Эдуард Бормашенко

     Философия Иешаягу Лейбовича - пример блестящего философского провала, неудачи с далеко идущими последствиями. А не удалась, ни много ни мало, попытка возрождения еврейского религиозного рационализма. Рационализму не бывать массовой идеологией, и потому вполне логично, что мятежный профессор не создал учения, и никакого направления после себя не оставил. Его странная фигура выламывается из любых рамок, чтение его текстов чаще всего оставляет ощущение тягостного недоумения, и, по совести говоря, невозможно себе представить Иешаягу Лейбовича ни во главе философской школы, ни во главе хасидского двора, благостно возвещающего истину восторженным последователям.
     Но, говоря о "проекте Лейбовича" как о неудаче, нельзя отделаться ссылкою на темноту и невежество масс. Обсуждать стоит именно "проект Лейбовича", ибо профессор-биохимик жаждал быть вождем и трибуном. Он волил быть интересным как религиозный мыслитель именно широким образованным массам во времена, когда интерес к религии у интеллигенции поослаб. И вот уж кто не был никогда ни скучен, ни пресен.
     Довлатов однажды заметил, что бывают собеседники, тоскливо рассуждающие о теории относительности, но есть и такие, что интересно разглагольствуют о жареных грибах. Лейбович не был скучен, о чем бы он ни мыслил, и, более того, он отчетливо ставил своей целью быть увлекательным и провокационным. Его интеллектуальные расследования не предполагают поддакивания, но будоражат собеседника и побуждают к самостоятельным мыслительным ходам и авантюрам духа. Встреча с Лейбовичем - всегда приключение в мире мысли, дар поистине бесценный. Он возвращает религиозному "инсайту" дух интеллектуального приключения (опасного, каким и должно быть настоящее приключение), обращая нас к самим истокам специфического религиозного духовного усилия.
     Статус "интересного" в пространстве духовных ценностей более чем спорен. Удовлетворение любопытства (в любом из его проявлений) всегда несет налет интеллектуальной похоти, со всеми вытекающими отсюда скверными последствиями. Самую жесткую критику всех видов духовного блуда можно встретить у позднего Толстого времен "Крейцеровой сонаты". Но Толстому, желавшему быть последовательным в своей неистовой атаке на блуд во всех его обличьях, пришлось отменить впридачу и все свершения человеческого интеллекта: науку, искусство (граф по мелочам не разменивался), не в последнюю очередь вызванные к жизни все тем же людским любопытством и желанием сделать свою жизнь интересной и насыщенной. От критики Толстого запросто не отмахнешься, да он и не одинок в своих нападках на духовную похоть. Здесь и не обязательно заглядывать в умные книги: оглянувшись по сторонам, видишь, что погоня за "интересным" - любимое развлечение тупиц и интеллектуальных импотентов.
     И все же без обыкновенного любопытства далеко не уедешь. И в религиозном поиске без этого рода духовной жажды не обойтись, сущая трагедия религиозного мышления как раз состоит в том, что немалые усилия были потрачены на изгнание духа неподдельного интереса из стен бейт-а-мидрашей, и постная мина на лице стала казаться непременным атрибутом человека в кипе. А ведь один из немногих бесспорных современных духовных авторитетов еврейства рав Иосиф Дов Соловейчик писал следующее: "Даже изучение Торы должно мотивироваться не столько желанием подчиниться Божественному императиву, сколько стремлением постичь, исследовать и познать великую тайну. В идеале мы изучаем Тору не для того, чтобы Бог был нами доволен, а для того, чтобы утолить нашу духовную жажду. Реб Хаим из Воложина определял изучение Тора ли-Шма ("Тора во имя ее") как заботу о приобретении знаний, импульсом здесь должно служить интеллектуальное любопытство, стремление к познанию".
     Заглянем в Пасхальную Агаду: всем памятен четвертый сын, не ведающий "как спросить". Но какова причина такой странной немощи - неумения задать вопрос? Рав Адин Штейнзальц в своем комментарии на Агаду пишет: "ему (четвертому сыну) все вокруг кажется простым и естественным". А от себя добавлю: и потому неинтересным. Если так, то четвертый сын все же задает cвой вопрос, и вопрос этот: "ну и что?" Вопросом "ну и что?", согласно Людвигу Витгенштейну, опрокидывается любое размышление о мире. Всякому познанию предшествует воля к вопрошанию, глубоко коренящаяся в простом человеческом любопытстве. Совсем не спрашивает по версии Любавичского Ребе пятый сын, который и вовсе на Седер не приходит.
     Человеческое любопытство продуцирует и волю к истине, и похоть духовного блуда, подстегивающую ненасытный дух к погоне за все более свежими впечатлениями и острыми ощущениями. И если мы хотим сознавать, что мы делаем, хорошо бы почаще задавать себе вопрос: какой же род любопытства нами движет. Лейбович явным образом волил быть интересным, любил поражать воображение и потрясать основы. Это прибавляло много очков Лейбовичу-философу и сильно вредило Лейбовичу-верующему. Именно из-за тяги к интеллектуальным провокациям органичный синтез философии и веры в нем не состоялся, несмотря на его неистовую страсть к Истине.
     Чем же собственно берут тексты Лейбовича, какие струны затрагивают в нашей душе и какие резонансы возбуждают? Лейбович, быть может, как никакой другой мыслитель ХХ века, изощренно парадоксален, и, помещая Лейбовича в контекст еврейской мысли, скажем: традиционно парадоксален. К парадоксу относятся по разному: одни видят в парадоксе нечто вроде зубной боли, от которой нужно поскорее избавиться, другие - имманентный процессу познания интеллектуальный инструмент. Лейбович пишет для вторых, и тут мои симпатии всецело на его стороне.
