Чем больше размышляешь о патриотизме, тем меньше понимаешь, что это такое. Нация, народ, отечество - понятия столь же несомненные, сколь и иррациональные, и попытка дать им внятную картезианскую формулировку всегда приводила к весьма проблематичным результатам. Что такое "еврейство", например? Этого не выразишь в эвклидовом слове. Оно сидит в твоих кровяных шариках, руководит каждым твоим жизненным движением, и как бы ты ни хотел от него избавиться, проклятого и благословенного, ничего не получится, и поэтому любой, кто прикоснется к нему проникновенным перстом, вызовет у тебя встречный рефлекторный отклик симпатии и доверия.
     Автору этих строк не приходилось бывать евреем. Но однажды, в течение трех долгих зимних вечеров он все-таки им стал.
     Речь идет о книге Михаила Юдсона "Лестница на шкаф". Ее герой переживает свою национальность с яростью, отчаянием и любовью, доходя до геркулесовых столбов отрицания и сарказма, а вместе тем взыскуя высших правд о существе по имени "еврей".
     Вначале повесть Юдсона вышла в журнальном варианте ("22"), и уже тогда вызвала немалый читательский резонанс. Слишком неожиданно, поперек всей шолом-алехеймовской традиции был поставлен в ней "еврейский вопрос". Раздавая направо и налево пинки России и русским, автор не щадил и евреев. Хотите ли иметь в своей библиотеке энциклопедию народного русского антиеврейского юмора? Приобретайте повесть Юдсона. А антирусского? Приобретайте повесть Юдсона. Увы, обе эти энциклопедии далеко не благодушны. Они сочны, анекдотичны, почти фольклорны - и убийственно несправедливы. Но Юдсон и не ставил перед собой воспитательно-просветительских задач. Он писал, если можно так выразиться, портрет родового, "коллективного" еврея, каким он видится оку российского простолюдина, - и наоборот. Перед нами срез двух национальных сознаний, не могущих проникнуть друг в друга до конца. Боже, какими неврозами, комплексами, фантазмами забито, оказывается, национальное коллективное "я"! Какие нелепые страхи и химеры оно порождает! "Двести лет вместе" назвал свой последний бестселлер Александр Солженицын. "Двести лет вместо" поправил его названием своей статьи Дмитрий Быков. Не станем вдаваться в детали этой полемики. Пусть будут, как сказал бы старый раввин, "оба правы". Повесть Михаила Юдсона накалена тем же вечным вопросом - но отвечает на него совершенно удивительным образом.
     Дело в том, что перед нами художественное произведение. Это редкий случай в современной литературе. Мы бы не назвали сегодняшнее писательское большинство безусловными обладателями этого дара. "Художественное мышление", "мышление образами" - вот что это такое. Оно или есть, или его нету.
    
     Есть речи,
     Значенье темно или ничтожно,
     Но им без волненья
     Внимать невозможно.
    
     Сказано, впрочем, в другом месте и по другому поводу, но Михаил Юдсон тоже очень здесь при чем. Он выстраивает уникальную художественную действительность, судить которую можно только по ее же законам, а законы эти - одноразовые, "юдсоновские". Вечнозеленый еврейский вопрос осмыслен Юдсоном в сюрреалистических формах "русского морока". Перед нами условно-фольклорная Москва, урбанистическое чудо-юдо, гремучая смесь из русско-татарского средневековья и безумной современности. Она населена орущими юродивыми, ордынцами, погромщиками на боевых ковзанках. Герой - робкий еврейский учитель, "жидяра", трепещущее интеллигентское семя.
    
     "Тяжело дыша, Илья перешел на шаг. С Большой Ордынки свернул на Пуришкевича, где аккуратно обогнул небольшую толпу, сгрудившуюся вокруг ржавого тотемного столба с репродуктором-вещуном.
     "Гензиледа, гензиледа! Медабрит Москва! - хрипела висячая опухоль на столбе. - Слухайте утрешнюю молебню…"
     Люди стояли, задрав головы, сняв шапки на морозе, - слушали /…/
     Илья беспрепятственно вышел на 2-ю Марковскую, перебрался по шатким мосткам через разрытую теплотрассу, и вот вам, пожалуйста, в конце улицы - его школа. Церковно-приходская гимназия имени иеромонаха Илиодора".
    
