Эдуард Бормашенко

     На кризис западной культуры, столь сочно очерченный Константином Фрумкиным, можно глядеть по-разному. Меня в первую очередь интересует религиозный аспект проблемы. С задержкой в две тысячи лет взорвалась бомба, заложенная в фундамент христианской цивилизации апостолом Павлом: великий спор об истине, видевшийся современникам скорее всего скучноватой теологической дискуссией и уж наверняка внутренним еврейским делом, обретает неожиданную развязку.
     Вернемся к сути новшества, внесенного немногочисленной, но рьяной в своем религиозном рвении сектой в традиционный фарисейский иудаизм, того самого новшества, решительно отвергнутого еврейскими богословами, которому вскоре предстоит покорить мир. Радикальный ход, предложенный Павлом (именно ему, а не Христу, принадлежит осознание важности предложенной идеи), состоял в оттеснении Моисеева Закона на второй план. Поскольку Закон (согласно Павлу) коррелят греха и служит сдерживанию дурных человеческих побуждений, он в принципе не может служить радикальному исправлению мира. Как писал С.Л.Франк, закон, "внешне обуздывая грех, не может сущностно преодолеть его и привести к спасению". Эту мысль Франк называет гениальной религиозной интуицией Павла, и, в самом деле, значение этого рассуждения для формирования христианства огромно. Не то чтобы закон вовсе не нужен, но его место где-то рядом с полицией, необходимой, но нелюбимой.
     Если закон не столь существенен, то резонно предположить, что есть вещи и поважнее, и Павел уверенно называет их: вера, доброе сердце - любовь есть исполнение закона. Один из героев Довлатова во вполне христианском духе говорит: есть вещи и поважнее справедливости, - а именно? - Милосердие. Привлекательность нехитрых этих (и не обязывающих) соображений необычайна - немудрено, что им предстояло покорить мир.
     Итак, накормить голодного, одеть нагого, излечить больного - и есть самое главное, и надо сказать, что западная цивилизация со всеми этими задачами справляется отменно: голодного и нагого в цветущих западных странах не сыскать. Отменно налаженная государственная машина, свершая реальные акты доброты и заботясь о нуждающихся, взяла на себя заботу о сирых и убогих. В этот момент неожиданно оказалось, что привычная этика не нужна. В самом деле, все ее задачи выполнены, утопия свершилась, остается только развести руками, поди подари подарок тому, у кого и так все есть, о чем так выразительно написал К.Фрумкин.
     Константин Фрумкин пишет о прогрессе как о чем-то реальном, структурирующем мир вокруг нас, и меня это от души радует, а то ведь наиболее запальчивые критики гниющего Запада и вовсе отрицают его достижения. Я еще слишком хорошо помню талоны на сыр и водку, и искаженные злобой физиономии в очередях за колготками, нитками, трусами, да чем угодно, чтобы присоединиться к хору хулителей прогресса. Но христианскому святому, и в самом деле, в западном, сыто урчащем космосе делать нечего. Людям с темпераментом апостола Павла приходится выпускать пар "любви к неближнему" на палестинских деток, любимой игрушкой которых служит муляж набитого динамитом пояса смертника. Фрумкин пишет о том, что единственным костылем, на который хоть как-то может опереться Запад, возможно, послужит профессиональная этика - "делай что должен и будь что будет", - но мне в это верится слабо, ибо и профессиональной этике приходится прислоняться к чему-то внешнему по отношению к ней самой.
     Удивило меня более всего то, что К.Фрумкин, пробыв изрядное время в Израиле, не заметил микрокосма религиозного Израиля, не проявляющего ни малейших признаков вялости и утомления и активно разрабатывающего самые сложные этические проблемы (недавно раввины приняли беспрецедентное галахическое постановление по проблеме эвтаназии, позволяющее прекращать муки безнадежных больных, обусловив подобное решение массой обязательных ограничений). Разрабатываются этические проблемы интеллектуальной собственности, обострившиеся в связи с воровством такого странного продукта, как программное обеспечение, злоязычия, неизбежного в связи с нарастанием влияния средств массовой информации, искусственного оплодотворения и генетики. Короче, религиозный Израиль небезуспешно отвечает на этический вызов времени.
     Жизнеспособность традиции определяется ее способностью отвечать на вызов времени, а не упорством в отрицании реальности. Эта способность требует и жесткости в отвержении неприемлемого, и пластичности в переваривании органичного и съедобного. В галахической области в ХХ веке трудились такие звезды первой величины, как Хазон Иш, Хафец Хаим, Моше Файнштейн, проявлявшие оба, так редко уживающиеся в одном человеке, качества. Еврейская религиозная философия представлена уж просто фантастической плеядой: рав Соловейчик, рав Штейнзальц, Любавичский ребе, профессор Лейбович, рав Кук, Мартин Бубер (и это несмотря на Катастрофу, унесшую тысячи талантов).
     Основою же ответа на вызов цивилизации служит все тот же Моисеев Закон, никак не представляющий собою для евреев ни функцию, ни коррелят греха (здесь мы с христианами никогда не договоримся). Закон самоценен, и правильное его понимание, толкование и исполнение должно привести к добру и милосердию. Этические аргументы, идущие "от гуманизма" и доброго сердца, не принимаются иудеями подчеркнуто и порою провокационно.
     Не так давно раввин Старого Города Авигдор Невенцаль, авторитетный и чтимый в религиозном Израиле человек, опубликовал заметки, призывающие воздержаться от швыряния камней в автомобили, нарушающие субботний покой. Среди выдвинутых им аргументов решающее значение имели следующие два: во-первых, камень есть мукцэ (предмет, который нельзя перемещать в субботу), во-вторых, битье стекол - работа, запрещенная в субботу. Рав Невенцаль нарочито и вызывающе отказывается от аргументов гуманистических: казалось бы, чего проще - оттолкнуться от того, что запущенный в движущуюся машину камень может нанести увечье. Но рав Невенцаль прекрасно знает о том, что в иных ситуациях не токмо можно, но и должно взяться за камень, и не только за камень. Выявление сферы действия гуманистических доводов, идущих от добра и милосердия, - дело весьма непростое, и раввин ищет и находит основания для галахического решения там, где и положено его искать, и можно найти - в Торе.
     Рассмотрим наиострейшую этическую проблему - допустимость смертной казни. В Израиле нет смертной казни, но с точки зрения религиозного еврея ее не может быть не из уважения к духовному величию толстовства и не из-за повышенной доброты и чувствительности еврейского народа, а просто потому, что в отсутствии Храма никакой суд не полномочен выносить смертные приговоры. Доброта, милосердие и справедливость, честь и совесть - функции и коррелят Закона, а не наоборот: давайте напишем добрый закон, оттого что мы добры.
     Рав Арье Леви, приведя жену на прием к врачу и обратившись к доктору, сказал: "У нас болит нога" (в самом прямом смысле слова). Я думаю, этот удивительный человек удивился бы, если бы ему сказали, как он добр к жене, - просто он выполняет по мере сил заповедь Закона о любви к ближнему.
     Такой способ мышления видится современному интеллигенту избыточно формальным, именно потому что он вскормлен христианскими архетипами, и потому Фрумкин пишет: "религия прийти на помощь индивиду не сможет, поскольку уже современному человеку приходится иметь дело не столько с конкретной религиозной традицией, сколько с постомодернистским консилиумом религий всех времен и народов". Но еврейская традиция великолепно не замечает этого консилиума и скорее всего даже не знает о его существовании, тем не менее вполне успешно отвечает на вызов изменчивой реальности.
     Интеллигент рефлектирует кризис христианской этики, не предназначенной для свершившейся утопии, но, как правило, пытается его преодолеть, опираясь на гуманизм, порожденный все той же христианской этикой: налицо порочный круг, и выбраться из него можно по-разному, скажем постмодернистски, превратив жизнь в игру, когда все понарошку. Мне такое решение скучно, скучно все время играть. Я ценю шутливое замечание С.Довлатова, что мрачность лишь издали напоминает величие духа, но превращение жизни в сплошную игру вызывает у меня не меньшее отвращение, чем звериная серьезность.
    
