Ася Энтова

     Античные греки и древние евреи – два эти народа оказали решающее влияние на формирование современной цивилизации, носящей условное название иудео-христианской. Поэтому в процессе самоанализа мы вновь и вновь возвращаемся к этим двум древним культурам – одной ископаемой, другой существующей и поныне.
     Давно стало трюизмом сравнение греков как народа эстетики, с евреями как народом этики. Провозглашая, что “красота спасет мир”, Достоевский только повторил этот тезис вслед за Платоном, утверждавшим, что следует обустроить наш мир в соответствии с красотой абсолютных образов мира идей. Известно и сравнение кругового, циклически повторяющегося античного времени с вектором времени библейского, направленным от момента сотворения мира к моменту прихода Мессии.¹ Нетривиальная связь этих основных отличий восприятия мира двумя современными друг другу древними культурами является одной из тем, рассматриваемых в исследовании Ханны Арендт “Vita activa, или О деятельной жизни”.²
     Арендт определяет отношение ко времени у греков как стремление к бессмертию, у евреев – к вечности. Бессмертие античности принципиально отличалось от вечности современных им восточных богов. Классические античные боги, строго говоря, не являлись вечными. Вечным был космос с его негаснущими звездами. Вечность предполагает неизменность, а греческие боги ссорились и вновь мирились или даже уничтожали друг друга.
     Природа каждый год умирала и оживала, звери и птицы умирали как особи, но продолжали свой род. Так же и человек как биологический вид был бессмертен. Но к этому времени и у греков, и у евреев уже родилось представление об уникальности человеческой личности – провозвестник современного западного индивидуализма. И античные философы, и потомки бунтаря Авраама уже осознавали неповторимость каждой рожденной на свет человеческой души. Античный человек, обретший индивидуальность, но не обретший бессмертия³ мучительно переживал разлад двух своих ипостасей – природно-родовой и личностно-индивидуальной. Природную родовую сущность человека поддерживал каждодневный труд занятых в домашнем хозяйстве рабов и женщин, осуществляющих продолжение рода. Эта работа по обеспечению физического существования считалась необходимой, но не достаточной для свободного человека, она не давала ему возможности проявить свою личность – то, что отличает человека от животного. “Человек – животное политическое”, – писал Аристотель, понимая под этим, что истинно человеческое, личностное, а не родовое, проявляет себя только в специально организованном сообществе – в полисе, который, переживая отдельных людей, сохраняет традицию, память и в некотором смысле так же бессмертен, как боги. Свободный человек, ведущий достойную деятельность на агоре греческого полиса, не мог смириться с мыслью, что его личность исчезнет бесследно. Зависть к бессмертным богам не была поэтической метафорой – это было повседневное чувство каждого свободного человека.
     Проф. Лосев⁴ описывает этот феномен как переход от мифологической и эпосо-героической эпохи, когда человек был неразрывно связан со своим родом и, через него, со всем мирозданием к эпохе классического греческого полиса, когда свободные индивиды осознанно объединялись для “лучшей жизни”, то есть жизни общественно-политической.
     Если в мифологическую эпоху время воспринималось как нечто естественно-природное, неотделимое от мироздания богов и людей и их поступков, то уже в эпоху героического эпоса время стало восприниматься как препятствие для героя, которое иногда требуется преодолеть. А в эпоху полиса оформилось отношение ко времени как к всесметающему потоку, приносящему иногда случайное несчастье, иногда заслуженную кару, но всегда разрушение людских дел и забвение. Победить это время и заслужить бессмертие, как у богов, человек мог только выдающимися деяниями, выделяющими его из безличного людского рода и навечно запечатлевающими в памяти потомков – коллективной памяти бессмертного полиса. Не так уж важно было, какого рода были эти деяния – добрые или злые – полезные обществу или нет.⁵ Именно такое отношение породило феномен Герострата.
