Давид Цифринович-Таксер

     Великое счастье родиться в подходящее время. Ему с рождением повезло: время было не то чтоб особенно хорошее, но обещало...
     Обещало время, но недолго цокали копыта отцовского конька, недолго шелестела шинами-дутиками коляска, недолго восседал отец в ней, едучи на свою фабричку. То время для сына-мальца озвучено копытным цоканьем и заоконными криками. "Ст-а-ры-ы ве-е-щи-и пок-паем", - выпевал старьевщик. "Ножи точить, ножи точить!" - кричал мужик с точильным станком на плече. Шли к точильщику девки-домработницы: вжик, вжик - сноп искр с каменного круга. Кричал стекольщик: "Стеклы вставля-ем!" Второй раз протяжно: "Вста-а-вля-я-м сте-е-клы-ы!"
     А вот во двор втягивает подводу ко всему равнодушный конек - это отцово дело. Сбегается к подводе детвора, менять в хозяйстве ненужные тряпки на леденцы, на яркие бумажные мячики с резинкой, на всякое ценное в детском мире. Под вечер возчики свезут тряпки на отцову фабричку, там усатый Петр Иваныч, с подручным Сережей, сделают из них вату. Для теплых подстежек к пальто, на стеганки, ему, малому, сделают Деда Мороза.
     Да, время обещало. Племя Израилево выплеснулось за царскую черту оседлости, сплошь грамотное по тем безграмотным временам, хотя бы в счете и письме. Новый строй - будущий социализм, а "социализм - это учет". Кто обучен письму и счету, будет считать шаги к светлому будущему, пока через НЭП. По дешевизне простого труда считальцы обзавелись домработницами для хозяйства. Девки побежали из деревень на городские легкие хлеба. А хозяйки девок величают себя по старинке "мадам".
     Мадам, уже падают листья… Еще носились по улицам малолетние предприниматели с папиросами, пачками и поштучно: "Есть "А-ана-а-чка-а", пя-ята-а-к шту-у-ка-а, ру-бе-е-ль па-ачка-а". Еще не унесенные бурей гражданской войны дворянки, в выцветших шляпках времен убийства эрцгерцога Фердинанда, водили по улицам частные группки нэпманских деток, но дело частное уже жалось к стенам домов, а вширь улиц печатали шаг пионерские отряды: "Взвей-тесь костра-а-ми, си-и-ние но-о-чи, мы пионе-е-ры, де-ти рабо-о-чих…" Били барабаны, и творец Павлика Морозова уже вострил перо. Скоро мама скажет сыну: "Отец твой часто восклицал: "Чем плоха советская власть?!" А еще через годы в бредовом лагерном сне он ответит маме: "Разве только отец? А эти соседи по нарам?.. А сама ты, мама?" Пока мал, молчит. Он мал, и кусок рельса, что через годы подвесят в лагере для подъема зеков до рассвета, еще гудит под колесами поездов. Это потом он своим звоном отзовет мать в небытие из его лагерных снов, а пока она молодая, красивая, предприимчивая. Вот хлопочет, распродает, выручает отца из ГеПеУшной золототряски. Раз выручила, за ним снова пришли, другой раз, - каждый раз выручала после обмена квартиры на худшую с доплатой. Наличности на выкуп не хватало.
     В третий раз отец вернулся не в квартиру, в пустую комнату в коммуналке. Ни жены, ни сына - и голые стены. Только записочка прикноплена к дверному косяку. Что было написано в той записочке, он не знает, но знает, куда ушли. Оттуда, куда ушли, не достать их отцу, не прийти ему к дяде Лене со скандалом - дядя Леня тот самый гепеушник, кому мать носила выкуп. Прощай, отец, прощай! Не высматривай сына за уличными углами. Не рассовывай конфетки-монетки в карманы штанишек в редкие удачи встреч. Не сгибайся к малому с жалкой улыбкой - останься в памяти гордым главой семейства.
     "Глупыш, - скажет мама. - Дядя Леня твоего отца моложе. И потом, не полюбил бы меня дядя Леня - гнить твоему отцу на Соловках, тебе оставаться нэпманским сынком, мне нэпманской женой".
     Не дано людям заглянуть вперед даже на день, не то что на восемь лет. Через восемь лет маме засветит стать женой врага народа.
    
     Дядя Леня встретил мать сурово. Оглядел с головы до пят и вычеканил: "Говорил - все оставить. Шубу продашь - деньги в ГеПеУ. И что в чемодане. Нам нэповского добра не надо!"
     Мать исполнила приказ вполовину. На вырученные деньги кое-чем обзавелась. В голове дяди Лени еще трубили трубы революции, он еще спал на жестком топчане. Жена нэпмана - единственное его послабление революционных заветов...
     Оно, конечно, заветы заветами, а спать охота с чистой да красивой. На деньги от продажи нэповского добра была куплена кровать. Вполне буржуазная кровать, с шишечками и завитушками. Так размениваются высокие идеалы на гривенники быта.
     Однако в комнате дяди Лени - девять квадратных метров между фанерными перегородками - новая кровать умещалась впритык к детской кроватке. Ночами малыша взрослые пугали. В любовном пылу дядя Леня забывал обо всем на свете, его телодвижения сотрясали большую кровать, она трясла малую. Скрипели пружины, слышались вздохи и хрипы пугающей возни, возня эта в темени ночи вызывала у ребенка видения из страшных сказок Синей бороды, с терзанием жертв. Но по утрам он видел мать невредимой, веселой, и с какого-то разу решил, что ночами чекист с нею играет в расправу над врагами Эсэсэсэр.
     Для того чтоб представить себе обстановку их нового жилища, к уже известным кроватям остается добавить не много. Стол. Самый что ни на есть обыкновенный в то аскетическое время - три неокрашенные доски на четырех ногах. Простоту стола мать прикрыла утаенной от продажи скатертью, расшитой шелковыми нитями с шелковой же бахромой. Он помнит эту скатерть. В прежней, большой квартире она покрывала чайный столик на гнутых ножках. Как-то еще уместился шкаф, величаемый тогда "шифоньером". Шифоньер - прямоугольный ящик для верхней одежды, с прилепленным к нему ящиком уже и ниже, для белья.
