По поводу выхода хрестоматии "Родной голос (страницы русско-еврейской литературы конца XIX - начала XX веков)", составитель Шимон Маркиш.
Киев, изд-во "Дух i лiтepa", 2001 год
Выбор современного чтения так велик, а временные возможности столь ограничены, что для предпочтений принято находить дополняющие основания, интеллектуальную игру, включающую воображение, причудливость формы, загадки самого текста, даже комментарии. Здесь архаические хрестоматийные источники более способны отпугнуть - они не содержат ничего особенного нового: для того чтобы увидеть песок, не обязательно ехать в Сахару. О хрестоматиях принято размышлять в категориях полезности, а полезность не всегда аппетитна. Она как рыбий жир, о каком удовольствии может идти речь. Нужда заставит.
Ушедший мир - понятие вовсе не литературное, не образ, не метафора, а именно то, что слышится, семантическая формула - ушедший мир, подведение итогов, осознание реальности, перевернутая страница. Это факт или масса одновременных фактов, которые называются свидетельством. Свидетельство, принявшее форму, становится литературой, качество формы - литературным качеством. Автора заботит, как рассказать, но мы, отставшие от автора на столетие, видим еще и этот достоверный взгляд современника и в нем ответ - все было так, а не иначе. В этом достоинство литературы в тогда еще беззвучном мире, только-только достигшем документальности фотографического изображения. И ведь ничего более. Только литература - без звука, без кино, без расписанной по интересам информации. История полна литературой, и этим они важны друг для друга - можно вернуться назад к закрытой странице и заглянуть. Что там?
Кому интересно? Только евреям? Они будут читать, евреи привыкли доверять книге. Не газете, а книге. Но мир ушел не только для них. География осталась, но история переменилась. Земля, где они жили, никуда не делась, города и местечки и сейчас существуют под теми же названиями, поля вокруг также распаханы, дома заняты. Или, что вернее, выгорели, потому что время и само по себе действует наверняка, а здесь оно не просто время, но двадцатый век. Читатель этой хрестоматии отделен от ее авторов двадцатым веком. Две стороны реки, и поэтому удивителен (и несколько неожидан) тот факт, что удается расслышать нечто с другой стороны. Таков смысл этой хрестоматии, вернее, один из ее смыслов, потому что объект литературы это не только - о чем, но и как.
Хрестоматия - еще музей этнографии, комната со старыми вещами, предметами, с невнятным отражением, загадкой - чьим, и только потом неожиданным узнаванием, это - зеркало, а в нем встреча с самим собой, каким вы были на той старой фотографии - купеческим отпрыском, молодцеватым студентом в папахе, палестинским колонистом, преуспевающим циником, жаждущим ассимиляции, работягой-лопатником, перебрасывающим пшеницу, дантистом-обрусителем (обруситель - любопытный термин, выполнивший смысловое назначение), таежным хуторянином (были и такие), ловким одесситом или... или... их множество - этих типов, но, скорее всего, если вы - еврей, будете в рыжих сапогах и старом длиннополом кафтане. Такова статистика бывшей оседлости, двадцатый век еще впереди вместе с высшим образованием и новым гетто, и концлагерными печами, и эмиграцией, а пока урядник, мужик, трактирный погромщик, стряпчий, воинские чины, симпатичные (скорее, равнодушные) и малосимпатичные (это конкретно) люди, тычущие в лицо жидом, похохатывающие, похлопывающие, небрежно высокомерные, и сами эмансипированные евреи, тонко рассуждающие по этому поводу в категориях всемирного братства и быстрейшего приобщения к коренной нации. Двадцатый век все расставил по местам, не так ли?
Доисторическое время, слепленное из судеб, как одеяло из лоскутков, они все сохранились под обложкой хрестоматии, и кажутся совсем рядом, потому что их история отделена от нас не годами, а интенсивностью событий. Конечно, многого ушедшего навсегда уже не увидишь, например, еврейских процессий. В хрестоматии их множество, кажется, сами тексты связаны между собой этими тягучими многозначными хождениями - в оскверненную погромом синагогу, похоронами, и - совершенно фантастическая затея - свадьбой двух изгоев, соединенных на кладбище среди святых могил для спасения города от холеры. Это был мир, где люди говорили на идиш, жили в местечках и знали смысл бытия - быть готовыми к приходу Мессии. Тем более удивительно, что обо всем этом рассказано
по-русски, не переведено с чужого, а именно рассказано с использованием выразительных средств языка.
