Виктор Голков

* * *


Тополя вырастают из туловища земного,
шарят корни под спудом, в горячих потемках земли.
Расстилается степь, живое растет из живого,
и по мозгу миражи путешествуют, как корабли.

Ни концов, ни начал - лишь биение мерное вёсел,
паутины пушистое, вибрирующее волокно.
Коль забыл обо всем, словно тяжкую ношу отбросил,
будешь жить и любить сто рождений подряд все равно.

Для добра и для зла нет иного судьи, кроме веры.
Рядом с чистой гармонией хмуро маячит разброд.
И из самой бессмысленной, самой безумной химеры
возникает легенда, прозрачная, как кислород.


* * *

Тяжеловесный свет на части землю режет,
морщинами изрыт со всех сторон курган.
Таинственная жизнь, я узнаю твой скрежет,
в который иногда вплетается орган.

Уходят в высоту стволы глухонемые,
в чешуйчатую зыбь оделся черный пруд.
Всё то, что я люблю, сейчас беру взаймы я,
но страшно оттого, что завтра отберут.

Сияющий Эдем, дворец из паутины,
горбатый коридор, как каменный подвал.
А в узеньком окне лишь контур бригантины,
плывущей в те края, где я не побывал.


* * *

Если что-то есть во мне, то оно пришло оттуда,
Где узоры на окне или детская простуда.
Где еще живой мой дед, мерно досточку строгает,
И косой блестящий свет ночь на блики разлагает.

Там, где утро, первый класс, материнский взгляд вдогонку.
Все, что по закону масс разом ухнуло в воронку.
И стоишь, как Гулливер, персонаж из детской книжки,
Бывший юный пионер, задыхаясь от одышки.


* *  *

Свободы страшное лицо явило бледность восковую.
Стоят народы вкруговую, друг друга заключив в кольцо.
Стучат огромные сердца, чернеют братские могилы,
И рвутся мировые силы разъять друг друга до конца.

И опаленная душа коросту страсти обдирает
И все никак не помирает, горючим временем дыша.


* * *

О органика, мощи твоей я подвластен,
Я несчастен.
В мире клеток, машин и растений
Кто блаженней?
В этой толще, прожженной гудящим рентгеном,
Как в аду гомогенном,
Ощущаю физически сырость подвала.
Вот Валгалла.


БЕГСТВО

Оскалило время клыки с коричнево-желтым налетом.
Над пропастью и над болотом машин раздаются гудки.
И бельма уставив во тьму, слепцы собираются в стадо,
И пена незрячего взгляда ползет по лицу моему.

Задвигались - гомон и крик, я чувствую тел колыханье,
Горячее слышу дыханье: мужчина, ребенок, старик.
Как будто другой Моисей связал их веревкой свободы.
Как плевел изъят из народа, один я средь Родины всей.



СТАРИННЫЕ ПОРТРЕТЫ

В том зале, где тени скользят над паркетом,
блуждает мой взгляд по старинным портретам.
Слой лака покрыл, незаметен и тонок,
надменные лица панов и паненок.
И я созерцаю спесивые позы
и скрытые в тонкой насмешке угрозы.

Луч вынырнул, как бы случайно, из мрака.
Охотничья нюхает воздух собака.
Узор на камзоле, колье и мониста
сверкают светло, равнодушно и чисто.
Нет, здесь ни один не слыхал, безусловно,
о сумрачной страсти и пытке духовной.

И вздрогнул я в страхе, почти суеверном:
так много знакомого в жесте манерном.
И я с удивленьем следил молчаливым
за этим лицом, притягательно-лживым.
А жадные губы, казалось, готовы
шепнуть мне одно ядовитое слово.


* * *

Полезет в ноздри газ угарный,
А пыль набьется в рот.
Так вот он - год мой календарный,
Двухтысячный мой год.

В конце времен пришлось родиться,
А не пасти свиней.
И опыт предков не годится
Для этих грозных дней.

Дорога светлая, прямая
Нас вывела ко рву.
И я уже не понимаю
Зачем же я живу.

Возможно, ради этой ветки,
Какую ветер гнет.
Пока мои слепые клетки
Он в ночь не зашвырнет.


* * *

Пыль над городом - желтая маска.
Помутнело в машине стекло.
Сочиняется страшная сказка,
быть в которой - мое ремесло.

Стал я ближе не к небу, а к Мекке,
к иудейской отраве приник.
Человеки кругом, человеки,
да песок - вперемешку и встык.

Он когда-то торчал монолитом,
перерезать пространство хотел.
Все равно: быть живым, быть убитым,
лишь бы он на зубах не хрустел.

* * *
Логика крысиная ясна -
вырваться из солнечного света,
и скользнуть хвостатою кометой
в мир иной, в другие времена.

Где, конечно, не грозит война,
хлопая стрельбой, как парусиной,
но, согласно логике крысиной,
жизнь твоя вполне защищена.

Слыша философствующих крыс,
ощущал я внутреннее сходство:
может быть, душевное уродство
и меня заманивает вниз.

В тишину без края и конца,
в сумерки, глубокие, как норы.
Сжать внутри общины, стаи, своры
в сердце многих многие сердца.



* * *
Как будто заперты в чулан,
и матово белеют лица.
Мы - беженцы из разных стран,
нам не дано договориться.

Из пеплом затканных эпох
сошлись во имя и во слово.
Спеши, народ-чертополох,
взойти из мертвого былого.

Лишь боль поди утихомирь,
в душе растущую некстати,
как заключенная в квадрате
нули глотающая ширь.

* * *

Крах моей души свершился,
если души - это явь.
Тополиный пух кружился,
по земле пускался вплавь.

И теперь второстепенно
Все, что связано с судьбой:
на другом краю вселенной
горек кислород рябой.

В этом новом измеренье,
где рука висит, как плеть,
будет лишь стихотворенье
флагом издали белеть.