     Что еще? Как же, вот памятный предмет: чугунная печка "буржуйка" посреди комнаты, жестяная труба от нее выведена в окно. "Буржуйка" - название печки ироническое. Она самого что ни на есть пролетарского происхождения, олицетворение временности бытия, имущество, легко перемещаемое с перемещением владельца. Выгода буржуйки - немедленная отдача тепла, к сожалению, с немедленным прекращением его по концу отопительного материала. Но благодаря такому свойству печка-буржуйка работала и на идеологическом фронте. В лихие бездровяные годы в ней сгорело столько книг, не имеющих отношения к единственно правильной теории Маркса, Энгельса, Ленина, что для их хранения не хватило бы никакого спецхрана. Без печки-буржуйки книги пришлось бы жечь на кострах, а это, согласитесь, некрасиво, и в будущем дало бы повод для еще одного сопоставления с некой враждебной страной... И еще о буржуйке: мало того, что с революцией она взошла из подвалов на верхние этажи, уравнивая всех по подвальному пределу, она же согревала красных бойцов в вагонах поездов, перемещавших их по фронтам классовой борьбы. Можно ли осуждать дядю Леню за то, что сохранял реликвию своих героических дел и тогда, когда другие уже грели бока у всяких голландских печей? Да, дядя Леня еще витал в революционных облаках, но дайте срок, молодая жена спустит его на землю.
     Однако за этот срок печка-буржуйка успеет сыграть свою роль в играх ее сына с Мусенькой, погодкой из комнаты за фанерной перегородкой. До перехода к повести о тех играх, всякий, кто запомнил перечисленные предметы, может попробовать их расставить в масштабе бумажного листа, имея в виду площадь комнаты в девять квадратных метров. При том следует не забыть и один жесткий стул, опущенный в описании по причине его совершенной обыкновенности.
     Был еще предмет зависти всей квартиры, всего дома - телефон. Единственный телефон на весь дом, может быть, на всю улицу. По тому телефону дядю Леню вызывали на его работу в неурочное время. Поскольку телефон не занимал отдельного места, висел себе на стене, его можно в схеме не учитывать.
     Комната дяди Лени выделена из двух соседних. Соседка справа - сестра дяди Лени с мужем. Врачи. Слева - брат, дядя Лева, с женой и дочкой Мусенькой, как уже было сказано, погодкой бывшего нэпманского сынка, а теперь пасынка поборника революционных идей. Последняя комната, большая, светлая, не выгороженная, выгороженный коридор в ее капитальные стены упирался торцом, - в той комнате самый почитаемый брат дяди Лени. Инженер. Сам дядя Леня по специальности не пойми кто. Известно, что бывший красный боец, ныне трудящийся ГеПеУ.
     В день явления мать повела сына представлять новым родственникам. Сначала в светлую комнату, инженер только скользнул взглядом по мальцу, на матери взгляд его заискрился. Холост. Потом - к врачам. Толстая на слоновьих ногах тетя Гита мужским баском предложила карамельку, долговязый ее муж щипнул за щечку. От тети Гиты с ее долговязым мужем - к книжнику, дяде Леве. Книжник возлежит на диване. Когда он не на работе, всегда там будет лежать и умрет не в больнице, не в супружеской постели, - на диване. Диван примечателен не только как лежбище дяди Левы. Чем он еще примечателен, набравшись терпения, узнаете. Пока же знайте, что дядя Лева с дивана отругивается от жены, тети Инны. Тетя Инна намного моложе мужа. У нее, как говорится, еще ветер в голове да зуд в ногах и кое-где еще. Дело молодое, а дядя Лева лежит на диване. И вообще тетя Инна считает брак с дядей Левой случайным. Высоким стилем сказать - мезальянсом. О происхождении тети Инны свидетельствует приданое. Фортепиано. Не простое пианино, а именно фортепиано красного дерева (не путать с современными подделками под ценные сорта). Из шепотков взрослых, уловленных детским ухом частями, можно заключить, что не то отец, не то дед тети Инны был до Октябрьского переворота богатым сибирским купцом. Так вот, фортепиано красного дерева, с золотым тиснением названия заграничной фирмы, с парой двойных медных подсвечников на шарнирах, служило постоянным напоминанием дяде Леве о неравенстве их брака. Но не только о том - оно также служило напоминанием прочим о происхождении тети Инны, даже тем, у кого тоже было пианино обыкновенное. Им тетя Инна давала понять, что ее фортепиано не куплено задешево в революцию, а является семейной принадлежностью, ее приданым. Однажды, в редкий случай набежавшей на отношения подруг тени, мама нашего героя сказала: "Она носится со своим пианино, как дурень с писаной торбой. Ты еще помнишь наш рояль?" В душе он добавил: "и папу". Вслух вспоминать папу запрещалось. В изгнании нэпманского духа дядя Леня проявлял революционную твердость.
     То был действительно редкий случай набежавшей тени на дружбу двух молодых женщин. По их поведению в день представления сына можно было понять, что видятся они не впервые. Мать ввела сына в комнату с короткой фразой: "Вот тебе, дружок, новая сестренка Мусенька", затем перешептнулась с тетей Инной, обе спешно подмазали губы и унеслись. Да, они виделись не впервые, дружили и имели общие секреты, часто куда-нибудь отсылали детей, чтоб остаться наедине, а при детях говорили намеками на какие-то свои дела, многозначительно переглядывались. И еще он видит сквозь наслоения десятилетий в четыре руки музицирующих мам-подруг. Помнит их раскатистые гаммы от тупых басовых нот до писклявого "ля". И помнит он сборища в торжественные дни именин и в прочие празднества. Мать и тетя Инна в четыре руки выбивают на том самом фортепиано фокстроты и танго. "Алы-ы-е розы, да розы, Го-о-рькие слезы, да слезы…" Или: "Ма-алютка-а Клод фиа-а-лки про-о-да-а-е-т…" Сами же и подпевают, у них приятные голоса. В дни празднеств дяде Леве запрещалось лежать на диване, он на нем сидел. В комнате теснота, женщины щебечут, повизгивают вперемежку с мужскими голосами, шаркают ноги танцующих пар. Взрослые заняты своими делами - дети шалят. Как-то они забрались под стол за свисающую скатерть, и стали хватать танцоров за ноги. Слава Богу, упасть было некуда, но сбился один с такта и сбил других. Был шум, детей выставили в коридор.