"Родной голос" - название найдено точно, не только по отношению к этносу (это -
их голоса), но и языку.
Проза жизни и фантастика видны из одного и того же окна - Маркеса или Гоголя - неважно чьего. Так и здесь. Исторический пейзаж - всегда отчасти вымысел. Но не только исторический. Есть просто пейзаж.
А за окнами пировал осенний ветер, рвал с деревьев умершие листья, и, пьяный, глумясь над умершими, волочил их в холодной грязи, сбивал в кучу, бил ими о мокрые стволы и порою, поднимая кверху, бросал ледяной рукой в черные стекла, и стекла тогда звенели, и в трепете плакали, как нищие дети, которых побили.
Голубчики, - лепетал, холодея, Павлюк, - родненькие!
Это экзистенциальный текст, что бы там ни говорили, плачет не природа, а душа рассказчика. Сравнения - неблагодарное дело. Но сравнивают все, вплоть до ДНК. Они разные - эти тексты, но только если искать это различие. А вот общее просто нельзя не заметить, и именно в этом родовой знак принадлежности к месту. -
Йдуть дощi. Холоднi ociннi тумани клубочаться вгорi, спускають на землю довгi мокрi коси. - Я цитирую по памяти, отнюдь не потому, что ленюсь свериться с оригиналом. Но подсказка памяти не бывает случайной, память делает достоверной не цитату, а долговременность текста. -
Пливе у сирiй безвiстi нудьга, пливе безнадiя та стиха хлипаe сум.
Удивительно интересно, шагнув через порог двадцать первого века, оглянуться на то давнее время. Это полезно всегда, а теперь, когда еврейская история обогатилась уникальным опытом - уничтожения и государственности, это просто необходимо.
Мозг, вступивший в единоборство с забвением. Это из бабелевского текста в этой хрестоматии. Она дарит уникальный взгляд - изнутри. Преобладающий взгляд русской литературы - снаружи, выхватывает наиболее заметное, поверхностное, не утруждая себя анализом и осмыслением, это взгляд
для себя, мы видим коммуникативный тип посредника, мелкого торговца, иногда революционера, некое представление о народе
вообще, отчасти чужом, непонятном, поскольку желание жить по-своему всегда вызывает удивленное и подозревающее непонимание. За ним социальный тип, в чистом виде, с раздражающими иноверца чертами. Конечно, сильный художник может связать воедино социальную роль и личность. Но и здесь - взгляд снаружи привязывает личность персонажа к некоей легенде, к обобщенному этнотипу. А любой этнотип добродетели присваивает себе, а недостатки оставляет соседям. В русской литературе еврей - часто жалок или коварен, но всегда часть чуждого социума, и в каком-то смысле не человек, а функция. Когда видишь то, что хочется видеть, итог неизбежен.
В хрестоматии - может быть, нередкий, но основательно утраченный случай, - мы видим евреев глазами евреев, и, что еще более увлекательно, они размышляют о собственной участи, исторической судьбе на русском языке. Ведь мы знаем ответ на многие
их вопросы. Это даже не ответ, а результат опыта, который уже нельзя опровергнуть. Мы знаем то, чего не знали авторы хрестоматии. Мы - не умнее, мы - старше. Они стояли на пороге века, но они не успели его переступить. А мы знаем гражданскую войну, антисемитизм, нацизм, Холокост, Государство Израиль, возвращение, терроризм. Список можно расширить. Наконец, мы видели Землю Обетованную своими глазами. Теория восторжествовала в своей практической завершенности (антисемитизм стал Холокостом, а устремление к Сиону - Государством Израиль), то, что служит критерием истины, можно теперь испытать, проверить на пробу. Хрестоматия - тот самый узелок на конце нити, с которого начинается отсчет времени, были до него, будут и после, но именно так плетется узор.
