Феликс Гойхман

ЖЕНСКАЯ ТЕМА

          НОКТЮРН

Облаком, как вороньё,
крадучись, точно лавина -
ночь. Это время твое,
тайна твоя - Коломбина.

Что ты бормочешь одна?
Что ты колдуешь на спицах? -
В меркнущем нимбе окна
ты начинаешь светиться.

Твой рыжеватый Пьеро
дрыхнет, как пьяная стража,
мордой покатой в бедро
тычется глупая пряжа.

Но светятся руки твои.
Ниточка тянется к свету
с нежным упорством струи,
тихо впадающей в Лету.

Вдруг зашипит и пахнёт
сладким бульоном из птицы -
ахнув, ты двинешься вброд,
петли роняя со спицы.

Так настигает гроза,
словно Судьба из засады.
Так застилает глаза
дым запоздалой досады.

Брось, не терзайся, забудь -
все это птичьи интрижки:
сладкой мечтою пахнуть
и упорхнуть из-под крышки...

Пламя убавишь, слегка,
вспыхнувшее без спросу,
и возвращайся на вёсла,
коль скоро вязанье река.

    РЕКВИЕМ

Первое пламя листвы
ветер случайный раздует.
Девочка в платье весны
над волосами мудрует.

Раннее солнце в пустом
зеркале вышьет не глядя
нежную молодость - "гладью",
грешную старость - "крестом".

Девочка! Руки твои,
их колдовское круженье -
то ль отраженье любви,
то ли по струнам скольженье.

И невозможно понять
эти проворные пальцы,
взгляд отрешенный ронять
на застекленные пяльца.

Я бы спросил наугад:
- Что ты затеяла? Кто ты? -
будь это Моцарта взгляд,
заживо брошенный в ноты.

Я бы поддался сполна
злому мужскому наитью,
будь ты, и вправду, сильна
женскою, зверскою прытью.

Будь это, вправду, закат
женского звездного часа,
долгий взыскующий взгляд,
неузнаванья гримаса,

я бы роптал начеку
в зыбком зияньи развязки.
Впрочем, не мне, чудаку,
зеркало делает глазки.

Впрочем, и ты - не она...
И ничего не исправить:
пряжа судьбы - седина -
неистребима как память. 

И, обретенные вдруг,
эти шершавые строфы
так же, как воздух вокруг,
пахнут дымком Катастрофы... 

Но погребальные сны
странным виденьем согреты:
девочка в платье весны
вместо заплаканной Пьеты.

В этой жемчужной броне
неуязвима для мрака...
Будто озноб по спине -
счастье от взмаха до взмаха!

О! эти руки вразброс! -
мне начинает казаться,
что над стремниной волос
певчие птицы кружатся.

Что им судьбы холода
и дуновенье проклятий!
Словно шальная вода,
музыка падает с прядей.

        КРАСОТКА

Сначала детей отпустили,
точней, попросили уйти
и двери за ними прикрыли,
в одиннадцать без десяти.

Потом занавесили окна,
клыкастого неба плафон,
потом зазвенел  одиноко,
роняя слезу, саксофон.

Потом обнажилась арена,
когда мы расселись в кружок,
потом, как лягушка-царевна,
ты сделала первый прыжок...

В свободном паденье, в круженье
разделась, шутя, догола.
Как море, твое отраженье 
клубилось в глазах-зеркалах.

И шепотом ты напевала
короткое слово "стриптиз":
смотри на меня доотвала,
а хочешь потрогать, катись.

Рабы золотой середины,
печали свои утолим
не словом, так хлебом единым,
не хлебом, так телом твоим.

Привыкнув к веригам с пеленок,
к веригам семьи, не тюрьмы,
все ночи мы плачем спросонок,
все дни копошимся в тени.

И, выйдя на свет для потехи,
увы, не способны, как ты,
стряхнув лягушачьи доспехи,
прикрыться щитом наготы.

Так жизнь, насмехаясь над нами,
срывает покровы свои,
и бьется, и стонет во сраме,
в клокочущем храме весны.

Однако не нами заказан
твой дерзостный данс-декаданс,
и смех саксофона за кадром
едва ли касается нас.

Гитара подвякнет украдкой,
играя с огнем, контрабас
флиртует с трубой-психопаткой
и тоже не смотрит на нас.

Махнул бы, ей-богу, рукою
на весь этот дивный оркестр,
когда б я не слышал другое,
не видел другое окрест.

Не смех, а зловещие гимны,
как пленные птицы кружат,
не тени, а черные нимбы
на каменных лицах дрожат

Не белое облако тела,
а гиблая пропасть зовет,
и я, озираясь несмело,
готов опрокинуться в лёт.

Смешной, косолапый, бескрылый,
нелепый, как жук-скарабей, 
ползу за тобой что есть силы
и все ж не пойму, хоть убей:

зачем весела и поката
твоя чумовая стезя,
как будто судьба - не расплата,
как будто молва - не судья,

которому тошно от скуки?
И если уж я не боюсь,
что близость не слаще разлуки
на твой коронованный вкус,

что нежность простая, слепая,
едва ли страшней воровства,
чего ж ты боишься, ступая
на тучные травы родства?

Повеет ли солнцем незримым,
спадет ли незримая хмарь,
пока прозябает под гримом
лицо, как волшебный фонарь?

Привыкнет ли сердце к изменам,
поверит ли разум в любовь,
пока промышляет по венам
твоя шепелявая кровь?

А впрочем, я знаю: до срока
сойти с колеи тяжело.
Не думай об этом, красотка,
скажи мне, что время пошло.