     О, эти коридоры, темные кишечники разгороженных барских квартир, пристанища домработниц и тараканов. Вечерами в их коридоре не просто протиснуться сквозь строй разложенных кроватей раскладушек, на них домработницы спали. В коридоре густой запах маломытых тел обитающих там деревенских женщин, замешанный на запахе готовки из общей кухни, с добавлением запахов помойных ведер и общего клозета в одно очко. Коридор для детей - место особых развлечений. Домработница тети Инны, Настя, когда в духе, рассказывает незамысловатые деревенские сказки. Интересно из укромного места подслушивать их разговоры, не предназначенные детским ушам, но интересней всего подглядывать через замочные дырки для ключей за происходящим в комнатах. Особенно интересно подглядывать в комнату инженера, когда он вечерами не один. Помимо случайных одноразовых посетительниц, наиболее частая посетительница инженера - блондинка спортивного вида. В обтягивающей одежде она напоминает фигуру из пирамид, что устраивают спортсмены на площадях в революционный праздник Первомая. Мамы, где бы ни были, появление блондинки чувствуют особым чутьем, выскакивают из своих комнат навстречу друг другу, произносят слово "опять" и плотно закрывают за собой двери, после чего в коридоре воцаряется легкомысленная атмосфера. Домработницы перемигиваются, хихикают. Это предвестник самого интересного спектакля для них и для детей, более интересного, чем спектакль с брюнеткой, другой постоянной посетительницей инженера, потому что с блондинкой спектакль идет от начала до конца при полном освещении. Вот после слова "опять" мамы закрыли за собой двери, и уже слышны хохотки домработниц в предвкушении комментариев детей, по-своему понимающих смысл происходящего. От их реплик домработниц охватит неудержимый хохот, такой, что будут накрывать головы одеялами, чтоб не переполошить жильцов квартиры.
     Как уже сказано, с блондинкой инженер не гасил свет, и действо начиналось без промедления. Он раздевал ее, она его, еще при трапезе. Поочередно. Он с нее платье, она с него рубаху, так - донага. В промежутках скрещенными руками подносили рюмки ко ртам друг другу, кусочки съестного на вилках, каждый раз заключая выпитое и съеденное поцелуями. Дети, кто на очереди у дыры, сообщали слушательницам, что снято и что съедено. В процессе трапезы блондинка перебиралась на инженеровы колени, если к тому времени на ней еще оставалась какая тряпица, извиваясь, помогала ему без нее остаться. Домработницы переспрашивали особенно интересные моменты. С трапезой кончалась мирная часть спектакля в детском понимании, начиналось ожесточенное соревнование в силе и ловкости, иногда в положении лежа, иногда сидя и даже стоя, по непонятным правилам, когда одна из сторон уступала другой стороне выгодную позицию сверху. Борцы временами испытывали особенное ожесточение, о чем свидетельствовали искаженные лица. Иногда представлялось, что победа инженера окончательная, соперница извивалась в предсмертных муках. К счастью, поиздевавшись какое-то время над уже сдавшейся, он выпускал ее из мертвой хватки, она постепенно отходила для нового раунда борьбы.
     С брюнеткой спектакль не был столь эмоционален. Трапеза проходила чинно. За столом они беседовали, она не хихикала, не повизгивала, как блондинка. Он был предупредителен, подкладывал ей в тарелку и понемногу сдвигал стул, на коем сидел, поближе к ее стулу. Достаточно сократив расстояние, обнимал. Она, вроде бы, желала от объятий освободиться, но он не уступал, в конце концов с тем смирялась, деловито отодвигала тарелку от края стола, аккуратно клала в нее вилку, нож, поднималась со стула, он приникал к ней, а ее рука за спиной уже нашаривала выключатель электричества на стене. В темноте шел радиовариант, при котором сквозь его хрип иногда доносилось тонкое женское попискивание.
     Через некоторое время брюнетка стала женой инженера, но пару раз в году он сплавлял ее к родителям в Полтаву. С проводов жены возвращался уже с блондинкой. Подруги, мамы нехороших, подглядывающих за взрослыми детей, с новой родственницей были вежливы, но в компанию свою не приняли. За глаза оговаривали ее внешность, кстати, весьма недурную. Смеялись над ее платьями, над наивностью, с их точки зрения она была провинциалкой. Трудно назвать причину их отчуждения от незлобивой, ни в чем им не мешавшей инженеровой жены. Наверно в родственницы больше подошла бы веселая блондинка.
    
    
2. ЭТО
    

    


     Обстоятельства этому благоволили. Взрослые работали, мальчик с девочкой целыми днями одни. ЭТО пришло к ним еще до того, как пошли в школу. Значит, лет с шести. Во всяком случае, он помнит, что еще до понятия смысла инженеровых игр, значит, тех лет не позже. Вот так. Там непонятная игра взрослых, у них свое непонятное томленье с тягой друг к другу, и казалось, ничего общего между тем и другим. Недолго так казалось, но с самого начала, еще не осознавая причины, знали, что совершают что-то стыдное, его необходимо скрывать от чужих глаз. Об ЭТОМ стыдно говорить даже друг с другом, потому никогда о нем не говорили.
     Начало положила игра в папу-маму. Мусенька очень любила ту игру, для него сперва она была как бы в нагрузку к другим шумным играм. Но однажды игрушечная ночь получилась не такою, как прежде, ощутил прилив необыкновенного тепла от щуплого тельца прильнувшей "мамы". Особенное чудесное тепло переливалось в него, оторваться от нее с наступлением игрушечного утра не было никакой возможности. Испытывала ли она то же в играх прежде, он не знал, может быть, не замечал, а когда пришло, понял, что и ей его близость более чем приятна. Неосознанное чувство опасности такой игры у нее было сильнее, после некоторого времени "ночи", начинала шептать о необходимости подняться с дивана, потому что ночь не навсегда. Ее шепот только теснее прижимал их друг к другу. Когда же она нашла в себе силы встать, он стал требовать "ночи" и за "завтраком", и за "обедом". Вот уже обнявшись, лежат без всякой игры. Неприкрытое ЭТО. Дальше пошло-поехало, с сознанием жуткой тайны, такой тайны, которая хотя и на двоих, но настолько личная каждому, что о ней говорить нельзя и с соучастником. Нельзя говорить об ЭТОМ друг с другом и потому, что не оговоренное ЭТО как бы не задуманный заранее проступок, а внезапное наваждение неодолимых сил. Пока ЭТО делать заставляют неведомые силы, их вина простительна, потому никогда не сговаривались: вот, мол, приду, будем заниматься ЭТИМ. Без устного сговора каждый раз вину можно было относить на то наваждение, оно без их воли заставило и ушло, возможно, никогда не вернется - станут хорошими. Так протекало ЭТО многие годы, и тогда, когда уже его суть не вызывала сомнений. Многие годы в полном молчании, без нежных слов, без ласки, без поцелуя - без всего, что определяется словом "любовь". Это было ЭТО, не прикрытое флером возвышенных чувств. Когда войдут в возраст юношеских влечений, ей будет нравиться другой мальчик, ему другая девочка - их ЭТО пойдет рядом. Так что не только о любви, даже о внешности соучастника тех страстей спрашивать любого из них бесполезно - пожмут плечами. Они знают друг друга с такого возраста, когда внешность не имела значения. Он и сейчас не знает, красива ли была Мусенька, но может рассказать, как в его ладонях наливались ее груди, от детских прыщиков до девичьей округлости.
