Среди стариков виленской синагоги выделялся реб Фоля. Высокого роста, с глубокими морщинами, словно прорезанными в потемневшей от времени коже, он всегда сидел в правом углу синагоги. В общих стариковских разговорах реб Фоля участия не принимал. Субботним вечером, после кидуша, он сразу уходил, тяжело опираясь на увесистую коричневую палку с резной рукоятью.
     Впервые я обратил на него внимание Девятого аба, во время "Эйха". Никогда, ни до, ни после, я не слышал такого чтения.
     Реб Фоля почти срывался на плач, голос дрожал и бился, словно птица в силке птицелова. Старинные слова и сравнения звучали, будто написанные совсем недавно, лет пятьдесят тому назад.
     Реб Фоля - потомственный каунасский литвак, родился перед войной, детство провел в гетто и чудом уцелел в концлагере. Из огромной семьи спасся только он. Ему было о чем вспомнить, читая "Эйха".
     Но все это я узнал позже, а поначалу меня удивил странный факт: во время утренней молитвы "Шахарит" реб Фоля накладывал головные тфилин почти на переносицу. В книгах точно описано, как нужно располагать коробочку: по краю волос, или по тому месту, где когда-то проходил этот край. Но не ниже.
     Ощущение причастности вместе с сознанием собственной правоты - взрывоопасное сочетание. Ничуть не смущаясь разницей в возрасте, я подошел к реб Фоле и принялся объяснять, в чем состоит его ошибка. Мысль о том, что он делает это намеренно, даже не пришла мне в голову.
     Реб Фоля терпеливо выслушал мои пояснения и ответил:
     - Мальчик, у меня с Ним свои счеты. Не вмешивайся. Иди, иди, не мешай молиться.
     Так я впервые столкнулся с пристрастным разговором со Вс-вышним.
     Тогда я только начинал путь по трудной дороге соблюдения заповедей. Вместе со мной в том же направлении продвигались еще несколько десятков молодых людей. Но, в отличие от предыдущих поколений, традицию мы получали не от дедов или отцов, а от заезжих иностранцев. Немного освоив иврит, рылись в горах постановлений и респонсов, выкапывали крохи из книг. Выглядело все это довольно странно. Среди первых предписаний, полученных мною, были правила завязывания шнурков и способы засыпания: с какого бока начинать и на какой переворачиваться.
     У реб Фоли традиция еще жила, он помнил, как отец брал его на Рош-Ашана в йешиву "Слободка", и даже сохранил смутный образ последнего из великих учителей Литвы - раввина Эльхонана Вассермана.
     Я искал случай сойтись с ним поближе, посмотреть, как он выполняет всякого рода предписания. Помог Песах.
     В Израиле обычай двухдневного седера отсутствует, а в Вильнюсе мы устраивались очень славно: первый вечер, как и положено, проводили с родителями и родственниками - вещая в их забитые комсомольским прошлым уши странные рассказы о рабах и фараоне, а во второй собирались своей компанией. Заведенный порядок пришлось переменить: на первый седер я пригласился к реб Фоле, а второй, для тренировки и запоминания, предполагалось провести дома.
     После вечерней молитвы мы вышли из синагоги в приподнятом настроении. Вокруг текла серая будничная толпа, троллейбусы плевались грязной юшкой литовской зимы - растаявшим снегом вперемешку с мусором. Реб Фоля, по своему обыкновению, пошел проходными дворами. Во дворах царил полумрак, лампочки фонарей давно разбили или выкрутили. Но нам это не мешало, мы шли со своим светом.
     В доме у реб Фоли ярко горели свечи в отполированных подсвечниках, на длинном столе, покрытом хрустящей белой скатертью, в строгом порядке были расставлены столовые приборы. Посреди стола возвышались два серебряных кубка. Вид у них был довольно старый; несмотря на усилия хозяйки, серебро так и не приобрело глянцевый блеск, а светилось рассеянным светом благородной седины.
     - Это кубки моего прадеда, - с легкой гордостью заметил реб Фоля. - Только они уцелели...
     Сухонькая старушка в белом платочке усадила меня возле хозяина. Мы удобно расположились, опершись на маленькие подушечки, и реб Фоля раскрыл Агаду. Странно, но в квартире кроме нас троих никого не было. Для кого же приготовлен такой длинный стол?
     - Извините, реб Фоля, - спросил я, - больше никто не придет?
     Он поймал мой взгляд, устремленный на сияющие ножи, вилки, хрустальные рюмочки и фужеры.