     Обратимся собственно к идеям Иешаягу Лейбовича; итак: столп веры иудаизма - признание авторитетов письменной и устной Торы. Письменная Тора предстает сложившимся комплексом священных текстов, положение же устной Торы более сложно. С одной стороны, мы верим, что устная традиция в полном объеме была получена Моше на Синае; с другой стороны, устная Тора открыта для творчества, и развивается поколениями ученых, передающих свои знания потомкам. Грандиозными памятниками устной Торы стали Мишна, Талмуд и "Шулхан арух", изучение которых превратилось в столь же неотъемлемую часть еврейского образа жизни, сколь и въедливое корпение над Книгой. Многие еврейские и нееврейские мыслители сходятся на том, что именно в живой, развивающейся и противящейся окостенению Торе устной - секрет неувядаемой молодости иудаизма. Все же логично предположить, что Тора письменная имеет неотменимый приоритет по отношению к Торе устной. Аксиомы в математике предшествуют теоремам, но никак не наоборот.
     Тут появляется профессор Лейбович и говорит: ерунда! Тора устная первична по отношению к Торе письменной. Вслушаемся в аргументацию профессора: откуда мы, собственно, знаем, что именно тексты, составляющие корпус книг письменной Торы - священны. Да все из той же Торы устной, из предания, оставленного нам мудрецами различных поколений. Лейбович громоздит теологически изощренные аргументы и приводит читателя к парадоксальному заключению: устная Тора обладает собственным, независимым и в некотором смысле (во всем, что касается нашей повседневной жизни) более высоким авторитетом.
     Cмещение "порядка предпочтений" в сторону устной Торы - ход с далеко идущими и неожиданными последствиями: этот, на первый взгляд внятный лишь теологам, сдвиг превращает иудаизм в открытое, а следовательно рациональное знание. Отсекающий критерий, отделяющий рациональное познание от других (разумеется, не менее почтенных) способов постижения мира, выработать очень трудно. Парадоксальный факт, но главное требование рационализма - достижение отчетливости, прозрачности знания - наталкивается на отсутствие ясного критерия отчетливости. Пытаясь выработать приемлемое определение рационализма, рав Адин Штейнзальц и философ Амос Функенштейн предложили считать, что рационализм - это форма существования открытого знания. В этом смысле философия Лейбовича бесспорно рационалистична.
     Подчеркнем, Лейбович вовсе не оспоривает авторитет ТА- НАХа. Более того, его книга: "Семь лет бесед о недельной главе Торы" представляет собою шедевр комментирования текста Священного Писания. Этот толстенный кирпич написан столь свежо и захватывающе, что от него невозможно оторваться, - куда там детективам и мыльным операм! Другое дело, что читать и понимать эту книгу трудно. Она предполагает читательское усилие. В конце концов, истинно прекрасное столь же редко, сколь и трудно.
     В сущности, Лейбович констатирует известный факт: связь той или иной священной книги с практикой ее адептов вовсе не так проста, как кажется. Из Евангелия никак напрямую не следовали инквизиционные костры, из "Капитала" - сталинские лагеря, а из ницшевского "Заратустры" - Освенцим. Можно найти пример и внутри иудаизма. Яростные мистики - хасиды ХАБАДа - почитают одною из основных своих книг труды РАМБАМа, на дух не переносившего всего, что несет на себе налет мистического. Кроме того, Лейбович-ученый знает, что подлинный опорный столб науки - вовсе не то, что написано в ученых книгах, а неписаный кодекс чести научного познания, запрещающий подтирки в лабораторном журнале.
     Куда, собственно, нас должно привести признание верховного авторитета устной Торы? Последуем за Лейбовичем: понятно, что центральной, любимой книгой для мыслителя дожен был стать опорный столб устной традиции - "Шулхан арух", написанный в XVI веке равом Иосефом Каро. В самом деле, Иосеф Каро - любимый герой Иешаягу Лейбовича, он пишет о нем как о "великом верующем" и обожает цитировать первые строки "Шулхан аруха": "и встанет утром человек, как лев на служение Вс-вышнему". То есть человек, лишь пробудившись ото сна, добровольно возлагает на себя иго Небес, преодолевает себя во всем, даже в мелочах, и ведет себя в строжайшем соответствии с Галахой, детальнейшим образом разъясненной в "Шулхан арухе" (к сожалению, сегодняшним евреям приходится пояснять, что "Шулхан арух" - грандиозный кодекс галахических (поведенческих) предписаний, охватывающих все стороны человеческой жизни от рождения до смерти). Мне близка подобная трактовка морали, по сути гипертрофирующая чувство долга. Стоить отметить, что в иврите хийюви (положительный, хороший) и хова (долг) попросту имеют общий корень.
     В этом срезе всего виднее кантианские корни мировоззрения Иешаягу Лейбовича. Как без Аристотеля нам не понять РАМБАМа, так без Канта не вникнуть в философствование Лейбовича. Для Канта "моральная ценность существует только тогда, когда человек действует из чувства долга... Торговец, который честен из собственного интереса, или человек, который добр из чувства милосердия, не являются добродетельными" (Бертран Рассел, "История западной философии").
     Для Канта и Лейбовича в самом полном смысле слова добродетельна шекспировская Корделия, любящая отца - Лира - всего лишь "как долг велит". Это шекспировское "как долг велит" - стержень английского миропонимания. Нехитрый сей девиз вскоре после смерти драматурга поставит на колени нецивилизованный мир. Адмирал Нельсон перед морской битвой у Трафальгара вывесит флажками на мачтах спокойное: "Англия ожидает, что каждый исполнит свой долг", но не привычный русскому уху призыв к повальному героизму.