     Все же обет молчания был нарушен однажды. Только однажды у печки-буржуйки Мусенька произнесла три резких слова вопреки табу. Тогда им исполнилось уже лет одиннадцать-двенадцать, так что речь о том впереди. Пока они еще малыши, их ЭТО еще не вышло за пределы объятий, но объятий на диване. Тут и подстерегла первая опасность разоблачения. Однажды, когда лежали тесно прижавшись, вдруг заскрипела дверь. Наверно одна из домработниц удивилась наступившей тишине, решила проверить, дома ли дети. Прежде чем дверь распахнулась, оба закрыли глаза, вроде, устали от игр и уснули. Вошла, и умилилась: "Притомились, - сказала тихо, - спят, как ангелочки". Не пришло ей в голову, что те, кто не понимает происходящее в комнате инженера, могут сами заниматься подобным. Тогда спас возраст, но и после, в подростковом возрасте, ужасаясь возможности разоблачения, никогда, никогда не запирали входную дверь. Запираются готовящие проступок, а их проступок непреднамерен. Ему подсказывала интуиция: подойди он к двери, чтоб ее запереть - тут же ее ЭТО вытеснит страх, страх того, что запертая за ними дверь сама по себе улика: зачем могут запираться мальчик с девочкой? Только для чего-то очень постыдного.
     Скоро появился еще один страх, обоюдный страх безопасности. В безопасности удержатся ли на последней грани, которой только-то не достает малости? Не удержатся - полное ЭТО с позором вспухающего живота. Ужас! Ужас при мысли, как живот распирает платьице на всеобщее обозрение. Он боится того ужаса не меньше, чем она. Кто виноват? Вот, вот он, виновник! Кто же еще? Нет уж, пусть сдерживает страх вторжения. Пусть лучше ужасный, но меньший позор того, что они в действительности делают, позор, о котором узнают только близкие, этот позор близкие постараются скрыть от посторонних. Если узнает хоть кто-нибудь - это ужасно, но лучше, чем невообразимый ужас всем наглядной улики, горы живота его подельницы по преступлению, перед глазами соседей, всего двора, всей школы.
     Если бы знали, что беременность возможна лишь с появлением месячных, не помогла бы ни открытая, ни запертая дверь. Не знали. Знали, что беременеют от ЭТОГО. Однако предела до полного ЭТОГО они достигли, когда еще и того не знали, думали, что сладкое томление без конца и есть все. Природа еще не вразумила, хотя открыла свободу его рукам. Надо полагать, и Адама с Евой она вразумила в подходящем возрасте. К тому же Адам да Ева лицезрели друг друга голыми, а он знал женское тело только на ощупь. Сокровенное у Мусеньки притягивало, но пока только руку. Кроме того, оно была прикрыто не фиговым листком, как у нашей прародительницы, а тройной преградой зимой: трусы, штаны с начесом и рейтузы...
    
     Почти всегда ЭТО было в комнате Мусеньки. Он приходил к ней, редко к нему приходила она. Помнятся лишь два случая ее явления в девятиметровку. Тогда ее привело обостренное влечение после лета. Летом он на даче. К тому же это время совпало с ее первыми месячными, и ей недостало терпения дождаться его у себя. Как правило, ЭТО наступало в ее комнате, за обеденным столом, на нем выполняли школьные письменные задания. Реже ЭТО случалось на диване. Комфорт дивана выпадал как великая награда к заданиям только устных предметов без письма. Но и чтоб застать на диване требовались ухищрения, нужно войти к ней не раньше, чем сама усядется на него с учебником в руках. Об умышленном перемещении со стола на диван для ЭТОГО не могло быть и речи. Много позже, он осмыслил, что и она была рада поводу оказаться на диване к его явлению. Но без повода - ни за что!
     Вот он входит с учебниками в руках. Совместное приготовление уроков поощрено взрослыми. Взрослым умилительно видеть детей за познанием премудростей науки, тем более что Мусенька с теми премудростями не в ладах. В школе все, что он находил интересным, хватал на лету, а не интересное учил только с ней и для нее. Как видите, ЭТО имело и положительную сторону. По-настоящему уроками занимались, пока не оставались наедине. Он ставил свой стул впритык к ее стулу, чтоб заглядывать в ее тетради. Пока учили уроки, при взрослых, в этом действительно была нужда. Вне ЭТОГО ничто не накладывало на него особых обязательств. Вне ЭТОГО мог ее дразнить, могли ссориться - все как у обычных детей. За уроками часто сердила ее непонятливость: "Как не понять? Вливается двести в час, выливается пятьдесят…". Или: "Кто же пишет "пошел" через "о"?" Эта совершенно не умышленная обычность детского поведения способствовала слепоте взрослых. Они ведь полагают, что амурным делам должны сопутствовать ахи да вздохи. Так что тетя Инна спокойна, она торопится на какие-то курсы, дети делают школьные задания. Тетя Инна, не отрываясь от своих дел, может высказаться по поводу способностей дочери: в них, конечно, повинен отец. Сама она, конечно, училась на пятерки. Тетя Инна опаздывает, тетя Инна опаздывает всегда. По ее словам, она опоздала даже на решающее свидание, из-за чего была вынуждена выйти замуж не по любви. Наконец за ней закрылась дверь - одни. Занятия продолжаются, бывает, тетя Инна впопыхах забывает что-то взять и возвращается домой. Еще до полной уверенности, что такое не произойдет, в занятиях возникают паузы. Паузы нарастают - ЭТО близко. По мере приближения ЭТОГО задачки вылетают из голов, уже просто сидят в тишине, она потупив взор, он, уставившись в одну точку, оба прислушиваются к нарастающему току крови. ЭТО здесь и уже можно! Но можно не грубо, не сразу. Выработался ритуал, каждое нарушение его грозит возвратом к старту, к паузам. Бывало, иногда, она снова хваталась за книгу. Но вот этап молчания благополучно пройден, наступает этап колена. Он легонько коленом касается колена. Чуть отодвинула свое, он придвинул, и уже ей некуда отодвигать. Видит Бог, она отодвигала колено, сколько могла, а что дальше отодвигать некуда - не ее вина. Выдержка - на колено возлагается рука. Редкий случай - рука осталась на колене с первого раза. Не сброшена рука, можно добавить силы пальцам для полноты ощущения. Продвижение должно проходить как было в прошлые разы, не иначе. В прошлые разы обошлось без ужасных последствий. Новизна обострит страх, к новизне нужно будет долго приучать. Все, все как всегда, никто неожиданно не распахнул дверь, не ворвался, не пришлось отрывать руку с ее пути к цели, с половины пути или уже цели достигнув. Не пришлось отшатываться друг от друга, вроде сомкнулись в невинной игре, в шутовской драке, отшатываться с предательски красными лицами - ко всему тому на всем продолжении ЭТОГО готовы. И, конечно же - о, конечно! - ЭТО пройдет без горы живота, без ужасных последствий. Все как всегда, рука его уже на остром девчоночьем колене, затянутом в ребристый чулок "в резинку". Так было и в прошлый раз, и в позапрошлые разы. Колено обвыклось к руке, уже через него проходит в нее нарастающее напряжение ЭТОГО. Он жаждет тела, ничем не прикрытого тела. Он помнит немногие случаи, когда тело начиналось сразу, не было мощных штанов с резинкой не только на животе, но и охватывающих выше