В Китае, Америке, Германии умный, проницательный Улановский наблюдает обычаи, нравы людей. Мы с интересом читаем о своеобразной красоте китайцев, о причине воинственности немцев. Последнюю "советский агент" объясняет их педантичностью: по полицейской статистике драки во хмелю наиболее присущи счетным работникам. "Во хмелю войны немцы превратились в зверей, и этому не противоречит их склонность к сентиментальности". Улановские раньше других поняли ситуацию в предвоенной Германии, где против находившихся у власти социал-демократов с одинаковой ненавистью выступали коммунисты и фашисты. Последовательный анализ ситуации в Германии тех лет делает очевидным факт: Гитлер пришел к власти с помощью Советского Союза. Рабочие Германии после коллективизации в России, страшного голода в 1933 году, массовых репрессий в 1937-1938 гг. отвернулись от коммунистической идеологии.

Нежелание причинять страдания, прирожденная доброта людей, "служивших делу насилия", сплошь и рядом оказывались для них выше "профессиональных" соображений. Тут невольно задумываешься о том, что если и можно говорить о прогрессе человечества, то только в аспекте количественного преобладания людей, "смотрящих на мир с безотчетным милосердием".

Принцип насилия, положенный в основу Октябрьского переворота, привел к победе злого, воинствующего начала. Зло в лице Сталина можно считать объективной данностью, так как фанатичная жажда власти и стремление удержать ее любой ценой не так уж редки в истории. Это нельзя обойти при осмыслении исторического процесса и судеб отдельных людей. Тут-то и проявилось соотношение масс – движущих сил истории и личности "вождя".

Недоумение супругов Улановских сменилось страхом. Все верные соратники были арестованы или жили в ожидании ареста. Люди теряли голову, доходили до повальной истерики. Вопрос "за что?" становился неуместным; начальнику отдела по борьбе с контрреволюцией давали разнарядку посадить четыре тысячи человек. Революционеры, ранее убежденные в своей правоте, оказались в ситуации абсурда. Уже расправились с троцкистами, анархистами, бундовцами. Арестовывали и уничтожали семьями. Арестовали Тухачевского. "Но такого не может быть!" Надежда Улановская пишет о раздумьях тех лет: "Мы начали обратный путь... Факты стали укладываться, глаза открываться, и мы стали искать в прошлом: когда же началось?.. И разматывали нашу жизнь все дальше и дальше, и дошли до Октябрьской революции. Вот когда было совершено преступление". Как в той песне: "Мы сами копали могилу себе".

В ситуации бессмыслицы, краха жизненных установок религиозный человек уповает на справедливость и воздаяние в будущем мире. А что делать тому, кто надеялся найти истину с помощью разума? Деятели пролетарской революции из участников событий стали их жертвами. В 1948 году А.Улановский пишет Сталину, с которым был вместе в туруханской ссылке, письмо: ручается за свою арестованную жену, ведь он знал ее еще девочкой. Ответа не получил.

Как сохранить душу в экстремальных условиях – в тюрьме, в сталинских лагерях? Видеть не только свою беду, но и сопереживать тем, кто рядом, помогать добрым словом, личным участием. Вокруг Надежды Улановской были женщины, осужденные в основном по одной статье – "за шпионаж" и на один срок – 25 лет. Их мужья, бывшие меньшевики, работники райкомов – расстреляны. И сама она отбывала срок по той же статье. Сидели и иностранки, приехавшие в Советский Союз строить коммунизм. Отбывали практически пожизненный срок заключения вернувшиеся на родину эмигранты. Сидели мужественные, решительные люди – те, кто бежал из немецкого плена, выжил в концлагерях. Были и случайные, из глухих деревень, непричастные ни к какой идеологии, женщины. В советских лагерях собрались все сословия и все народы многонационального государства.

Жена старого большевика на вопрос: "А муж ваш не сидит?" ответила: "Мой муж похоронен у Кремлевской стены". Как могла, помогала Улановская смертельно больной племяннице Троцкого, сидевшей с 19-и лет. Сидела вся родня, невесть когда встречавшаяся с ним. Единственной родственницей, с которой Троцкий поддерживал отношения до революции и после, была известная поэтесса Вера Инбер, и она – единственная – не пострадала. "Какой ценой спасла себе жизнь?!" – не столько спрашивает, сколько утверждает умирающая. Ужас ситуации передается кратко, всего лишь несколькими словами: гроб всплыл в яме с водой, и перед тем как хоронить, труп проткнули штыком.