     Кант взыскует "полностью изолированной метафизики морали, которая не смешана с какой-либо теологией или физикой", ибо "все моральные ценности имеют свое место всецело a priori в разуме". Лейбович вторит Канту практически буквально: начало начал для него в принятии верующим добровольной внутренней установки соблюдать мицвот.
     Стоп! На предыдущей странице мелькнуло нечто чрезвычайное существенное: добровольное возложение на себя верующим евреем ига Небес. То есть Лейбович говорит, что мое решение соблюдать мицвот представляет собою в первую очередь моральное решение, предшествующее всему остальному. Все становится на свои места, и примат устной традиции становится более чем логичным.
     Удивительно, но Лейбович в этом своем тезисе почти буквально сходится со столпом современного научного рационализма, стойким борцом с "религиозным и мистическим дурманом" Карлом Поппером. Согласно Попперу, решение мыслить рационально не имеет под собой ровно никаких оснований, но представляет собою именно моральное обязательство, добровольнопринимаемое свободной личностью. Однако не следует удивляться сходству воззрений Лейбовича с крайним рационализмом Карла Поппера, ибо Лейбович и был рационалистом в самом точном и непосредственном смысле слова.
     Благодаря марксизму-ленинизму термин "рационализм" оказался перегружен множеством богоборческих коннотаций и изменил свое первоначальное значение до неузнаваемости. Нашему поколению достался уже такой обглоданный и загаженный тупым атеизмом рационализм, что его отец Декарт заведомо отказался бы от такого опаскуженного детища. Ибо Декарт вслед за царем Соломоном скажет, что страх Божий - основа всякого познания.
     Декарт, Поппер и Лейбович, как и все рационалисты, доверяют человеческому разуму, понимая однако, что познание начинается только с этого самого морального решения, которому надлежит свершиться в душе человека. Наша душа и есть то самое близкое нам, на что мы можем опереться, чтобы начать ответственно мыслить. У Поппера "иго Небес" переодевается в возложение на себя правил ответственного мышления, но, в сущности, и тот, и другой, и третий говорят о религии свободных людей. Именно в этом один из секретов обаяния философствования Лейбовича. Единственная ответственность, которую он готов признать, - ответственность перед Вс-вышним.
     Рационализм может принимать очень различные обличья, его точное определение всегда ускользает. По сути, тонко и ехидно о размытости границ рационалистического миропонимания писали в незабвенном "Понедельнике…" братья Стругацкие: "мы хотим, чтобы все было немедленно объяснено рационалистически, то есть сведено к горсточке уже известных фактов… Никому в голову не приходит, что между известными фактами и каким-то новым явлением может лежать море неизвестного, и тогда мы объявляем новое явление сверхъестественным и, следовательно, невозможным. Вот, например, как бы мэтр Монтескье принял сообщение об оживлении мертвеца через сорок пять минут после зарегистрированной остановки сердца? В штыки бы наверное принял... Объявил бы это обскурантизмом и поповщиной".
     Двадцатый век научил нас, что мракобесие и обскурантизм могут выглядеть ох как по-разному и научное мракобесие не менее реально, чем религиозное. Но религиозному мракобесию противостоит не научный атеизм, умудрившийся впитать все худшие достижения клерикализма, а рационализм великого верующего Иешаягу Лейбовича и великого неверующего Карла Поппера, возвращающих достоинство душе человека, и ожидающих, вслед за Декартом и РАМБАМом, что в ней, в свободной душе свободно мыслящего индивидуума, свершится первый познавательный акт принятия на себя ига ответственного разума. Конечно, здесь пути расходятся, ибо уместно спросить: ответственности перед кем? Перед грозным Б-гом Израиля, Авраама и Ицхака, отвечает профессор Лейбович, плотно захлопывая дверь перед желающими трактовать его философию в вольном, экуменистическом духе. И до тех пор будет жив иудаизм, пока будет "вставать утром человек, как лев на служение Вс-вышнему".
     Есть прекрасная французская поговорка: хорошие привычки - лучше хороших принципов. Образ жизни, вошедший в плоть и кровь, формирует человека прочнее самых замечательных убеждений. Это утверждение более чем рационально, вовсе не трудно найти в толпе человека, изливающегося в приверженности самым доброкачественным убеждениям. Значительно труднее сыскать человека, ведущего себя в соответствии с собственными убеждениями. Вот почему Галаха первична. По Лейбовичу, квинтэссенция иудаизма может быть представлена так: свобода мысли при жесткости поведенческих норм.
     Синтез кантианства с Галахой вполне удался Лейбовичу. Слабое место кантовской морали - повышенное внимание к побудительным мотивам, движущим человеком. Поди знай: чувство ли долга, или менее благородный мотив обязывает нас действовать тем или иным образом; скользкое это дело - оценка намерений. Для Галахи же важен поступок, а не его причины, намерения - это уж по части каббалистов; смещение Лейбовичем акцента в сторону действия - благотоворно и последовательно.
     У Лейбовича появляется и еще один оттенок. Он настаивает на моральной самоценности усилия, преодоления себя и своего дурного побуждения. Мыслитель обращает наше внимание на то, что ни в науке, ни в искусствах усилие, "следы пота" не имеют ни малейшей цены, важен результат. В области же нравственной духовное усилие не менее важно, чем сам поступок.