колена ноги, таким штанам не хватает замка, чтоб стать поясом целомудрия рыцарских времен. А еще бывают на ней рейтузы. Рейтузы - катастрофа. Тогда руке предстоит путь сначала от живота под резинку рейтуз, потом под резинку штанов и все это вывернутой рукой, при невозможности пересесть, если сидишь от нее справа. Пересесть ведь тоже сговор. Лучший вариант от колена, когда без рейтуз, хотя бы и в тех штанах. Трусики можно не считать, трусики малая преграда, они есть всегда, у них только сдвинуть перемычку. Столько преград к телу зимой, каждую нужно преодолевать с выдержкой. Преждевременное движение вперед грозит возвращением к старту, в лучшем случае не с первоначальной тишины. В лучшем случае можно сразу начинать с колена. Иногда повторы бывали бессчетные разы, но и без повторов бывало. Бывал особый накал ее чувственности, но нет тому гарантии, и он обуздывает свое стремление вверх по ноге, душа его молит: "Не сбрасывай! Только поглажу - ничего больше". Прошло - можно по миллиметру вперед. Рука чувствует, как ЭТО борется с ее страхом по дрожи ноги, по току крови под рукой - каждый миллиметр вверх нагнетает в нее ЭТО. Вот пальцы достигли пупырышка застежки чулка, здесь нужна пауза перед переходом к телу. Замирает рука. Нельзя грубо врезаться в тело. Испугаешь - получай колено, а уже недалеко до предела. Нужно ждать пока ЭТО переборет ее страх. "Не бойся, не бойся", - это не он ей нашептывает, беззвучно молит его душа, и она его душу слышит. А вот теперь только одним пальцем, одним мизинчиком, очень легонько запустить мизинчик под резинку охватывающую ногу. Она как бы не замечает, как бы не чувствует, тогда вперед другой палец, еще один… здесь последний рубеж обороны ее страха. Обязательно схватит руку поверх платья, но сбросить руку за резинкой уже не позволит ЭТО. Попытается, но только для того, чтоб сказать самой себе и тому, кто, возможно, есть в небе: "Сделала все, что могла". Он подыграет, как бы схватится за тело так, что сбросить руку ей не под силу. Через мгновенье тяга к пределу и в ней переборет все. Все! Сдалась! Еще сжимает ноги, не он, не она, ЭТО разжимает их. Ноги дергаются, сжимаются, распахиваются. И распахнулась. Вся!
     Свобода руке, он ощущает ее изнутри, пальцем касается преграды, которую Природа соорудила женщинам для спокойствия мужчин. Чтоб знали: товар не был в употреблении, из первых рук товар. Он даже пропускает палец сквозь конструктивное отверстие в том сертификате качества. Все же есть, должно быть, Бог. Кто, кроме Него, мог придумать такое свидетельство для человеческих самцов?
     Главное, что требует Природа, он не сделает. Будет млеть, сколько позволит время, ощущая ее сокровенное нутро пальцами, она тоже будет млеть, даже помогая его руке телодвижениями. Ей тоже недостает главного, и уже не хватило бы сил противиться решительному напору. Никогда, никогда на него не решится. Только в мыслях он сдергивает с нее трусы, штаны, рейтузы, рвет их в клочья. В действительности - никогда. Так и будут пребывать в муке без конца, с прислушиванием к коридорным шумам, - идет ли кто к ним? Любые шаги в коридоре - готовы отпрянуть в разные стороны, раньше крайней нужды не отпрянут, только затаятся без движений, пока не скрипнет дверь. Слава Богу! Слава Ему, их взрослые на своих работах, а другим нет дела до того, что происходит в комнате за незапертой дверью. Лишь бой часов, отмеряющих время сладостной муки до последнего предела, до абсолютной необходимости бежать в школу, опять же, слава Ему, во вторую смену, разорвет эту неестественную близость без завершения. Оторвет до следующей возможности. Так изо дня в день. Из месяца в месяц. Из года в год зимой, ранней весной и поздней осенью.
    
     Видите? Теплое лето из тех периодов выпало. Летом его нет в городе. Летом мадам с чадами выезжают на дачи. Дача не только отдых в пригородных просторах, но и престиж. Ничего, что дача - комнатенка в крестьянской избе, в хате с глиняным полом - после революции престиж обмельчал, но охватил многих. Больший престиж - курорты у теплых морей, тетя Инна предпочитает всему лету с семьей на даче месяц курорта от семьи в отрыве. Этот месяц перекрывает престиж дачи с лихвой. Вот он летом на даче, Мусенька в городе. Мамы их, подруги, трудно переносят месяц без общения, вернувшуюся тетю Инну распирают всякие курортные истории - ждите гостей на даче.
     Всем известно, нет вечных тайн. Вьется веревочка - конец будет. Ждала, ждала эта парочка стечения неблагоприятных обстоятельств. Но вилась долго. Ох, как долго. Точно о том, что было, кроме него никто не может сказать и спустя десятилетия. Спустя десятилетия о том томлении незрелой плоти он выкладывает на всеобщее обозрение. А они ждали. Однажды на даче ему показалось, что уже все. Возникло предположение, что уже мамы знают. В приезд тети Инны с Мусенькой на дачу их уложили на ночь в одну постель. Это же надо, мальчишку с девчонкой - в одну постель. Мало того, не в комнате, где подруги улеглись сами в одну кровать - на веранде, на одной перине, под одним одеялом. Что эти мамы, никогда не были в возрасте своих детей? Не томило их тогда жгучее желание? И еще тетя Инна сказала дочери: "Глупая, разденься до рубашки - жарко". Не похоже на провокацию? Может быть, мамам намекнули что-то подсмотревшие домработницы, а теперь они подглядывают в дырочку замка и ворвутся в самый напряженный, момент: "Вот чем вы занимаетесь!" Теперь-то он знает: у мам были свои дела. Болтовня не для детских ушей и кое-что не для детских глаз. Случались, позже осмысленные, не вполне без ЭТОГО, поцелуйчики при детях. Некие, не вполне без ЭТОГО, касания. Сложились штрихи со временем в картину. Пусть без стопроцентной уверенности - на девяносто девять. Нормальному мужику, каким он вырос, лесбийские отношения не отвратны. Наоборот - заводят. В отвращение ему любовь мужиков друг к другу. Он мог допустить тягу друг к другу мягкого женского начала, которое и его притягивает, а для грубого мужского начала, которое его отталкивает, такого допустить не мог. Так что отношения матери с тетей Инной, и когда стали подозрительны, раздражения не вызывали, вызывала раздражение ее близость с отчимом. Это особый случай. Не мог он переварить замену отца на того чужого дядю. Но мать, видимо, любовью к отчиму и не пылала. С течением времени все реже дребезжала шишечками родительская кровать - наступили для дяди Лени времена частой ночной работы, от чего мать тоже, видимо, не огорчалась. Ночами, когда дядя Леня приходил домой раньше утра, в их возне он слышал ее шепот: "Хватит, хватит уже. Устала". И все такое. Похоже, что и к другим мужчинам мать не пылала чувствами. Мужчины для его матери, что паровоз для семейного состава, - главное, чтоб хорошо тянул. Была у матери причина так относиться к мужской близости. Когда повзрослел, подпивший брат ее, самый меньший, рассказал, как в гражданскую его мать грубо изнасиловал предводитель отряда. Предводитель отряда не то красных, не то белых, не то просто шайки без прикрас. Ей было пятнадцать лет.