     * * *
    
     В обсуждаемой статье легко различается внутреннее противоречие. Я думаю, что это противоречие связано с общей традицией русского философствования, мыслящего массами, соборно. В то время как философия попросту не имеет средств для работы с массовым сознанием, она пригодна лишь только для возни с сознанием самого философа (именно так на русской почве пытались философствовать в последние полвека Мераб Мамардашвили и Александр Пятигорский).
     Но к делу: мысль Ницше о том, что свободен тот, от кого можно ожидать мысли, не заданной наперед традицией, происхождением, прекрасна. Обратите внимание: Ницше говорит о свободе мысли, а не о свободе выбрать колбасу нужного сорта (к этому виду свободы я, впрочем, отношусь с должным почтением). Но располагающий средствами для выбора в супермаркете, должен и играть по правилам, предложенным обществом свершившейся утопии, то есть вести себя вполне традиционно и конформно данному обществу, отринув предварительно фундаментальную свободу иметь посланных Вс-вышним детей. Сегодня для того чтобы преуспеть, надо потратить восемь-десять лет на образование, а там уж не до детей.
     Совершенно не видно, где же здесь рефлективный прогресс человечества, ибо если человек действительно задумается о том, чего ему в самом деле хочется, он, быть может, и предпочтет ночное недосыпание, меньшее жалованье и не всегда радостные хлопоты, связанные с детьми, успеху, карьере и творчеству.
     Я верю в то, что невыродившийся, истинно творческий человек предпочтет свободу иметь детей. Сам процесс воспитания доставляет родителю такое поле для переживаний, размышлений и рефлексий, которого не заменит самая сказочная карьера (почитайте, например, расуждения А.Воронеля в "Трепете забот иудейских", вызванные к жизни наблюдением над тем, как его двухлетний сын садился на горшок). По-видимому, высокий жизненный стандарт, если и не приглушает муки и радости сознания, то по крайней мере лежит в разных плоскостях с рефлективным прогрессом человечества (любой изучающий Талмуд и вовсе усомнится в его существовании).
     По Фрумкину выходит, что рефлексия всегда разъедает традиционные ценности.
     Мой опыт показывает иное - по-настоящему пристальное вглядывание в себя, попытка дать ответ на вопрос, чего же мне на самом деле хочется, привела меня к традиции. Мой путь в иудаизм не включал в себя (к худу ли, к добру ли) вспышки мистического озарения. Известно, однако, что именно рефлексия зачастую выводит свободно мыслящего к вере. А.Пятигорский прекрасно это сформулировал: философ - это тот, кто осознал Откровение.