     Читатель уже почувствовал макабрическую сгущенность коллизии? Дальше - больше:
    
     "- По мне, жид - понятие растяжимое, - рассуждал дедок, значительно подняв вилку и смакуя жирную винную ягоду. - Есть, ты понимаешь, жиды, ну да не о них речь, а есть просто так себе евреи. У меня у самого ездовой был еврей - рубаха-евреюха. Корифан! Лихой рубака - самолично "коня" аннулировал, тот и крякнуть не успел. И притом душевный человек, даром, что тухлым песцом вонял, на дудке играл - заслушаешься, бывало, так и стоишь, раздувши горло, в слезах, покачиваясь… Ну, это уж известно - Иван пашет, а Абрам пляшет!
     Расплескивая, он щедро наполнил емкости.
     - А ты, значит, отцом учителем придурился? Учишь, сам не знаешь чему… молодца. Вон у нас на курсах младших старшин тоже все учили: "Жидивська, мол, экспансья не мает кордонов!"
    
     "…Старичок, как и подобает отставнику, находился в кальсонах и гимнастерке с медными пуговицами, на которую наспех накинул епанчу. Обут он был в калошу на босу ногу (правая калоша, как отметил Илья, по лесному обыкновению на левой ноге), другая нога оказалась деревянною, с костяными инкрустациями и потертым темляком "за храбрость". Вид на диво бравый. Выправка чувствовалась легендарная".
    
     Читать такое, не падая со стула от смеха, невозможно. Но это еще не предел буйной юдсоновой фантазии. Собутыльники постепенно нарезаются до такого состояния, что "дедок" изъявляет желание перейти в иудейскую веру, а Илья Борисыч пускается в собственные героические пра-еврейские воспоминания:
    
     "- …Ну а темником у нас был Зиккурадт Карла Карлыч, из коптских дворян, с таким, знаете ли, моноклем в одном глазу и черной повязкой на другом, - рассказывал Илья, делая маленький скромный глоточек. - И кокарда у него была на папахе, вот не соврать, с кулак - горит! Ввел он, как положено, палочную дисциплину, муштру, шагистику, песни под барабан, за что его любили. К солдатам обращался исключительно: "Ну, малыш…" Кличка ему была Папахен".
    
     Смешно?
     Но не только. Повесть настолько же саркастична, насколько и лирична. В этом Илье, этом еврейском альтисте Данилове так много грусти, что временами сжимается сердце. Дело в том, что он любит эту Россию. Дальше - больше: оказывается, Россия тоже любит его... но странною любовью. "Она пьет и бьет - значит, любит". Герой заворожен и очарован этой terra Russiсa, он совершает отчаянные попытки, чтобы стать "своим", раствориться - ничего не получается: "…Это, как в сказке: один землемер очень хотел попасть в Замок... но никак не мог, хотя вроде ничего не мешало. Не дано по определению. Не предначертано".
     Согласимся, читатель, Кафка очень здесь при чем. Михаил Юдсон дерзостно накладывает сюжет "Замка" на русско-еврейскую ситуацию и приходит к мучительным открытиям: "не дано по определению", "не предначертано". Надеемся, все понимают, о чем идет речь. Но в утешение напомним, что двери Замка однажды открылись и впустили Землемера в обетованное пространство.
     Герой "Лестницы" входит в Русский замок по-другому: через женщину. В переносном и прямом смысле. Короче говоря, в "русских" главах этой сумасшедшей повести так много образной, метафорической правды, что остается поздравить автора с творческой удачей.
     …В "русских"? Совершенно верно. Через некоторое время повесть пополнилась "европейскими" главами и вышла отдельной книгой в санкт-петербургском издательстве "Геликон Плюс". Михаил Юдсон перенес своего героя в цивилизованный интерьер политкорректной Германии. Но и в ней его преследуют еврейские страхи и комплексы - на этот раз связанные с нацистским прошлым немцев. Воистину, таким, как Илья, и в раю пришлось бы несладко; ему и там мешал бы его экзистенциальный еврейский горб. "Несчастное сознание" - вот как определял этот человеческий стереотип Гегель.
     В "немецких" главах достается и соотечественникам героя. Дело в том, что этот вечный странник еще и дьявольски наблюдателен на свое несчастье. Пороки соплеменников он видит лучше, чем их недоброжелатели. Мы уже превысили все допустимые нормы цитирования, но вот коллективный портрет местечкового русского еврея, подавшегося на европейские халявы:
    