    
     В альбоме, доставшемся по наследству, есть фото на жестком картоне. Оборот с золотым тиснением названия фирмы, при двуглавом орле. С той поры, когда начал читать книги без разбору, любил разглядывать старые фото, осколки прежнего бытия, чем-то сходного с вычитанным бытием на Западе. С фото смотрела на него глазастая девчонка, его будущая мать, коса закинута на гимназический фартук. Смотрела на него так, словно тоже хотела разглядеть будущего сына. На фото не было даты, но он определил, что снято между февралем и ноябрем семнадцатого года, потому что орел двуглавый без корон. Значит, снималась за год до того, когда на бугор над местечком прискакал всадник.. Любил он всегда разглядывать старые фото, любит и теперь.
     На бугор над местечком прискакал всадник. Бурка от плеч до конского крупа и папаха на голове придавали ему вид великана. Без облачений был тоже не узок в плечах, а свисающее за распахнутой буркой брюхо уличало любителя кислых щей. Конь его, под стать всаднику, лохматый битюг, не бил копытом, врос в землю словно чугунный. Вот всадник приподнялся на стременах, приложил руку козырьком к глазам, обозрел домишки внизу. Обозрев, обернулся к тем, кто укрылся за бугром, гикнул, и, разбрасывая копыта, понес его конь по хрустящим льдинкам весны восемнадцатого года. Следом вывернули с пяток тачанок - спереди начертано "хрен уйдешь!", позади "хрен догонишь!" И еще десятка два верховых, кто в чем, что болталось на них и хлопало на ветру. А внизу забегали кто куда, резвые со страху, старики со старухами, да малые дети. Бежали прятаться на чердаках, в подполье, кое-кто припустил к оврагу за местечком, но верховые уже его огибали. Ее мать успела схватить на руки самую младшую да за руку братишку, чуть малой старше. Остальных, даст Бог, свои ноги унесут. Унесут их ноги, будь на то Божья воля, без Его воли и волос с головы не упадет. Девчонку с косой ноги не унесли. Некогда было и некуда. Забилась в комнате под кровать, а братик, семи лет, накинул на петлю двери крючок. Лучше бы он того не делал - в открытую дверь, может быть, заглянули да ушли. А крючок тому в бурке, что соломина, он его не только плечом, брюхом выдавит. Выдавил и сразу под кровать, за косу вытащил. Когда братик завизжал при виде горы мяса, что взвалилась на его сестру, другой всадник, ожидавший очереди, утишил крикуна шашкой. Хотя и в сивушных парах, а детская кровь его, должно быть, смутила. Не дождался очереди.
     Открой, еврейский Боже, зачем тебе жизнь слепого котенка? И зачем тебе женщина, что после сотворенного на Твоих очах, разделит ложе со многими, ни одного не любя?
    
     Так вот, для его матери мужчины - паровозы семейного состава, а у тети Инны своя проблема - с дивана отругивается старый муж. Удивительно в отношениях подруг, что они друг друга не ревновали. Когда дети еще не понимали, что взрослые тоже играют в подобные игры, мамы, мало таясь, рассказывали друг другу, с кем, когда и как. И, должно быть, с подробностями, потому что повизгивали. Цепка детская память, запомнятся те разговорчики - запомнятся, потом поймут. Всему свое время.
     Что будет потом, потом и опишется. Пока его и Мусеньку уложили на веранде на одну перину, и она на ней в одной рубашонке. Оба под одним одеялом. Вот так дела! Даже не нужно с колена начинать. Руку протяни - вся перед ним без преград. Так почему они на разных концах перины? А если провокация? А ужас горы живота? Не приблизится он к ней ни на миллиметр, застынет в том месте, где лег, а легли на глазах у мам попками друг к другу. Чтоб видели: между ними - ничего. Так и будут лежать, он без сна полночи. Ведь - соблазн. Какой соблазн! Всю жизнь он будет вспоминать эту ночь с великой досадой, и тогда даже, когда ЭТО станет просто досягаемым чудом из чудес, а не чудом из чудес недосягаемым.
     Но на следующий день после той ночи тетя Инна с дочерью возвратилась в город, и если он вне ЭТОГО забывал за книгами, читал, что попадалось, то ее желание без встреч нарастало. Не- даром же некий мудрец древности сказал: "Если бы женщины не боялись огласки, если бы не боялись забеременеть или заболеть дурной болезнью, нам, мужчинам, не было бы от них покоя". Когда и дачники вернулись в город, она не могла дождаться его прихода, сама пришла в девятиметровку. Вечером. Только за взрослыми закрылась дверь, ушли к кому-то в гости, она явилась. Чуть бы ей подождать, явился бы он и пошло бы по-прежнему. Кто его знает, как пошло бы, но она не дождалась, может быть, даже хотела опередить. Может быть, хотела, чтоб на новом месте и по-новому. Вошла, без слова уселась на стуле возле печки-буржуйки, голые ноги вразлет. И эдакая блудливая улыбочка. С такой улыбочкой можно и заговорить об ЭТОМ. С такой улыбочкой можно договориться и запереть дверь на ключ, улечься в родительскую кровать. Ужас живота твоего! Нет, он не согласен. На стуле привычней, на стуле спокойней. Села она, безвольные руки за спинкой стула, вся перед ним в ожидании: "Где же ты? Ты где?"