     Чуть позже мы увидим, что симбиоз Канта с "Шулхан арух" не так благополучен, но Лейбович удерживает последовательность мыслительных ходов, и в этом один из секретов обаяния его философствования. Более того - галахический экстремист - Лейбович и жить старался в строгом соответствии с собственными убеждениями, а это не частое в истории философии ХХ века явление. Мы уж привыкли к метаморфозам философствующих интеллектуалов. Николай Бердяев успел побывать и марксистом, и христианским мистиком, Мартин Хайдеггер - записаться в нацисты и порассуждать на всечеловеческие темы, а экзистенциалисты декларируют полную поведенческую свободу адептов своего учения: экзистенциалист может быть коммунистом, нацистом или буддистом. Ашкеназская закалка Лейбовича не оставляет места подобной мягкости позвоночника.
     Будучи последовательным религиозным рационалистом, Лейбович разворачивает яростную атаку на все мистическое в иудаизме. Он не верит в полезность мистического религиозного усилия, и все, что несет на себе налет мистики, стремится изгнать из веры предков. Воскрешение мертвых, Каббала, многочисленные хасидские чудеса - все это попадает под огонь его уничтожающей критики. Вс-вышний наделил его темпераментом и талантом спорщика, в ярости сравнимого только с незабвенным Владимиром Ильичом. Вот только полемический пыл его направлен на иное - попытку создания веры без чудесного в узком (и мистического в самом широком) смысле слова. У Лейбовича есть более чем серьезный союзник в его борьбе с идолопоклонством; Тора многократно предостерегает евреев: "да не будет у вас колдуна и ворожеи". Самому духу последовательного монотеизма претят ворожба и шаманство.
     Лейбовичу принадлежит и то важное соображение, что в современном мире классическое, традиционное идолопоклонство, сопровождающееся принесением жертв и воскурением благовоний перед статуей сошло на нет. Его место заняло служение куда более утонченное: поклонение собственным потребностям, иногда даже очень возвышенным и одухотворенным. В этом смысле мышление Лейбовича восполняет очень существенный пробел в рефлективной культуре именно русскоязычной интеллигенции.
     Советская власть отняла у евреев язык, историю, бога, и вчерашние выходцы из местечек принялись с нерастраченным за тысячелетия духовным пылом служить тому единственному, что оставила им самая гуманная в мире власть: своему делу, своей профессии. Я бы прописывал всем бывшим советским гражданам, оказавшимся в Израиле, пятиминутное утреннее чтение Иешаягу Лейбовича, не устававшему повторять: "Интеллигент, твои духовные запросы могут быть прекрасны, но не думай, что Вс-вышний должен тебя за это вознаградить, они ничем не отличаются от потребностей вполне материальных. Иудаизм - религия чистого, ничем не замутненного служения Тв-рцу, а ежели хочешь узнать, в чем это служение воплощается, изучай "Шулхан арух"!"
     И все же: начиная с золотого тельца и по сей день евреи все время впадают в грех авода зара. Поклонение золотому теленку - излюбленный сюжет Иеяшаягу Лейбовича. В самом деле: не прошло и сорока дней, как евреи услышали Десять Заповедей, и вот, не в силах дождаться отлучившегося Моше, они уже водят хороводы вокруг идола, и приговаривают: "вот божество, выведшее нас из Египта!" И Исход, и дарование Десяти Заповедей сопровождались многочисленными сверхъестественными феноменами, и все же всякий раз после чуда евреи вновь оскальзывались к чуждому служению. Лейбович вслед за многочисленными комментаторами делает неизбежный вывод: верно, что вера порождается не фактами, и не фактами она может быть опровергнута. Но в той же мере верно, что и чудеса в истинной религиозности играют малозначительную, второстепенную роль. Истинное чудо, продолжает он, состоит в том, что еврейский народ сохранил свою веру в тяжелейших условиях изгнания безо всякой сверхъестественной помощи.
     Эту же мысль отточенно оформил Исаак Башевис-Зингер: "религиозные евреи - единственное настоящее доказательство бытия Б-жьего. Никакая эволюция не могла бы их сформировать такими, какие они есть".
     Пророки израилевы в разных поколениях сражаются с чуждым служением. И порой кажется, что в работах Иешаягу (Исайи) Лейбовича, клокочет все тот же пророческий пыл, и он возлагает на себя миссию борьбы с идолопоклонством во всех его личинах (как тут не поверить в мистику имен, хотя Лейбовичу, по-моему, больше подошло бы имя победителя жрецов Ваала - Элиягу). Что и говорить: задача не из легких.
     Ясно, что любимым героем интеллектуальных приключений Лейбовича становится РАМБАМ, самый рациональный из мыслителей иудаизма. РАМБАМ обращает наше внимание на тот факт, что сначала Авраам интеллектуальным усилием постигает единство Вс-вышнего, подвергает свою жизнь многочисленным и смертельным опасностям, отстаивая открывшуюся ему истину, и лишь затем к нему обращается Тв-рец всего сущего. Рационалистическая прививка РАМБАМа обеспечит жизнеспособностьверы Авраама, Ицхака и Яакова в течение долгих столетий.
     Вспоминается замечательный анекдот: два ешиботника корпят над Гемарой, изучая один из многочисленных талмудических рассказов о чертях. "Но ведь РАМБАМ постановил, что никаких чертей нет", - недоумевает один из приятелей. "Верно, - отвечает второй, снимая проблему, - с тех пор, как Рамбам постановил - чертей нет, а во времена Талмуда они были". Маймонид преуспел в борьбе с чертями, его авторитет практически бесспорен, и иудаизм после него развернется в сторону рационализма. Но рамбамовское сражение с бесами никогда не может считаться выигранным окончательно.
