Тексты книги " Milky Way и другие кровельные работы" (автор – Микки Вульф, "Гешарим", 2003) смотрятся с одной стороны как философские эссе, с другой – как газетные фельетоны, с третьей – как стихотворения в прозе, с четвертой – как пронзительные новеллы. И неспроста. У этого автора все неспроста (что тоже неспроста). Чуть сдвиньтесь под напором жизни – и о серьезном невозможно говорить без юмора, о возвышенном – без крепкого словца, о задушевном – без желчи. То есть оно, конечно, возможно и общепринято, но если при этом вы поймали себя боковым зрением в затемненном снаружи стекле, то вам заметно, что вы красуетесь. Кому-то, допустим, и не заметно. Но сочинителю, называющему себя "Микки Вульф", это мгновенно бросается в глаза, а большей пошлости, чем красоваться, он себе не представляет.

Что такое писать тексты? Что такое вникать в суть происходящего? Что такое не выделываться перед собственным отражением? Если вы уверены, что знаете, вы еще не читали этой книги. Ее автор так хорошо освоил приемы и правила литературной игры – разных литературных игр, включая супермодернистские, – что не может относиться к ним иначе, как с профессиональным отвращением.

Его цель – не поддаться: ни вездесущим (как запах жареной рыбы в доме) дискурсивным штампам, ни дешевым соблазнам оригинальничанья.

"Прием", с помощью которого он своей цели достигает, – точность слова, словесного стыка, используемого звука, явной и скрытой интонации. Трудоемко. Но это полдела. Другая половина – не у всякого трудоголика это получится. Тут нужен действительно артист. Виртуоз на клавишах языка, одаренный нетривиальной фантазией и склонностью "сближать далековатое".

Эту книгу можно читать и подряд, и выборочно – время от времени раскрывая ее на любой странице (надо лишь отправиться к началу попавшегося текста). Второй способ, он и лучше, потому что ассоциативно-смысловая густота сочиненного, пожалуй, утомительна для читателя, если не скользить по верхам. Автор понимает это; его тексты коротки и согласны держаться особняком друг от друга. Время от времени у вас бегут мурашки по спине.

Когда вникаете в обращение свиньи к человеку (к человечеству) или обращение человека к марсианской бактерии, начинающееся с галантного: "Мадам!"

Когда оказываетесь вместе с автором (вроде бы во сне) "в аду при долине" – в одной из болгарско-турецких долин вблизи Бессарабии, а на дворе 1820 год, и отрубить голову путнику, либо на кол его посадить для хозяев местности – обыденная расправа над чужаком. (Сон еврея, осознавшего, как много значит для него иметь свою страну.)

Когда вас касается липкая горячая рука обезумевшей от любви девушки, умирающей от туберкулеза.

Когда женщина, которой трамваем отрезало обе ноги, лежа на земле в шоке, злобно требует от "пархатых", чтобы протянули ей руку и помогли встать.

Когда потерявший голову еврейский мальчик соблазняет сверстницу, хрестоматийную русскую красавицу, папину дочку (а папа – из начальства), отправиться с ним на попутках из Кишинева – к Черному морю, и у них в кузове грузовика, на горе арбузов, как теперь ясно пожилому распутнику, было "больше сопенья, чем радости".

Когда вы попадаете в некогда табельное место ада, а на самом деле – в рай, в Кадис, где девочки в открытую ласкают пьющих пиво на воздухе подростков, а уязвленный завистью автор, среди прочего, говорит: "Попил пивца. Пыло пкусно" (жажда, пивная пена, трудновыразимое душевное состояние – все через одно это "п"!)

Когда...

Но читайте сами. Трудно предсказать, у кого и в каком месте по спине побегут мурашки. У кого-то от неожиданного поворота мысли. У кого-то от неистощимой словесной игры ("эхо еху"; "курды решают все"; "куксинель"; и так – от страницы к странице).

А то, что в этом отзыве (вне знакомства с книгой) может показаться странным или даже нарочитым, поверьте на слово, таковым не является: порукой этому – знающий меру автор. Он никогда не "чудит", он ищет (и находит) уникальные выразительные средства для передачи наново схваченного, не имеющего прецедентов. Прецеденты скучны. "Литература – то, что надо стряхнуть".

Своеобразный ключ к мироощущению и миропониманию Микки Вульфа – это вставленный в его очень современную книгу венок сонетов "Жалобы шорника, или Хромой Орфей" – вещь, которая была написана лет сорок назад. Одно это сочинение, сделанное на пряных, как рассол, рифмических диссонансах и поистине диссонирующее своим содержанием с почтенной традицией русского сонета, заслуживает отдельного развернутого разбора. Но здесь оно упоминается вот в какой связи: перед нами впервые выуженный сочинителем из реальности бытийственный тип (а если не бояться ученых слов – "архетип"). Кто же это?..