     Здесь, здесь он! Опустился рядом на колени, в этот раз не нужна была магия пассов, не нужно начинать с колена, вся она для него раскрытая, готовая - ах, как удобно! И вглядывается, вглядывается в ее лицо, искаженное желанием. Лицо она отвернула, зажмуренная, губы дергаются, и такое ее лицо раскаляет его до предела. И мало уже того, что ощущает рука, хочется всем своим существом ощущать ее изнутри. Ее нутро как бы требует его обратно, в подобное тому, что извергло в родовых муках. Померк ужас живота, стушевались страхи грядущего позора, сейчас стащит на пол, вот уже напряглась свободная рука. Но что это?! По лицу, в которое всматривается, прокатилась судорога, волной сотрясения пробежала по телу, ощутил судорогу и рукой, что в ней. Расплылся в воздухе запах острого варева, с тем запахом обмякла, погасли только что горящие глаза. В следующее мгновенье вскочила со стула и рванула к двери, как будто не трепетала только что в его руках. "Куда же ты?!" - орало его ЭТО в душе беззвучно, потому что в любых обстоятельствах словам запрет. Словам запрет, а удержать можно, схватил ее за руку на пороге. Вырвалась, дверь за собой захлопнула. Мало того, за собой захлопнула и дверь своей комнаты, два раза щелкнул замок. Заперлась.
     Не может он вспомнить точно, сколько лет им было тогда. Должно быть, не более двенадцати. Но в двенадцать не должен был такому концу поражаться. В двенадцать лет уже листал книги "Мужчина и женщина", пособие молодоженам с картинками в двух томах. Мать прятала их в шифоньере под бельем, полагаясь на замок, а язык замка легко поддавался столовому ножу. Так что, вероятно, им было меньше двенадцати. Во всяком случае, он помнит, что Мусенька со стула ногами не доставала пола. Значит, ее, и следом его, подвела к такому раннему концу их долголетняя мука без конца. И месячные потому, значит, начались у нее рано. В тот раз он не мог объяснить себе ее бегство. Если испугалась, что стащит на пол, так ведь об этом только подумал. И потом, могла бы сопротивляться, а не бежать. Неужели унесла тело навсегда? Как же теперь без тела?
     Через день она сама пришла к нему. Как ни в чем не бывало, и опять уселась на тот же стул. Похоже, место на стуле у буржуйки ее притягивало, что-то с тем местом у нее уже было связано. Села на стул с той же улыбочкой на лице. Пошло, как и в тот раз, только теперь он крепко держал ее свободной рукой - не убежит. А другой руке было неловко дотянуться, так она сама к ней придвинулась на край стула. И он тесно прижался низом к откинутой ноге, получилось восхитительно. Восторг достиг высоты, дальше некуда, и рухнул восторг. С падением нахлынуло неодолимое желание немедленно от нее освободиться. Все прелести ее, мгновение назад в них бы растворился, сразу не нужны. Отвратительную пустоту ощущало нутро, как будто с восторгом ушло все, что его наполняло, и вот он пустой. Теперь он отскочил, а она свое недавнее с тем, что с ним произошло, не сопоставила. Потянулась к нему, он отшатнулся, покачал головой. То, что вышло у него, и взрослые женщины не легко прощают, а тут разгоряченная девчонка. Посмотрела - злость в глазах - в дверях обернулась и вычеканила три единственных слова за годы ЭТОГО: "Еще меня попросишь!"
     Попросит, попросит. Уже догадывается, что ее злость будет длиться не дольше, чем его отвращение.
    
    
3. ПРО ДРУГОЕ
    
    

"Взвейтесь кострами, синие ночи,
     Мы пионеры, дети рабочих.
     Близится эра светлых годов,
     Клич пионера: "Всегда будь готов!"
     (30-е годы)
    

     Что это мы все об ЭТОМ да об ЭТОМ? Оно, конечно, важное дело жизни, в Эсесесере особенно, поскольку только оно личное, все остальное фараоново. Все остальное без вариантов, а ЭТО с вариантами. Есть красивые, есть не очень, толстые или худые - кому что нравится. Даже такой преданный фараону человек, как его отчим, выбрал себе пару по вкусу, а не по решению партийной организации. Ну, а пасынок его по малолетству не выбирал, ему судьба подсунула. А так он, как все, разве, более многих начитан. С пяти лет складывал буковку к буковке, еще никем не ученный. Как-то само собой получилось, что буковки сложились в слово, слово во фразу, и вот уже первый рассказ из букваря, мать букварь купила, обратив внимание на раннюю тягу сына к печатному слову. Дальше пошло-поехало - пришлось ей прятать в шифоньер два тома "Мужчины и женщины". Не знала мать, что сын уже изучает женскую анатомию не по книгам, под его рукой натуральный объект изучения. Ничего особенного в той тяге к книгам не было. Телевизор еще не мелькал голубым экраном, радиорепродуктор хрипел на стене, так не будешь ведь стоять под ним целый день. И чего стоять? Он хотя и хрипел с утра до ночи, и не слушая, все знали о чем. Больше всего о Сталине родном, любимом, о Сталине - корифее всех наук, гиганте мысли, отце народов... Еще радио хрипело о том, сколько надоено под его мудрым руководством, добыто и сделано. А вот о том, что пусто на полках в магазине напротив, репродуктор молчал. Упомнишь ли, сколько надоено, если в магазине по карточкам, не всегда и в очередь? Да, да, да - с начала тридцатых все круто изменилось. Ежели стук в дверь рано поутру - это не молочница из подгородной деревни, это подручные дяди Лени. Прежние нэповские заоконные крики всяких мелких предпринимателей сменились ревом заводских гудков. Первый хриплый гудок звал из кроватей на рассвете. У-у-у-у! Гудок с хрипотцой - электростанция. Тут же присоединялись: паровозный завод, турбостроительный, тракторный... Оно бы радоваться - биржа труда закрылась, безработица - ноль. Только вот, хочешь - жни, а хочешь - куй, все равно получишь это самое. Так что вставать по гудку неохота, но встанешь. Не встанешь, за опоздание - под суд. Второй хор гудков объявлял, что пора выходить из дому. Третий возвещал о начале смены, потом - на перерыв, потом - с перерыва, на пересменки, - гудки целый день. И песни пошли про веселые заводские гудки, которым почему-то не радовалась какая-то кудрявая, когда "страна встает со славою". Не радовалась кудрявая, и песня за то ее укоряла. Не радовался и дядя Лева, папа Мусеньки, по первому гудку кряхтел, кашлял, харкал так, что наш герой за фанерной перегородкой на кровати подпрыгивал. По второму гудку - портфель под мышку и на выход. По второму гудку скрипели половицы коридора под ногами грузной тети Гиты - припускала бегом в свою больницу. За ними инженер, узкой щелью между раскладушками и стеной, тянул за руку заспанную блондинку. Никто не радовался - кому обещанная тюрьма за опоздание в радость?