     В эпоху классического греческого полиса человеческое бессмертие воспринималось только как бессмертие великих деяний, передаваемых риторами из поколения в поколение.⁶ Возможны споры о том, способствовало ли такое понимание возникновению агонального, соревновательного духа, которым отличались древние греки,⁷ или, наоборот, само являлось его порождением. “Всегда быть первым и преобладать над остальными”, - провозглашается в “Илиаде”. Выделиться на поле брани, хотя бы и ценой смерти – вот что отличало свободного человека от раба, предпочитающего смерти плен и рабское существование. Общественная жизнь полиса – знаменитая античная демократия – имела своей целью не привычные сегодня взаимовыгодную свободу общества предпринимателей или всеобщее согласие общества потребителей. Полис собирал на агоре свободных людей, отвлекшихся от домашней заботы только о своих природных нуждах. Доплатоновская демократия⁸ ориентировалась не столько на большинство, сколько на личность, не на сегодняшний день, а на память поколений. Она давала возможность каждому проявить выдающиеся качества своей уникальной, но смертной личности и тем заслужить бессмертие людской памяти и сравняться с бессмертными богами и героями. Наравне с военной или спортивной победой таким деянием могли послужить уникальная речь, жест или поступок. Ценилось именно действие, проявляющее того, кто его выполнял, а не результат или достижение. Поэтому уважения заслуживал не удачливый купец и не искусный ремесленник – торговля и ремесло, возможно, приносили избыток, но они отнимали необходимое время, которое можно было потратить на единственно достойную человека деятельность. Конечно, созданное произведение (например, скульптура) могло прославить своего автора, но все рукотворные вещи, как и люди, казались преходящими. Только полис, как сообщество людей, обладающих знанием и памятью, мог устоять под напором времени.
     Физическая красота свободного, тренированного тела (скорее мужского, чем женского, предназначенного к размножению) так же, как и деяние, могла прославить владельца и выделить его из многих. Красота воспринималась не как уникальное сочетание личных черт, а как отблеск гармонии, присущей бессмертным богам.⁹ Все бессмертное по мысли греков должно было быть совершенным. Безобразие должно было быть следствием временного и случайного. Не зря греки вплотную подошли к понятию иррациональных чисел, дифференциальных уравнений и др., но не определили их. Их эстетика оттолкнула кажущуюся неправильность, некрасивость этих понятий, и они посчитали, что такое уродство не может описывать бессмертный космос и принадлежать прекрасному миру идей.
     Цикличное существование бессмертного мира, отсутствие некого трансцендентного смысла во многом объясняют игровую легкость греческой культуры, ее науки и философии.¹⁰ Выигрышем в этой игре служила возможность проявить себя, прославиться и этим уподобиться бессмертным богам. Жизнь, как и игру, стоило терпеть только при условии, что это либо приятно и интересно, либо обещает возможность выигрыша. Больных детей не оставляли жить вовсе не от суровости условий. По той же причине и врач, не могущий принести полное излечение, не был обязан лечить вовсе.¹¹ Существование больного (или раба) было чисто физическим (или животным) и не стоило того, чтобы его вел человек, обладающий свободой с ним покончить. Так же и платоновский мир вечных идей мог включить человека, как болельщика, наблюдающего за игрой мирового духа, но не мог сообщить ему часть своего трансцендентного смысла.¹²
     Позднее, когда полис разросся и перестал обладать притягательностью закрытого клуба, когда искусство красиво говорить оторвалось от искусства красиво поступать,¹³ словом, когда обнаружились многие из симптомов тех проблем, от которых страдает современное демократическое общество, бессмертье однозначно стало связываться только с миром идей. Платон, переживший казнь учителя, еще пытался создать теорию (или, по выражению Лосева, отрефлектированную мифологию) правильного, вечного полиса в книге “Государство”, но следующие за ним философы уже полностью отвергают политическую деятельность как недостойную и сосредоточиваются на размышлении о вечных идеях. Во многом их рассуждения уже настолько близко подошли к еврейскому пониманию вечности, что средневековые христианские и еврейские мыслители свободно включали мысли Аристотеля и неоплатоников в свои философские построения.
     Еврейское понятие вечности как вневременного существования принципиально отличалось от бессмертия античности. Еврейский Бог, в отличие от богов античности, существовал вне времени и пространства. Он создал эти две необходимые категории существования человека, как и самого человека, с некоторой целью, и в этом его отличие от божеств восточных культов, не являющихся, как правило, богами-демиургами и не предписывающих миру трансцендентную цель. В отличие от греков, оторвавшихся от мифологии природы и родовой общины в пользу “рукотворного” полиса, Авраам уходил “из страны своей, из дома своего” не для того, чтобы самому основать новый род или новую страну, но чтобы положиться на волю Всевышнего. Покинув цивилизацию с развитой мифологией космоса и социальных отношений, Авраам не остался один на один с зияющей пустотой космической вечности. Его сопровождал Всевышний, его господин, собеседник и деловой партнер в предприятии по преобразованию мира.