     Через восемьсот лет после РАМБАМа Лейбовичу достанется поле битвы, на котором восстанут, казалось бы, навсегда сгинувшие духи: суеверия, магия, астрология. Хасидская контрреволюция ХVIII века во многом споспешествовала реставрации мистического: чудеса, переселение душ - любимые темы хасидских рассказов. Рациональный миснагедский литовский иудаизм вынужден был отступить по простой причине - рационализм не годится на роль массового движения. Но дело не только в этом. Проще всего списать воскрешение этих призраков на темноту и невежество масс (РАМБАМ так и делал, говоря, что масса была невежественной, невежественна в настоящее время и останется таковой во времена Машиаха). Я, однако, не сторонник прислонять все проблемы к упрощающему тезису, что народ темен; не так-то уж он и отстал, народ Израилев; дело, мне кажется, обстоит более сложным образом, чем этого хотелось бы экстремистам от рационализма.
    
     Один из напрашивающихся вопросов к религиозным рационалистам (а к Лейбовичу хочется обратиться с этим вопросом немедля после знакомства с его доктриной): а как, собственно, радикальный верующий рационалист может молиться Б-гу? Какой смысл он вкладывает в свое обращение к Тв-рцу всего сущего? Ждет ли он, что Вс-вышний его услышит?
     Молитва не есть нечто второстепенное в феномене религиозности. Вера вовсе не сводится к изучению священных книг и принятию некого бесспорного символа веры, как этого хотелось бы современным интеллектуалам. Один из хасидских цадиков сказал: "Полагают, будто в молитве мы обращаемся к Б-гу. Нет - молитва и есть сам Б-г".
     Лейбовичу приходится разработать концепцию молитвы, столь же последовательную и жесткую, как и вся его философия. Верно, что верующий три раза в день должен становиться на молитву, говорит Лейбович, но вот зачем он это делает? Попрошайничает блага у Тв-рца? Для Лейбовича нет ничего отвратительнее, чем молитва-просьба. Вс-вышний, говорит он, - не аптека: ежели человек болен, ему надо идти к врачу, а не к раввину,ежели беден, встать и идти заработать деньги для семьи, а не ждать помощи небес. Претящая Лейбовичу молитва-прошение - не более чем очередная разновидность идолопоклонства. Еврей молится потому, что выполняет волю Тв-рца. Только Служение, не несущее на себе оттенка просьбы, имеет смысл настоящей молитвы.
     Строго говоря, Лейбович ничего нового здесь не выдумывает: каждое утро мы вспоминаем о разрушенном Храме, о том, что нет у нас когена, занятого возложенным на него служением, и не поет левит на ступенях храма, и некуда еврею принести свою жертву, и просим мы Вс-вышнего принять нашу молитву взамен заповеданного нам служения. Лейбович всего лишь меняет акценты, требуя начисто избавиться от представления о Престоле Вс-вышнего как о раздаточном пункте благ.
    
     Здесь нам придется задержаться. Осознание того, что письменный Закон и служение Вс-вышнему - не сводимые друг к другу стороны религиозного миросозерцания, пришло к евреям давно. Собственно говоря, в самой Торе Моше в решающей степени олицетворяет Тору - закон, а Аарон - служение. Нет ничего удивительного и в том, что Воложинский Ребе - верховный авторитет литовского еврейства - скажет, что, как бы то ни было, а Моше "главнее" Аарона, ибо всему предшествует именно Закон. Такая позиция органична для миснагедского иудаизма. Лейбович, цитируя Воложинского Ребе, отмечает, что хасидам, напротив, всегда милее был Аарон, и не случайно сказано в Торе, что об умершем Аароне тридцать дней скорбел весь Израиль, и ничего такого не сказано о трауре по Моше. Человеческое измерение веры воплотил именно Аарон, в праведности и в грехе неотделимый от своего народа (Аарон ведь участвовал и в изготовлении тельца!).
     Но при всей своей железобетонной последовательности Лейбович умудряется не заметить, что его собственное мировоззрение оказывается близко хасидскому. Сознательно или нет, он не хочет замечать, что столь любимая им Галаха в огромной степени замкнута на ту же Каббалу. Все исследователи Каббалы (назовем Гершома Шолема и профессора Халамиша) пишут, что мостик между философией и Каббалой никогда не удавалось навести, а вот к Галахе Каббала прививалась абсолютно органично. Множество галахот укоренены именно в Каббале, сам "великий верующий" Иосеф Каро был цфатским каббалистом. Понять это вовсе не трудно, ибо, как верно пишет Лейбович, принятие на себя морального обязательства следовать Галахе не требует рациональных оснований.
     РАМБАМ, испытавший сильное влияние Аристотеля, пытался выводить галахот из аристотелевской концепции "золотой середины", но, признаюсь, даже его гигантский ум не спасает положения в таких случаях; эти интеллектуальные упражнения кажутся не слишком убедительными. Как пишет Гершом Шолем: "Он не преуспел в своей попытке синтеза этих двух миров, и даже его гений, благодаря которому им была придана видимость единства, не может скрыть их внутреннего несоответствия… Если запрет варить козленка в молоке его матери и многие иные иррациональные предписания можно объяснить необходимостью борьбы с давно забытыми языческими обрядами… то как можно ожидать от общины верного соблюдения обрядов, предпосылки которых давно исчезли. …Совершенно иным было отношение к Галахе каббалистов… В их толковании религиозные заповеди представляли собой не аллегории более или менее глубоких идей или педагогические указания. В соблюдении заповедей они усматривали отправление тайного обряда".