В ходе повествования читатель уточняет исторические факты, которые раньше были на уровне домыслов, предположений. Так один из врачей, присутствовавших при вскрытии А.М.Горького, рассказывал, что тот был отравлен. Всех свидетелей вскрытия арестовали. Люди в лагерях вели себя по-разному – были измены, предательства, но были и чудеса верности. Кроме деморализованных страхом, находились и такие, которые протестовали, апеллировали к неуместному в данной ситуации здравому смыслу. При готовности к высшей мере наказания – расстрелу Надежду Улановскую мучил страх не за себя, а за семью – детей, мужа. И все-таки нужно было найти в себе силы надеяться, сопереживать несчастьям других, радоваться чужим удачам. "Меня там прозвали ребе", – пишет Н.Улановская. Она и в самом деле предсказала смерть Сталина и перемены к лучшему. "Ну, ребе, что теперь будет?" – спрашивали солагерницы.

Бытует мнение, что в экстремальных условиях интеллигенту, то есть человеку, не утратившему нравственных принципов, выжить легче. Одна из религиозных женщин внушала Улановской: "Вы верующая, вы сами не знаете, что вы верующая". Должно быть, человечность, внимание к людям и есть вера, помогающая устоять, не сойти с ума; она дает силы выжить. Сознание автора переориентируется – от былой нетерпимости к пониманию и состраданию.

Раньше Н.Улановская ненавидела И.Эренбурга за ложь – он заявил официально, что польских офицеров в Катыни расстреляли немцы. Но, вспомнив, как выглядел Эренбург во время интервью с иностранным корреспондентом, бывшая революционерка почувствовала к нему острую жалость: "Это был глубоко страдающий человек с потухшими глазами". Так же в силу обстоятельств появляется у нее интерес к еврейскому вопросу, сионизму.

1949 год. В лагпункт прибыли еврейки с Московского автозавода им. Сталина, а в 1951 году стали прибывать большими партиями отовсюду, и все с двадцатипятилетним сроком. Интересно, что самыми уважаемыми в лагере оказались настоящие, идейные сионистки, отличавшиеся не только убежденностью, но и умением работать. Готовясь вступить в израильский киббуц, они научились делать тяжелую работу: запрягать лошадей, пахать, рубить дрова.

При всем многообразии мест – еврейское местечко, разные страны, тюрьма, этап – авторы книги отмечают характерные детали, быт, нравы встретившихся им людей. Точные наблюдения помогают представить особенности культуры и национального самосознания китайцев, немцев, американцев.

Мы воочию видим замерзший "фекалий", который женщина долбит киркой. У нее нет сил, и она валится вместе с киркой. Слышим лай собак, окрики часовых. Воображаем тучи комаров в таежном крае и ту "животную естественность", с которой матерятся блатные. Ощущаем тесноту тел на полу в битком набитых теплушках, жажду – "есть давали селедку, а воды было мало, и я тогда поняла, что от жажды можно умереть или сойти с ума". Описание ссылки в царской России, где отбывал срок А.Улановский, выглядит в сравнении с советскими лагерями санаторием.

Историческое время прослеживается и во взаимоотношениях "отцов и детей". Нередко в те годы дети отказывались от родителей. На вопрос: "Что бы ты сделал, если бы узнал, что твой отец – враг народа?" ровесник Майи – дочери Улановских – ответил: "Задушил бы собственными руками". Майя же считала своих родителей "образцом чести, бесстрашия и нравственной высоты". Выслушав обвинение следователей в том, что ее отец и мать против советской власти, она невозмутимо ответила: "Значит, так и надо советской власти". А ведь совсем недавно, как все пионеры, она обожала Сталина, спрашивала у матери: "Кого следует больше любить – Сталина или родителей?" В семье Улановских понятие чести, бескомпромиссный выбор себя были на генетическом уровне. Ожидая ареста, отец говорил шестнадцатилетней дочери: "Я знаю, что и ты будешь сидеть, но никогда не смиряйся с несправедливостью".

Решающую роль в формировании антисоветских взглядов Майи сыграли арест родителей и антисемитизм. Евреев не брали в престижные вузы, но можно было поступить в Пищевой институт. Там и появился у них молодежный лидер – необычно эрудированный для своих лет Женя Гуревич. Майя, естественно, не осталась в стороне от союза борьбы против беззакония и произвола. Юные преемники революционеров-идеалистов отстаивали ленинские идеалы. Когда всех арестовали, Женя Гуревич, Борис Слуцкий, Владик Фурман взяли всю вину на себя. Не случайно, кроме "молодежной" и "террористической", организация называлась еще и "еврейской" – почти все были евреями. И впрямь, создается впечатление о наличии у евреев некоей характерологической особенности – неумения мириться со злом. Казалось бы, "ну что этим жидам надо" – главари, все трое, были из благополучных семей, и ведь понимали: дело их безнадежно. Троих мальчиков расстреляли... Остальным дали по 25 лет.