     Взаимодействие смертных с Предвечным – это сотрудничество в достижении цели, в которой обе стороны равно заинтересованы. Создатель зависит от своих созданий – ведь уничтожить их и создать других, более подходящих, означает не только расписаться в своем полном поражении, но и уничтожить часть себя самого.¹⁴ Кроме того, с некоторого момента Создатель оказался связанным данным им обещанием: Ною и его потомкам было обещано, что уничтожение человечества более не повторится. Символом этого обещания явилась радуга, появившаяся после прекращения потопа.
     Сотрудничество, или, более интимно для избранного народа, союз (“брит”), предполагает наличие взаимных обязательств. Говоря современным сленгом, Создатель приложил к созданному продукту (человеческий мир пространства-времени) краткую инструкцию по эксплуатации и обещал, в случае соблюдения ее основных условий (семь заповедей сынов Ноя), бессрочное гарантийное обслуживание. Эта инструкция и явилась основой этического кода отношений между людьми и их отношений с окружающим миром.
     В отличие от античных греков, проводивших жизнь как бы в соревновании, в игре, евреев часто упрекали в излишней серьезности и даже мелочности. Действительно, поскольку здешняя жизнь являлась залогом их будущей, вечной жизни, каждая мелочь приобретала в ней непреходящее значение. Еврейский подход в некотором смысле противоположен греческому – за уничтожение Храма еврейскому герострату грозил бы “карет” – уничтожение, вычеркивание Создателем его души, как будто бы она никогда и не существовала. Зато праведные поступки могут приблизить мир к вечности в прямом смысле – ускорить приход Мессии.
     Древнееврейский взгляд на мир включал не только жесткое разделение на классы в зависимости от свойств, что было у греков, но и, как у современного человека, оперировал понятием непрерывности процесса, размытых границ, чего греки совершенно не допускали.¹⁵ С точки зрения вечности, время, как и пространство, могло служить инструментом преобразования одних вещей в другие: обыденного в сакральное, бывшего в небывшее и наоборот.¹⁶
     Греческому дихотомическому разделению временного, необходимого (дом) и вечного, богоравного (полис, мир идей), соответствовало у евреев понятие о непрерывности процесса изменения мира, приближения его к идеальному, задуманному Создателем образу.
     Для эффективного исправления мира требовалось изучать, трактовать и выполнять полученную на Синае “инструкцию” – Тору. Здесь мы находим момент, который объединяет греческих и еврейских современников и, по-видимому, описывает эпоху. Это большее доверие к непосредственной традиции, чем к записанным текстам. Благодаря ощущению, что не все возможно сохранить и передать через письменные источники, Сократ, например, не записывал свои диалоги. В записанном виде речь во многом теряла ощущение личности, ее произносящей. Так же, но по другой причине, устную Тору, то есть комментарии, развитие и продолжение Торы письменной, которую считалось необходимым знать каждому мало-мальски образованному еврею, было запрещено записывать. Мишна, то есть устная Тора, была записана только через несколько столетий после разрушения Второго Храма.
     Решая вопрос, как правильно принести жертву в Храме или как справедливо возместить ущерб соседу за потравленное скотиной поле, еврей в каком-то смысле оказывался в платоновском мире абсолютных идей, с той лишь разницей, что решения этих проблем не существовали уже готовые отдельно от людей, а как бы появлялись на свет благодаря тому, что определенные мудрецы обсуждали определенную проблему, находясь в определенных обстоятельствах.¹⁷ Причем обстоятельства мысленного эксперимента вовсе не обязательно должны были быть естественными – фантазия мудрецов изощрялась в придумывании все новых, необычных, но теоретически возможных состояний. В этом смысле современная наука, постольку, поскольку в своих усилиях она не столько стремится открыть “абсолютную истину”, сколько в первую очередь понять, “как это работает” при различных условиях, следует именно еврейской, а не греческой модели.
     Арендт отмечает, что современная наука базируется отнюдь не на наблюдениях. Она строится на создании в эксперименте ненаблюдаемых в природе условиях: сверхнизкие или высокие температуры, скорости и пр., что впоследствии приводит к результатам, применимым и в обычных условиях. В каком-то смысле древний еврейский вопрос о протекании времени в “летающей башне”, хотя и похож на счет числа чертей на кончике иглы, поскольку так же не поддается экспериментальному выяснению, но стоит ближе к современному научному понятию о нашем субъективном восприятии мира.