     - Седер - это ведь семейный праздник, не так ли?
     - Так, - подтвердил я.
     - Вот мы и встречаем его всей семьей. Отец, мать, четыре сестры и три брата. Пока я жив, будут жить и они.
     Подробности седера уплыли из моей памяти, вернее, настолько прочно вошли в нее, что попросту стали моими, не ощущаемыми отдельно, как не ощущается самостоятельность руки или шеи. Кроме одной детали, забыть которую я не смогу никогда.
     В конце седера, после крепкого бульона с золотыми глазками жира, галушек из мацовой муки, двух видов мяса и "тейгелах" на закуску, реб Фоля наполнил до краев большой кубок, сиротливо возвышавшийся посредине стола.
     - Кубок пророка Элиягу. По традиции мы оставляем его на столе до утра.
     О такой традиции я ничего не слышал, мы попросту вливали вино обратно в бутылку.
     - Пасхальной ночью Элиягу посещает каждый еврейский дом. Как он это делает, объяснить не могу, на то он и пророк, живым ушедший на небо. Иногда, в знак особого расположения, он отпивает из кубка. Такое мне доводилось видеть дважды: в Каунасе перед началом войны и в год, когда у нас родился сын.
     После седера реб Фоля пошел меня провожать. На лестнице, в темноте, я решился задать ему вопрос, который никогда бы не сумел выговорить при свете, глядя в глаза.
     - Реб Фоля, а почему вы уверены, что дорога, по которой мы идем, правильная?
     - То есть? - не понял реб Фоля.
     - В мире существует много религий, есть всякие духовные учения типа Гурджиева, Раджанеша, "Агни-йоги". Откуда мы знаем, что идем по правильной дороге?
     Реб Фоля не ответил. Ступени деревянной лестницы скрипели под нашими осторожными шагами. Только выйдя из парадной он, наконец, заговорил.
     - Чем дальше идешь, тем больше убеждаешься в правильности пути. Одним прекрасным утром ты вдруг почувствуешь, что тебя окружает "шабес". Не суббота, не седьмой день недели, а "шабес". После этого все вопросы отпадут сами собой.
     - А когда это случится?
     - Все зависит только от тебя. Может, скоро, а может, и нет. Но произойдет, обязательно произойдет, обещаю тебе.
     - Вам хорошо, вы уже почувствовали. Но как жить тем, кто еще не достиг? Откуда брать силы для дороги?
     - Иногда Вс-вышний, в великой милости своей, делает для человека невозможное, посылает ему знак. Умному хватает намека, а глупый...
     Реб Фоля улыбнулся:
     - В нашей команде одни победители: лишь те, кто добрался до финиша.
     Он немного помолчал и добавил, уже совсем другим тоном:
     - Но есть вещи, которые я Ему не прощу. Никогда не прощу...
     Уточнять, что реб Фоля имел в виду, я не стал. Оно витало во влажном воздухе виленских улиц, стучало в висках острыми молоточками памяти. Слова - это признак беспомощности, истина не нуждается в словах, перетекая напрямую от сердца к сердцу.
     Мы распрощались. Я шел по темным улицам, и надо мной устало перемигивались старые звезды, те самые, что светили еще Виленскому Гаону.
     Второй седер я провел без труда, интонации реб Фоли мягко перекатывались в моих ушах. Самый красивый фужер терпеливо поджидал в середине стола. Несколько раз на него покушались неграмотные родственники, но их недостойные покусительства я пресекал решительной рукой. Фужеру была уготована более высокая участь.
     Наполнив его до самых краев, я вернул фужер на место и принялся за благословения. Седер кончился, сытые родственники разбрелись по домам. В ту ночь сон бежал от моих глаз, я кружил по комнате, то и дело возвращаясь к вишневому цветку посреди пустого стола. Для чистоты эксперимента спать мне постелили на диване, в той же комнате.
     Наутро, едва сполоснув руки, я ринулся к фужеру. Он был наполовину пуст, невозможно, невообразимо пуст. Испариться такое количество вина не могло, в комнату никто не входил. Значит...
     С тех пор прошло много лет, и еще не было седера, на котором бы я не оставил до утра кубок Элиягу. Мои волосы побелели, нос украшают очки, размер брюк увеличился на три номера. Я знаю неизмеримо больше, чем знал на том седере, и "шабес", который обещал мне реб Фоля, давно наступил. Но бокал поутру остается нетронутым, абсолютно, невозможно не тронутым, и с этим я ничего не могу поделать.