Если в 1917 году участие в революционном движении было на уровне массового сознания, то этот молодежный союз явился единичной, обреченной группой, чем-то вроде выступления декабристов. О том, как отбывали срок взрослые заключенные, писал Солженицын, который, кстати, пользовался и сведениями, полученными у Улановских. А вот как относились к 25-и годам заключения студенты, мы читаем впервые. Казалось, жизнь кончена, "к нам относились как к покойникам", кто может думать о конце срока и еще пяти годах ссылки и пяти годах поражения в правах. Нужно было приучить себя жить без надежды. Если и утешало что, так это сознание своей правоты. В молодости, при недостатке жизненных впечатлений, "когда и вспоминать-то вроде нечего, одиночка не скажу невыносима, потому что мы все ее вынесли, но очень тяжела". Устояла Майя и в карцере, где "холод настолько мучителен, что от голода начинаешь страдать только на третьи сутки". Беспомощная плоть должна сохранить дух. Что зависит от личных усилий человека – его воли, ума, – а что во власти обстоятельств? О мыслях, настроениях Майи в лагере можно судить по ее стихам. В стихотворении "Сон в тюрьме" ей приснилось чувство обреченности, которое во сне сильнее, ведь наяву мы защищаемся сознанием.

 

Приснилось мне, что мы с тобою

Толпой врагов окружены,

Что мы измучены борьбою,

Что мы на смерть обречены.

 

Нетрудно представить, что Женя Гуревич – самый умный мальчик, которого встретила Майя, был ее первой любовью. Когда нет надежды спасти любимого, жизнь тяжелее смерти. Робкая надежда сменилась безнадежной уверенностью – Женю расстреляли. И жизнь, и сон одинаково ужасны. Со смертью любимого мир стал холодным, пустым. Отождествление с загубленными женщинами, которых Майя, так же как и мать, видела вокруг себя, сознание общности с ребятами, получившими смертный приговор, притупило ее внимание к личной жизни. Наверное, так легче.

Казалось бы, что делать измученному человеку, как не искать забвения в вере? В стихотворении "Молитва" мы читаем:

 

Душе усталой, одинокой

Слабеющей в мирской борьбе,

Так сладок веры сон глубокий,

Молитва жаркая к Тебе,

О Боже, дай блаженство веры...

 

Но, увы, не проходило отчаянье. Лагерные будни, непосильный рабский труд, когда передышка в пять минут казались подарком, не прибавляли оптимизма. Смерть представлялась избавительницей от тоски по замученному другу. При всем уважении к отдельным религиозным людям Майю не покидало сознание несправедливого устройства мира. Всякое оправдание зла неисповедимым Божьим промыслом она считала аморальным.

В стихах Майи передано состояние человека на грани жизни и смерти, эфемерна эта грань, преодолеть бы соблазн и не соскользнуть в небытие. А вот стихотворение "По дороге на работу":

 

"Нет выхода из замкнутого круга,

Нет выхода", – тайга мне шелестит.

"Нет выхода", – зловеще воет вьюга,

И солнце тусклое безвыходно блестит.

К глазам бессилья слёзы подступают,

Не вижу впереди себя пути.

А ноги механически ступают,

И я должна идти, идти, идти.

 

Лагерник, словно лошадь с завязанными глазами, из года в год ходил по кругу. Куда? Зачем? Отрывок из стихотворения (они все написаны на трассе Тайшет – Братск в 1952-1954 гг.):

 

Оскорбленная гордость притихла, молчит,

Льдом покрылись, замерзли сердца.

Пусть стреляет конвой, пусть нарядчик кричит –

Все спокойно, как сон мертвеца.

 

И все-таки луч солнца пробившийся из-за туч, молодая трава, или огонек во мгле на другом берегу воскрешают надежду, инстинкт жизни. Дочь и мать Улановские отвлекались от своих бед вниманием и интересом к судьбам окружающих. "Человек один, – писала в те годы Майя, – и спастись от отчаянья может только любовью к себе подобным".

Тему и сюжет книги выстраивает образ отца – факты его биографии и духовные поиски. Война отодвинула сомнения, вызванные массовыми репрессиями, снова появилось сознание необходимости единения, победы. А.П.Улановский идет добровольцем на фронт.