     Для древних греков вечносущий объективный дом времени-пространства был уютен, но преходящ. Для евреев этот дом – драгоценный подарок Всевышнего – обладал всеми преимуществами и недостатками субъективного, условного существования, в том смысле, что существование его зависело “от условий”. Время и пространство обладали четкой моральной наполненностью: в Египетскую “нечистую землю” спускались, в “святую землю Израиля” поднимались. Время определялось человеком и его действиями: новый месяц не начинался без двух свидетелей, наблюдавших молодую луну, даты праздников каждый год устанавливались Синедрионом и т.п.
     Из вышесказанного не следует, что у евреев полностью отсутствовало ощущение цикличности времени. Календарь еврейских праздников, периодичность чтения Торы, наконец, наступающая каждую неделю Суббота – все это хоть и походило внешне на греческие празднования возрождения умирающего божества (например, Элевсинские мистерии),¹⁸ но по смыслу отличалось принципиально. Еврейские праздники и Субботы не обладают цикличностью в смысле вечного повторения природных явлений. Это, скорее, периодическое внесение Вечности Торы в повседневное линейное существование. Так, например, субботние законы запрещают всякое действенное преобразование окружающего вещного мира, как если бы Мессия уже пришел, и мир и человек находились в состоянии совершенства и гармонии, как Адам до грехопадения, когда вся его трудовая деятельность производилась только мыслью и словом.
     В еврейском понимании вещная красота также является проявлением бессмертного, вечного начала. При виде совершенного здания, прекрасной природы или, к примеру, красивой девушки следует возблагодарить Творца, создавшего такую красоту. Однако сама по себе красота еще не свидетельствует о достоинствах ее носителя и не гарантирует “пропуск” в бессмертие, как это было у греков. Приобщение к вечному обеспечивают только усилия самого человека. В некотором смысле практический сиюминутный результат этих усилий вторичен по сравнению с затраченным  трудом – последний тупица не менее достоин награды, если он вкладывает в изучение Торы все свои силы, чем первый ученик, которому это дается легко.¹⁹
     В отличие от греков у евреев за человеком всегда сохраняется свобода выбора, над ним не висит “рок”, от рождения он не наделен “рабской” или “свободной” душой, а продолжает творить себя сам на протяжении всей жизни, продолжая дело сотворившего его Создателя. Раб – это человек, временно попавший в рабское состояние в связи с собственным проступком или другими обстоятельствами. Раба-еврея через семь лет требовалось отпустить на свободу, и поэтому обращаться с ним следовало так, чтобы впоследствии он мог вернуться к нормальной жизни. Любые достоинства, полученные человеком при рождении, не обеспечивают ему преимущества в погоне за вечной жизнью, так же как и любые трудности поддаются преодолению. Мамзер²⁰ или гер²¹, прилежно изучающие Тору, достойнее беспутного сына первосвященника. Никакие предыдущие заслуги и грехи не являются причиной для успокоения или отчаяния, и в этом смысле самоубийство не является вопросом положительного или отрицательного баланса (как у греков) или смертного греха (как у христиан). Оно представляется сознательно упускаемой возможностью исправить себя или мир и допустимо только в заведомо безнадежных ситуациях. Вечность выравнивает всех – умных и глупых, евреев и неевреев в соответствии с тем, как они вели себя в этой своей неповторимой жизни, и пренебрежение этой уникальной возможностью есть ни с чем не сравнимое легкомыслие.
     Что унаследовала наша сегодняшняя западная цивилизация из этих двух культур?
     Чтобы не впадать в излишнее доктринерство, хотелось бы привести пример из неакадемической сферы, а именно представление о времени в нашей сегодняшней массовой культуре.
     Популярный американский фильм “День сурка” ставит героя в фантастические условия – каждый день утром он просыпается в одном и том же пространстве и времени, независимо от своих действий. Время циклично, герой свободен и бессмертен – казалось бы, живи и радуйся. Но у современного западного героя есть четко поставленные цели – деньги, успех, секс, которые не вмещаются в рамки одного дня. Герой бьется как рыба об лед, пока не понимает, что единственная достойная цель – христианское активное делание добра – вневременна. Тогда к нему в награду приходит успех, и время, наконец, трогается с места. Такая вот массовая прикладная философия, как иллюстрация к веберовской теории о протестантской этике.
     “Когда бы грек увидел наши игры...”
     Ханука, 2001
    
    

Примечания

    ¹ Например, в статьях израильского культуролога Майи Каганской описывается “кольцо античного времени” и “стрела, оперенная смыслом, времени христианского”.