Минутку. Сперва вот о чем. Взыскательное мастерство стиля, присущее Микки Вульфу, невольно наводит на мысль о Бабеле (ни о каком эпигонстве, понятно, речи быть не может). Следующий накат той же мысли – от соприкосновения с менталитетом лирического героя книги. Бабель ввел в литературу идиому одесского еврея. С этим архетипом легко отождествляют себя очень разные (на самом деле) одесские евреи, а также евреи не-одесские. Биндюжник, налетчик, лавочник и интеллигент "от той Одессы" могут с равным успехом исполняться мастером в театре одного актера; идиома столь мощна своей достоверностью, что актеру даже не обязательно быть евреем вообще (это доказано сценической практикой). Сбиться на подражание такой "квинтэссенции еврейского" – коварная ловушка для еврейских (или "еврействующих") литераторов. В эту ловушку Микки Вульф не попадается, да и попасться не может.

Его шорник, выглядывающий из давних квазисонетов, как и из написанного "сорок лет спустя", – другая идиома, другой архетип. Это бессарабский еврей. Он в своем доме "правит криком"; он тяжело работает, круто мыслит и имеет право называть сына "свиньей" или, сев в бричку, укатить к любовнице-молдаванке; он не столько "жовиален", сколько хамоват... Он неизлечимо болен, но живет "как полный пан". И полон недоверия ко всякому интересничанию, самоупоению, порханию поверх реальности. Он делает кислую мину в ответ на проявления "возвышенного":

 

Бывает, подруга залимонится:

– Микичка! Сокол мой! Кусичка!

А я, непреклонный:

– К чему такие роскоши? Сказала бы прямо – старая жопа.

 

Он понимает, что для кого-то неприятен, может, и отталкивающ, но он такой, как есть, на чей-то вкус угождать не намерен, угодничающих презирает. Он и сам себе чаще всего отвратителен, но подавать себя "облагороженным" и не подумает, ведь как ни выделывайся, запах тот же. И так со всеми. Так жизнь устроена.

Будучи умен, отзывчив, не обделен ни юмором, ни эстетическим чувством, он криво ухмыляется, когда при нем умничают, сюсюкают, говорят слишком красиво. Нормальный человек подставляет себя невыдуманной жизни, а не прикрывается от нее всякими заморочками. Что болит, то болит; что вкусно, то вкусно; что правда, то правда. И лучше смеяться, чем ныть...

Однако – стоп. Идиома на то и идиома, что ее невозможно перевести на язык внятных определений. Она определениями не исчерпывается – только средствами искусства.

Шорник остается собой, прочтя тысячи книг, освоив несколько языков, перемещаясь из страны в страну, научившись следовать за мыслью интеллектуалов любого ранга. В его голове теснятся сложные и неожиданные ассоциации, и он их обыгрывает с двойным юмором – явным и подтекстовым (для тех, кто понимает). Но никакие из творческих или житейских достижений не побудят его стать в напыщенную позу. Она жалка. Хуже того: это смешно.

Правда, издеваться Микки Вульф позволяет себе исключительно над собственной персоной. Читателю его книги может показаться, что он переусердствовал в самоненависти и самобичевании. Ну, зачем, мол, уж так. Но, господа, оцените его такт: хотите стоять на котурнах – ваше дело; он – отказывается.

На задней обложки своей книги автор и вовсе распоясался – выдал "перлы":

 

Литература – то, что надо стряхнуть.

Размышлять интересно, но жить противно.

Трахаться полезно, но спать тесно.

Подробности невыносимы.

 

Или о себе:

 

Штучный товар. Та еще штучка.

 

Не ознакомившийся с текстами подумает (по анекдоту): "И с этой хохмой он поехал в Токио?" Не верьте авторской выходке. Утонченный стилист, прирожденный философ, яркий поэт, он просто прячется за спину бессарабского шорника. Для чего-то ему это надо. И портрет свой, помещенный тут же, он выбрал вроде в издевку над собратьями-литераторами, чьи благостные физиономии ("удачный снимок") смотрят на нас с обложек: он дал свой детский снимок – на нем ему лет пять-шесть. Кто знает, может, здесь что-то еще, кроме беззлобной шутки. Например: в этом-то возрасте он и был самим собой. И, так сказать, вкушал наивную радость бытия и познания полнее, чем когда-либо после.

Микки Вульф – псевдоним; фактически лишь на последней странице книги автор (в скобках) сообщает, как его зовут в действительности. Стало быть, и это ему для чего-то надо. Здесь, если что "случайно обронено", то будьте благонадежны: перед вами прочная нить в плотной художественной ткани. У меня вполне поворачивается язык назвать его феноменальным литератором.

Книга не станет бестселлером, поскольку таковым не задумана. Задумал бы – дальше дело техники, с этим у него полный порядок. Но он задумал и создал вещь, которая его переживет. С чем его и хочется поздравить. Я же, пишущий отзыв на книгу, спрашиваю себя: почему, несмотря на энтузиазм, я пишу так плоско и беспомощно? – Ответ есть. Потому что я не Микки Вульф.