     Я уже неоднократно изъяснялся в склонности именно к Б-гу книжников и фарисеев. С великой подозрительностью отношусь я к мистическим исканиям. Но мне ясно и другое: блюсти вожделенную и столь близкую сердцу Иешаягу Лейбовича интеллектуальную последовательность не только трудно, но и не всегда нужно. Бертран Рассел написал как-то, что никакой концепции не удается быть одновременно правдоподобной и абсолютно последовательной. Здесь вступает в силу какой-то фундаментальный запрет, сродни квантовомеханическому принципу неопределенности: все дело в одновременности. То есть порознь все получается - правдоподобие и последовательность, а вот наложение одного на другое невозможно. Можно мыть руки, полагая, что Вс-вышний позаботился о нашем здоровье и повелел следить за личной гигиеной, но тогда это именно мытье, а не омовение, на неустранимое различие между которыми проницательно указал еще Высоцкий ("не равняй с омовеньем мытье!"). Приняв первичность Галахи, приходится открывать дверь и Каббале со всем, что ее сопровождает.
     Но, приняв решение впустить в монотеистическое мышление Каббалу, надо отдать себе отчет во всем, что нас ожидает вслед за этим. Если сформулировать более жестко: я вовсе не уверен, что профессор Лейбович и каббалисты верят в одного и того же Б-га.
     Б-г РАМБАМа и Иешаягу Лейбовича - предельная интеллектуальная конструкция, о которой можно вырабатывать лишь отрицающие суждения (в теологических терминах это назывется апофатическим богословием). Гершом Шолем пишет: "Слова Б-г живет… могут означать лишь, то, что он не мертв, то есть, что Он - нечто противоположное всему негативному. Он - отрицание отрицания. Совершенно иной ответ дается каббалистом, с точки зрения которого различие, более того, противоречие между Богом ведомым и Богом неведомым имеет смысл, отрицаемый философами иудаизма". Углубление в это различие может увести очень далеко от последовательного монотеизма. И надо сказать, что слишком часто так-таки уводит каббалистов туда, где, по словам Лейбовича, ощущается сильный запах идолопоклонства.
     Проблема, которая здесь встает во весь рост, куда более принципиальна, чем просто осуждение то тут, то там возникающего атавизма язычества. Абсолютно и последовательно очищенный от всех примесей идолопоклонства, рафинированно интеллектуальный иудаизм перестает отвечать на самые насущные запросы человеческой души. Рав Соловейчик на корню отрицает подход Лейбовича к молитве и говорит, что если у человека нет личной просьбы ко Вс-вышнему, ему вовсе не следует молиться. Самое поразительное, что оба этих несовместимых подхода остаются в рамках иудаизма.
     Возьмем, скажем, Шабат (вообще отношение к Шабату всего точнее выявляет наше истинное местоположение в еврейской жизни). Можно, разумеется, вслед за Лейбовичем сказать, что мы соблюдаем Субботу согласно закону во всех его мельчайших деталях, ибо стремимся выполнить волю Тв-рца, можно выявить социальную полезность Субботы - выходного дня, но как себе представить Субботу без "Лехо доди", без "будет радоваться тебе (Иерусалим) Б-г твой, как жених радуется невесте"? Этот гимн, написанный цфатским каббалистом Шломо-а-Леви (зашифровавшим свое имя в тексте), давно стал такой же неотъемлемой частью Субботы, как и ее законы, свечи и непременный чолнт. И заменить "Лехо Доди" лекцией по философии не удастся.
     Гершом Шолем как-то бросил Лейбовичу: "Вы верите в Тору, умудряясь одновременно не верить в Б-га". Ну, верить в Б-га Лейбовича еще можно, но любить его уж точно затруднительно. Заметим, что среди ашкеназских евреев весьма распространен психологический тип (среди сефардов он крайне редок), который именно так и выражает свою любовь к Вс-вышнему: строжайшим выполнением мицвот, и ни в каких других (эмоциональных) проявлениях этой любви не нуждается. Скажем, профессор Фридландер произнес в дискуссии о судьбах иудаизма следующее: "выполнение заповедей нужно мне не от страха перед Б-гом, а для сохранения символов. Это связывает меня с предыдущими поколениями, это дает мне возможность выстоять в борьбе. Для сохранения символов я вынужден оставаться ортодоксом". Такой вот профессорский иудаизм: любят Б-га как долг велит. Это, право, не худшее из чувств. Однако, в "Шма" мы читаем: "люби Г-спода, Б-га твоего, всем сердцем своим и всем существом своим…"
     Я заметил, что в науке исследователи делятся на два класса (конечно, всем психологическим классификациям присущи тяжкие грехи, и эта не свободна от главного из них - схематизации). Подавляющая часть ученых, зачарованная стройностью и мощью здания науки, вполне удовлетворена нынешним положением дела в своем ремесле и, познав познанное предшественниками, вносит посильный (и иногда очень существенный вклад) в ее прогресс. Из этого класса выходят добротные, классные ученые. Такой вот профессор сказал однажды начинающему Максу Планку: "Юноша, вы собираетесь заняться теоретической физикой? Скучнейшее дело, в физике не осталось сколь-нибудь серьезных задач". Совет этот датирован концом позапрошлого века.
     Но есть и другой подвид ученых, его представители, сориентировавшись в уже сделанном, спрашивают себя: и это все? (Нечто подобное испытывают герои Стендаля, овладев очередной женщиной.) Этим ученым кажется, что тайна мира еще не разгадана, первым же кажется, что этой тайны и вовсе нет. Второй психологический тип производит психопатов, изобретающих вечный двигатель или доказывающих теорему Ферма, и великих ученых. Грань между последними, заметим, весьма тонка. Один из таких психопатов, запершись на семь лет в комнате и удалившись от научного бомонда с его полоумным темпом жизни, заданным конгрессами и погоней за грантами, так-таки доказал недавно великую теорему Ферма.