     ² Ханна Арендт, “Vita activa, или О деятельной жизни”, СПб, изд-во “Алетейа”, 2000.
     ³ Существование души в подземном царстве было призрачным и безрадостным. Часть источников подчеркивает утрату душой памяти и личности. Понятие о языческом рае возникает позднее.
     ⁴ А.Ф.Лосев, “Античная философия истории”, Москва, “Наука”, 1977.
     ⁵ Фукидид цитирует слова надгробной речи Перикла о том, что слава Афин зиждется на памяти о добрых и злых делах афинян. Там же говорится, что полис гарантирует непреходящую память всем деяниям, достойным бессмертия.
     ⁶ Гераклит подчеркивал, что “лучшие из людей непреходящую славу предпочитают смертным вещам”.
     ⁷ “Добродетель, честь, слава и благородство происхождения с самого начала помещаются внутри круга состязания, то есть в круге игры”, – пишет о греках Йохан Хейзинга в своей знаменитой книге “Homo Ludens”.
     ⁸ Уже Аристотель считал демократию неправильным, выродившимся государственным устройством, при котором неимущее большинство правит ради собственного блага. Тогда, по его мнению, толпа превращается в коллективного тирана. Он противопоставлял демократии такое государственное устройство – “политию”, – при котором правление принадлежит большинству, избранному на основании некоторого ценза и пекущемуся о всеобщем благе.(См. А.Салмин, “Современная демократия”, Москва, 1997.)
     ⁹ Портреты героев, например, победителей олимпийских игр, которых благодарный полис хотел увековечить, не отличались повышенным сходством с оригиналом, а служили как бы олицетворением идеального облика героя, очищенного от всего временного и случайного.
     ¹⁰ О цикличности античной философии истории см. также в книге Лосева “Античная философия истории” (ссылка 4). Лосев объясняет это тем, что мифологическая идея вечного возвращения, круговращения природы, перешла в философию классического полисного периода. “Философия использовала ту же мифологию, но в отрефлектированном виде... не в старой и наивной форме, а в форме логически разработанной теории”.
     Про агональный дух греческой культуры см., например, в книге Андреева “Цена свободы”.
     ¹¹ В “Государстве” Платона отмечается, что врач, продлевающий жизнь больного, которому он не в силах вернуть здоровье, не понимает смысла своей профессии.
     ¹² РАМБАМ в “Путеводителе заблудших” подчеркивает такие важные отличия еврейской философии от греческой, как создание Богом вселенной (часть 2, гл.13), и участие Всевышнего в жизни каждого человека (часть 3, гл.16).
     ¹³ Арендт цитирует Корнфорда: “Смерть Перикла и Пелопонесская война знаменуют момент, когда люди дела и люди мысли пошли разными путями. Этим путям было суждено расходиться все больше и больше, пока стоический мудрец совсем не перестал быть гражданином своей страны и сделался гражданином вселенной”.
     ¹⁴ Ведь каждый человек наделен частицей божественной души, и уничтожение ее означает умаление и для Создателя.
     ¹⁵ Например, парадокс Зенона об Ахиллесе, который не может догнать черепаху, демонстрирует, насколько чуждо было античности понятие предела, а также интегрального и дифференциального счисления, хотя они подошли к этому вплотную.
     ¹⁶ Так, например, наступление Субботы преобразует действительность, приближая ее к совершенному состоянию, соответствующему послемессианским временам.
     ¹⁷ Дело могло доходить даже до прямого спора с Создателем всех идей. Таков спор Авраама со Всевышним о справедливости при уничтожении Содома или спор мудрецов со Всевышним в притче о печке Ахная, доказывающий, что “Тора (учение) не на небесах, а на земле”. Всевышний уступает мнению мудрецов со словами: “Победили меня дети мои”.
     ¹⁸ Эта идея присутствует, например, у Т.Манна в романе “Иосиф и его братья”.
     ¹⁹ Отсюда вырастает христианское: “Убогие блаженны”, в том смысле, что от них требуется гораздо меньший практический результат. Но при этом христианство отбрасывает необходимость максимальных усилий, и это порождает сегодняшнее леворадикальное извращение: “Слабый всегда прав”.
     ²⁰ Мамзер – незаконнорожденный, то есть еврей, рожденный от запрещенной связи, например, сестры с братом.
     ²¹ Гер – нееврей, принявший иудаизм.