В 1949 году его арестовали. Не спасли ни тяжелое ранение, ни революционное прошлое. Далее – тюрьма, инвалидный дом на лагерном режиме в Караганде и размышления об истории страны. Страдания интеллигента в данном случае больше носили экзистенциальный характер, нежели физический. Все так же Улановский уповал на мощь человеческого разума и возможность установить социальный порядок на основе принципов справедливости. В самом деле, политический прогресс есть результат независимого познания, часто интуитивного постижения должного, преддверие тех или иных событий. В данном контексте предсказания еврейских пророков представляются как неизбежное последствие неправедного поведения людей.

И в лагере Улановскому не изменяло его всегдашнее чувство юмора, внутренняя свобода. "Насмешка над безумием мира, – считал он, – начинается с насмешки над самим собой". Как всегда, довольствовался малым, и как всегда, вызывал безотчетное доверие и уважение всех, с кем его сводила судьба. Над социальным опытом героя книги всегда брал верх личный жизненный опыт – опыт души, и он-то и определял направленность размышлений, веру в добро. Ведь высшее проявление человеческого, еврейский идеал – Машиах – ничто иное как символ собственных возможностей личности.

В переписке с дочерью по поводу ее интереса к христианству, мы читаем: "Чего стоит, например, такое положение: "Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас и молитесь за обижающих вас... Со всяким страхом повинуйтесь господам вашим не только добрым и кротким, но и суровым". Что же касается жертвы Христа, "так ведь в натуре человека жертвовать собой, и для этого не надо быть Христом; любить, давать – естественная потребность, присущая людям". И далее пишет о том, что его всегда занимала история христианства: "Я никак не мог понять, каким образом "кроткие яко голуби", преследуемые христиане так сравнительно быстро превратились в бездушных и прямо кровожадных гонителей всякой живой мысли». В том же письме дочери: "Маечка, милая, не надо! Это не для тебя. Ты мыслящий человек и, как ни старайся, ты им останешься". Должно быть, отождествился, не осознавая того, с культурой предков: иудаизм в большей мере, нежели другие, апеллирует к разуму. Мудрецы Израиля подвели человека к осознанию себя ответственным и свободным.

В лагере нужно противостоять судьбе, нужно выстоять и потому в большей степени, чем где бы то ни было, необходимо сформировать мировоззрение, о чем Улановский пишет "разбросанным по всей территории" членам семьи. Его письма с размышлениями о литературе, истории, философии, отвлекая от мрачных мыслей, поддерживали в дочери интерес к жизни. Он обращает внимание на "поразительную значимость" фантазеров в развитии человечества; размышляет о роли евреев в становлении культуры европейских народов, в частности Киевской Руси. Объясняет наблюдения дочери по поводу большей актуальности антисемитизма для русских, чем для украинцев; ведь "русским он заменяет отсутствующую политическую программу или вообще мировоззрение".

Творческая натура Улановского вместо рухнувшей идеи мировой революции ищет новые пути; разумом человек защищается от бессмыслицы. Задумывается над тайнами мироздания. Бывший идеалист – преобразователь общества обращается к науке. Неутомимый самоучка с юношеским восторгом изучает в Карагандинском инвалидном доме теорию относительности: "стараюсь по цитатам, ругающим Эйнштейна, разобраться, в чем дело" – с упоением, как роман, читает случайно попавшуюся ему геохимию.

...О последних годах жизни А.П.Улановского его жена пишет: "Он с горечью думал о напрасно прожитой жизни. И мало разговаривал. Ходил по комнате и молчал. Или напевал вполголоса старые песни, все чаще вспоминая песню на идиш, которую слышал в детстве, – об исходе евреев из Египта".

Знакомство с "Историей одной семьи" приводит к мысли о том, что если и можно говорить о прогрессе социального устройства, то главным образом в смысле накопления нравственных традиций. Истоки изменения общества следует искать в преемственности гуманистического опыта, в преобладании творчески мыслящих людей и их влиянии на переориентацию мироощущения окружающих. Кстати, легенда о цадике, о котором мы упоминали на первых страницах, вовсе и не легенда; рассказы о нем передаются из поколенья в поколенье. О чем свидетельствует недавно полученное Майей Улановской письмо от докторанта киевского Института иудаики А.Кержнера. Жива память о человеке, руководствовавшемся не физическим, а духовным инстинктом самосохранения. Взаимосвязано прошлое, настоящее и будущее; из настоящего мы перемещаемся в прошлое, которое определяет наше будущее. Изначально задуман человек решать дилемму правды-истины и правды-справедливости и представлять мир совершенным.