     Творческое мышление немыслимо без мистической компоненты. Рационализм уж очень дорожит последовательностью, непрерывностью мыслительных актов. По-настоящему большое открытие всегда связано со срывом, сбоем предыдущей логики развития науки.
     В равной мере все сказанное справедливо и по отношению к религиозному поиску. Всегда будут верующие, которые, прочитав святые книги и изучив как следует Закон, скажут себе: и это все? Для них очевидна неразгаданность тайны мира, и взыскуют они непосредственного контакта с Тв-рцом всего сущего. Это - творческая вера, из таких получаются каббалисты.
     Лейбович, отрицающий каббалистическое различие между
     Б-гом живым и Б-гом книжников, познаваемым лишь только через отрицание, занимает, на первый взгляд, весьма странную позицию в отношении науки. Вслед за Кантом он говорит: Б-гопознание и познание природы - вещи абсолютно различные и лежащие в разных плоскостях. Он любит цитировать талмудическое изречение: "мир управляется по своим законам", то есть для объяснения его функционирования нет никакой необходимости привлекать Б-жественное вмешательство. Схожую мысль высказывал и А.Воронель, написав, что привлекать Б-га для объяснения явлений, которые могут быть объяснены естественным образом, значит нарушать заповедь: "не поминай имя Вс-вышнего всуе".
     Лейбович последователен: он вовсе не отрицает науки и искусства, но говорит о другом: науки и искусства мы выдумали для удовлетворения наших собственных надобностей, и все это не есть форма служения Вс-вышнему. Может быть и замечательные сами по себе, искусства обслуживают наши потребности, и не более того.
     Выходит, что для науки есть один Бог, а для морали другой? Особенно странно это слышать от Лейбовича, на портретах которого не всегда разберешь: профессорская ли шапочка ученого на нем, черная ли кипа религиозного еврея.
     У меня кантовско-лейбовичские попытки отделить водонепроницаемыми переборками познание природы от Б-гопознания вызывают психологический и эстетический протест. Уж больно это удобная позиция - наука сама по себе, а Б-г сам по себе - так просто прийти к согласию с самим собой, но пострадавшей стороной здесь окажется истина. Вся линия философствования: Аристотель - РАМБАМ - Кант - Лейбович и все следующие из этой философии теологические умозаключения возможны только на фоне развития натурфилософии, с ее опорой на возможности человеческого разума, на здравый смысл и глубокое почтение к его величеству факту, что бы под ним ни понимали. Аристотель мог возникнуть только на фоне греческой науки, с ее культурой наблюдения и систематизации фактов. А.Воронель как-то писал, что самое большое достояние, которое евреи вынесли из последнего изгнания, это приобщение к культуре объективного наблюдения: "величайшее богатство, которым диаспора одарила евреев, гораздо большее, чем золотые сосуды, вынесенные из Египта, это вкус и способность к правильному наблюдению и абстрактному мышлению". РАМБАМ и профессор Лейбович могут быть поняты лишь в этом контексте. Но и обратное воздействие морально-теологического фундаментализма на науку не менее значимо. Наука жива до тех пор, пока жива воля к Истине. Сама же эта воля вненаучна и имеет глубокие теологические корни.
     Современный американский подход к науке создает грандиозную иллюзию, что развитие науки зависит исключительно от капиталовложений, и ежели вложить достаточное количество долларов, то можно открыть все что угодно. Вздор! Создать новые приборы, перегнать уже имеющиеся идеи в нечто прикладное - можно, а сделать что-нибудь по-настоящему большое из одних лишь денег - нет. Тщеславие, честолюбие и корыстолюбие свойственны ученым так же, как и прочим сынам Адама, а вот отличает их библейская страсть к истине.
     Лейбович предлагает решение в таком духе: в лаборатории я ученый, в синагоге - верующий еврей. Но сама его личность - наилучшее опровержение подобного разрешения проблемы. Ибо человека-то даже огромным внутренним усилием переделать не просто, и на самом деле в синагоге Лейбович оставался все тем же ученым, и в комментировании ТАНАХа умудрялся идти тропами нехоженными, а в лаборатории представал религиозным евреем, бескомпромиссным во всем, что касалось истины.
     Продолжим мысль: сама религиозная философия Лейбовича, по сути, представляет собою скрытую проекцию его естественнонаучных взглядов. Лейбович пытался выстроить кантиански замкнутую моральную систему; по Лейбовичу, Галаха самодостаточна и замыкается только на самое себя. В неявном виде мыслитель здесь следует за эстетическим идеалом классического рационализма, для которого непревзойденным образцом оставалась замкнутая на себя геометрия Евклида. Иллюзия того, что все отделы человеческого знания могут быть построены в подобном свернутом, не зависящем ни от чего внешнего виде господствовала в интеллектуальной атмосфере начала ХХ века, и овладела такими умами, как Давид Гильберт и Бертран Рассел. Оставалось толькопоудачней подобрать аксиомы...
     Я не буду входить в явно выходящие за рамки этой статьи подробности, но этот хрустальный дворец чистого разума рухнул с появлением квантовой механики, предъявившей изумленным интеллектуалам пример невероятно эффективной и принципиально незамкнутой на себя концепции. Лейбович неосознанно продолжал находиться в плену уже отжившей интеллектуальной эстетики и распространял сферу действия последней на все области духа.