     Многое, многое изменилось после нэповских двадцатых. И запахи не те. В памяти его ранних детских лет НЭП пахнул сдобой, заварным кремом вафельных трубочек, их пышная русокосая женщина продавала прямо из окна своей квартиры. Еще НЭП пахнул жареным мясом, им тянуло из подвала, где кто-то устроил ресторанчик. В тридцатые годы город потеснел, согнанная в колхозы деревня, что раньше его кормила, оголодала пуще города, и привалила искать спасения. Камни городские запахли мочой, сыромятной овчиной, онучами - всем тем, что в деревенских просторах в свежем воздухе растворяется без остатка, а к городской вони добавляется.
     Перемены те - всеобщие, а личные его перемены, можно сказать, неплохие. Еще до того, как пошел в школу, мать провернула дельце с усыновлением. В ЗАГСе выписали новую метрику, и перестал он быть сыном нэпмана, стал сыном защитника революционных завоеваний. Как только появилась, на хрустящей гербовой бумаге метрика, мать сказала сыну: "Если сегодня за обедом ты назовешь дядю Леню папой, то сразу после обеда я куплю тебе красивый трехколесный велосипед. Ни у одного мальчишки из двора такого красивого велосипеда нет". И он назвал. За обедом раз произнес это слово, и то в дательном падеже, (кому, чему) и больше никогда отчима так не величал. Но сделка есть сделка, с той поры и дядей Леней отчима тоже перестал называть. Слава Богу, в русском языке достаточно уловок, можно избежать не только имени, но и местоимений второго лица. "Вы" было бы нарушением сделки, а "ты" коробило, так что к дяде Лене вовсе не обращался. В третьем лице, - пожалуйста: "он", "его", "о нем" сделку не нарушали, произносилось легко. Видать, мать была уверена, что купит сыну нового отца за велосипедную цену, загодя плату припасла. После обеда торжественно вкатила из комнаты тети Гиты, так что и не назови он в тот единственный раз дядю Леню папой, рано или поздно велосипед достался бы. Да и вообще, о чем речь? Какие-то немногие годы остались до возвращения к старой фамилии.
     Ребенка в норме времени тянет на всякие героические поступки, взрослых героев стало много, хоть пруд ими пруди, но героика еще не была однозначно советской. Еще ходили по рукам книги с ятями, комплекты старорежимного журнала "Нива" с рассказами о героях Первой мировой войны. В тех рассказах Козьма Крючков (или Прутков?) нанизывал на пику по нескольку немцев разом, Фенимор Купер звал в прерии, Луи Жаколио тоже куда-то звал. В головах мальчишек военные подвиги Козьмы Крючкова из дореволюционной "Нивы" перемешались с подвигами героев революции, героев колхозного устройства, Павлик Морозов уже в святых мучениках. Мученик призывал сверстников доносить куда следует, не взирая на родительские лица. Может быть, и наш герой донес бы на отчима, рука не дрогнет, но отчим - сам борец с контрой. Когда пришло время отчима, шансы на высшую меру возросли. Нет, никто из его окружения не собирался в тайных сходках, не поджигал колхозные хлеба, не сыпал песок в подшипники машины, на всех парах несущей в коммунизм, где, говорят, будет всякому. В отличие от страны Желтого Дьявола, все будут раздавать даром. Всем. Никто из окружения не был против всего даром. Дядя Лева продавал книги о том светлом будущем, тетя Гита и ее муж лечили людей, инженер строил танки для освобождения всемирного пролетариата, отчим крушил врагов товарища Сталина. В общем, эпопея Павлика Морозова у него вылилась в поэтическое произведение. В четырех строках стихотворения кулак успел поджечь колхозное поле, в четырех следующих получил по заслугам.
     Стишок про кулака-поджигателя - стишком, а обида замены родного отца на отчима даже и детская интуиция связывала с советской властью. Кто сажал отца в золототряску? Помнил он, как в один из обысков красноармеец в тряпичном шлеме с шишаком, похожим на каски немецких солдат Первой мировой, посадил его на колени, разрешил клацнуть затвором винтовки, потом вытащил из кармана желтую монетку и предложил поиграть с такими же, если знает, где они лежат. "Знаешь, где они лежат?" - спросил. Знал, и за руку повел красноармейца к своей кровати. Под его подушкой были серебряные полтинники, ими мать расплачивалась за съеденную манную кашу. Полтинников скопилось с десяток, мать не успела выбрать для будущей расплаты. Были они не желтые, а белые, зато большего размера, с ними играть, полагал, интересней. Но тот, в шишаке, думал иначе, грубо малыша оттолкнул. Разочаровался.
     Вот, не переборол Павлик Морозов то воспоминание. Подшивку "Нивы" тысяча девятьсот четырнадцатого года, что ходила по рукам без отдачи, но с передачей, так что первовладельца никто не знал, тоже не переборол. Павлик Морозов, со своим доносом, связывался с хлебом по карточкам, а объявления в "Ниве" связывались со множеством заманчивых и вкусных штуковин, известных теперь только по названиям. И то - не все. Объявления в "Ниве" просто умоляли купить шоколад с орехами фабрики какого-то Жоржа Бормана. Некто Филиппов просил отведать пирожных с заварным кремом. Обещал, что тают во рту. Какой-то Буре набивался с часами в золоченом корпусе, по пять рублей за штуку, а магазин Мюр-Мерилиз подсовывал вовсе неведомую конфекцию. Знаете ли вы, что такое "конфекция"? Это же, наверно, такая большая конфета, что одному не унести. И, надо же, карманные часы в золоченом корпусе за пять рублей! Теперь и простых ходиков с гирями не купишь. Те, что висят у Мусеньки на стене, тоже еще царского времени, фамилия изготовителя с твердым знаком на конце.
     Теперь спросите, что он видит за окном. За окном справа коммерческая булочная. Коммерческая - это продажа хлеба без карточек. Бурлит очередь у булочной днем, деревенские не расходятся и на ночь. Не уйти им от надежды на кусок хлеба, а ему не избавиться от засевшей в памяти картины. Не потому не избавиться, что была редкостью в те окаянные годы, а потому, что выпало наблюдать от начала до конца. До того тоже случалось видеть на улицах павших с голоду, но мать старалась быстрей утащить от мрачных зрелищ. Этот раз, за проступок лишенный двора, бесцельно глядел в окно, когда под ним пал деревенский человек, большой и нескладный как телега. Не хватило ему сил перейти улицу к очереди в булочную, хвост той очереди терялся где-то за углом. Пал этот человек под его окном, вроде заезженной лошади. Видел когда-то павшую лошадь, ей не под силу стала телега. На удары кнутом лошадь только поднимала голову, с удивлением, казалось, смотрела на возчика. Тогда пр