Хрестоматийное, по определению, типичное. Нынешняя хрестоматия служит укором нашему невежеству. Кержацкий быт, драма с еврейскими персонажами. Удивительно? Но это так. Ах, война, что ты сделала, подлая. Как много и по разным поводам можно об этом сказать. Так ведь ушло в пепел еврейское крестьянство, его нет, из него сделали анекдот. Но гены остались. И возродили земледелие в земле нынешнего Израиля. Чтобы отыскать источник, достаточно прочитать рассказ Андрея Соболя.
Есть еще одно явление, не объяснимое прозаически. Оно в словах. Природа чувствования.
Особенный еврейско-русский воздух...
Блажен, кто им когда-либо дышал.
Все верно. Так же справедливо, как Левитан - великий русский художник. Так и здесь. Не забудем, автор этих строк - Довид Кнут живал в Париже, таким опытом стоит поделиться. Сначала он даже кажется чрезмерно эмоциональным. Но потом... Свидетельства поэта бывают точнее железнодорожного расписания. И, наверняка, намного долговечнее. Проза пасует перед истиной, здесь требуется точная форма. С документами эпохи не поспоришь. Стоит ли говорить о природных чертах в русской поэзии двадцатого века. Ответ ясен. И они тоже. Особенный еврейский русский воздух.
В хрестоматии немало простых подарков для любителей чтения. Как теперь говорят, в кайф. Берем почти наугад.
...кавалеры стали сильно ухаживать за барышнями, надворные советники стали рассказывать про свои департаменты, а генерал, хозяин, доктор и непризнанный гений составили винт. Но вот что несколько удивительно. Так иногда похлопываешь себя по карманам, обнаруживая исчезновение чего-то совершенно привычного. Должно быть где-то здесь, а не находится. То ли таков вкус составителя, то ли, действительно, настолько верно отражение этого исчезнувшего мира. Стоит задуматься над пропажей. Нет расхожего еврейского юмора, разобранного на анекдоты. Конечно,
барышни с курсами и без курсов присутствуют, но нет иронической афористичности, которая царит на вершинах еврейской прозы (так ведь и записные книжки Ильфа могут попасть в хрестоматию). Время Ильфа пришло позднее, в плотной городской среде. Не только Ильфа, нет ни хохм, ни хохмочек, даже в контексте их нет. Но есть нечто весьма значительное - точность предчувствия, а в нем метафизика смеха -
Большая скорбь им веселила сердце. Это вечное еврейское перетекание в меланхолию, эмоциональная парадигма растекшегося времени.
Что было? Вечер, тишь, забор, звезда,
Большая пыль... Мои стихи в Курьере,
Доверчивая гимназистка Оля,
Простой обряд еврейских похорон
И женщина из Книги Бытия.
Этот человек знает цену смешному. Просто ему не смешно, забор - единственный трагикомический знак человеческого присутствия. Кажется, такие строки нельзя просто сочинить, здесь нужно много больше...
...пел он обо мне,
О нас, о всех, о суете, о прахе,
О старости, о горести, о страхе,
О жалости, тщете, недоуменье...
Я намеренно вычленяю эти строки из текста. Кто-то может найти здесь блоковскую реминисценцию. Но это не так, потому что среди ночных истин не бывает повторений.
И в связи с этим - еще одно открытие. Можно думать, что фигура Бабеля держится особо, как резное изображение на носу старинного корабля. Эта книга заставляет усомниться и очень сильно. Бабель присутствует в каждом, кто знает идиш, так я теперь думаю. Бабель - лишь выпадение осадка из насыщенного раствора, кристалл чистого вещества, еще один заметный образчик еврейского русского воздуха, сдобренного одесскими пряностями.
Во многом эта книга уникальна. Явно она могла быть другой - не по смыслу, а по составу текстов, и, совершенно очевидно, опыт продолжения был бы крайне полезен. Можно сказать, мы открываем страну, которую знаем пока лишь очень приблизительно. Ведь не только по надгробиям ее изучать, письменность идет следом, а столетие было таково, что и надгробия оказались недолговечны.
А теперь, чтобы не изменить традициям
еврейской души, пафос следует обязательно припрятать подальше. Как всегда при чтении хорошей книжки, если не доверять критерию полезности, то можно просто получить удовольствие. Читателю хрестоматии повезет и с тем, и с другим.