     "Косоглазая усатая дебелая женщина-мать, за подол которой цеплялся рахитичный кривоногий олигофрен, звалась Полиной. Мужик ее, как успели мне тут же нашептать, затерялся в процессе переезда /…./ Коренастый жлоб с перебитым носом и расплющенными ушами откликался на звук Лева. Жинка его с выводком сидела на хате, в Могилевской губернии, а он тут топтал крытку, сшибал марки /…/ Лысый, малость свихнувшийся Сеня, собирающий на помойках выброшенные телевизоры и уже заставивший ими всю свою каморку до потолка (задарма!..), супружница его бородавчатая Елена и сын их Женька-дебил, как Иов, весь в нарывах. Хромой Самуил, торговец неходящими часами и сломанными велосипедами - седовласый пройдисвет с лицом библейского пророка, непрерывно несущий сущие глупости. Некий одетый в халат бывший житель Ташкента, которого все так и звали - Ташкент, на прошлой неделе совершивший в ближнем супермаркете кражу банки сосисок ценой в 1 марку (был застигнут, связан и доставлен в лечебницу, ныне отпущен и ходит, приглядываясь, на свободе). Заикающийся массажист Юра, в прошлом филолог и стихослагатель, с волосатыми руками душителя (чуть не померший с голодухи в Харькове, а теперь, в этом дворце, отжирающийся и прячущий под матрас /…/ Бородатый тучный Иосиф из Бендер, купивший автомобиль за десять марок, посадивший в этот драндулет своих братьев и немедленно свалившийся в кювет, почему и залеплен пластырем и ходит на полусогнутых, волоча руки по земле. Какие-то бесформенные тетки с Черновцов, жрущие пальцем смалец из кринки…"
    
     …И так далее. Согласимся, злости здесь больше, чем остроумия. Какая-то еврейская сансара. Автор предельно сгустил здесь отрицательные черты еврейской иммиграции, но можно ли любить, ненавидя?
     В любой уважающей себя рецензии положено найтись ложке дегтю. Не будем нарушать чистоты традиции и добавим к только что высказанному недоумению ряд более принципиальных замечаний.
     Продолжением безусловных достоинств книги Юдсона являются столь же несомненные ее недостатки. Она, если можно так выразиться, образно и интеллектуально перенасыщена, перенаселена литературными аллюзиями, реминисценциями, скрытыми цитатами. Автор поразительно, энциклопедически образован, но эта образованность играет с ним злую шутку, то и дело разрывая художественную ткань повествования во имя очередного культурологического выверта. Сюжет постоянно прерывается, буксует. Сказать ли? В "немецкой" части книги ("Нюрнбергский дневничок") он вообще исчезает. Мы становимся читателями, вот именно, дневника, а не книги, но дневника, растянутого на полтораста страниц, которые к концу становятся просто скучными из-за того же переизбыточного эрудитства. То, что в первой части книги ("Москва златоглавая") было тщательно выверенной и дозированной интеллектуальной добавкой, становится во второй ее части самодовлеющим глаголанием. "Есть главное, а есть самое главное", - любил повторять Достоевский. Художественное мастерство писателя состоит в том, чтобы отсекать главное во имя самого главного. В "Москве златоглавой" у Юдсона это получалось прекрасно. В "Нюрнбергском дневничке" - нет. "Филологическая проза" - вот как это называется. Она имеет своих поклонников. Но их число всегда стремилось к нулю. Фактически Михаил Юдсон написал под общим названием и обложкой две разные книги. Воздав высшие почести первой книге, ваш покорный слуга вынужден столь же нелицеприятно отозваться о второй, ибо Михаил Юдсон мне друг, но истина дороже.
     Остается с нетерпением ожидать третьей книги. По логике, она должна быть посвящена очередной, израильской инкарнации нашего Агасфера-Ильи, самоеда и книжника. В любом случае Юдсону удалось открыть новый литературный тип, а это случается не часто. Это - прерогатива классики.