     Я думаю, любая эффективная моральная система должна быть открытой. Очень легко доказать, что внегалахические факторы в разные исторические эпохи влияли на Галаху. Но, выбравшись за пределы науки, мы попадаем в духовные миры, в которых события разворачиваются в ином масштабе времени. В мире Галахи столетие - мгновение, так было и так будет, наука же за сто лет меняется до неузнаваемости. Натурфилософский идеал замкнутого на себя знания сыграл злую шутку с философией Галахи Иешаягу Лейбовича. Не так-то просто развести в разные углы Б-гопознание и познание мира, а может быть, и вообще не нужно?
     Создание Государства Израиль поставило перед всеми евреями вопросы, от которых отмахнуться невозможно. Как и следовало ожидать, в отношении к своему государству у евреев присутствуют все оттенки спектра: от сатмарских хасидов, полагающих, что воссоздание государства противно воле Вс-вышнего, и только потому, что евреи нарушили Его волю, задерживается приход Машиаха, - до религиозных сионистов, последователей рава Кука, видящих в возвращении евреев на родину признак скорого избавления.
     Рационалистический экстремизм Лейбовича диктует философу и отношение к Израилю, куда более близкое позиции сатмаров, чем вязаных кип. По Лейбовичу, ничто материальное не свято, в том числе и Земля Израиля. Впрочем, здесь лучше дать слово ему самому: "Но что вызывет во мне чувство, близкое к омерзению, - это слушание, не только в День Независимости, но и каждую субботу, молитвы за благополучие государства, обозначенного в этой молитве, как "первый росток нашего освобождения". Не иудаизм привел к созданию этого государства, и не ради иудаизма оно было основано. Оно является структурой, в которой должна выразиться национальная независимость еврейского народа, но назвать его "первым ростком нашего освобождения" значит осквернить наше представление о грядущем освобождении… Эту молитву мы придумали сами. Это не форма служения Вс-вышнему, мы поступаем так, чтобы удовлетворить наши нужды".
     Я нарочно привел столь пространную цитату, чтобы читатель мог ощутить клокочущий пророческий темперамент Иешаягу Лейбовича. Нет, не переводятся все-таки определенные человеческие типы в народе Израиля. В том же пузырящемся тоне Лейбович изрыгал проклятия в адрес религиозных поселенцев, обзывая их иудо-нацистами и всякими прочими нехорошими именами. Автор этих строк сам религиозный поселенец и не скрывает своей ангажированности в споре. Ясно, что подобная писанина, вышедшая из-под пера любимого мною мыслителя, и самый ее тон вызывают у меня отвращение вполне сродни вышеописанному чувству, испытываемому Лейбовичем во время прослушивания молитвы о благополучии Государства Израиль.
     Но - обо всем по порядку. Всякую мистику, идущую "от вещей" или "к вещам", я решительнейшим образом вместе с Лейбовичем считаю идолопоклонством. Никакая вещь не свята. Стоит отметить, что Лейбович как никто чувствовал принципиальную нетранслируемость понятия святости в светскую культуру. Когда у него спрашивали: "Скажите, профессор, Тора - литературный шедевр?" - "Вовсе нет, - отвечал Лейбович, - Тора - священная книга еврейского народа, а еще точнее: еврейский народ, пронеся Тору через века, сделал Тору своей священной книгой".
     Хотя сам Лейбович и не сделал этого, я осмелюсь сформулировать за него: святость создается отношением между верующим, принявшим на себя иго Небес, и тем или иным предметом его веры (скажем, Торой), но никак не содержится в самом предмете, не в вещи! Моше разбивает скрижали Завета, увидев, что народ поклоняется тельцу. Скрижали Завета! Что может быть более свято? Священна ли Земля Израиля? Сама по себе - вовсе нет, отвечает Лейбович, но мы нашими молитвами можем сделать ее таковой. Я во всем этом полностью с ним согласен. Но я смещу акцент: мы должны сделать ее таковой, мы можем добровольно принять на себя вот это самое кантовско-лейбовичское моральное обязательство - сделать ее святой. Галахический экстремизм в религиозных поселениях именно таков, каким он предстает в мечтах Иешаягу Лейбовича.
     А теперь перечитаем внимательнее отрывок из Лейбовича: "не иудаизм привел к созданию этого государства". Экая чушь! Надо лишь чуть-чуть сменить временной масштаб (сто лет в еврейской истории не срок), чтобы увидеть, что именно иудаизм привел к воссозданию еврейского государства. Споры поселенцев-социалистов с раввинами - пыль на ветру. Небывалая историческая память еврейского народа, чудо тысячелетней верности Торе и страсть к Сиону возродили еврейское государство.
     Читаем дальше: "не ради иудаизма оно (государство) было основано". А вот этого мы попросту не знаем. Понятие цели всегда прикрыто плотным туманом, отдаленные замыслы Вс-вышнего нам не известны. Когда я смотрю на молодых, широко образованных и мыслящих раввинов-поселенцев, блестяще еврейски образованных и знающих "Шулхан арух" во всех подробностях, мне думается, что, может быть, именно для них и было организовано историческое голосование в ООН.
     Агрессия Лейбовича по отношению к поселенцам обусловила его трагическое одиночество в Израиле. В принципе, одиночество -не несчастье для кабинетного философа. Но - не для философа-пророка, каким хотел быть Лейбович. Его писания органически могли бы читать только студенты и выпускники Бар-Иланского университета. Для харедим Лейбович не интересен, потому что, во-первых, они Канта не читали, а во-вторых, в комментариях к Торе и "Шулхан Арух" он им едва ли может открыть что-либо новое. Для вязаных кип Лейбович стал неприемлем своим вызывающим тоном и потоком оскорблений в их адрес. Для левой элиты он, во-первых, подозрителен как человек в кипе, а во-вторых, как интеллектуал, не желавший преклонить колени перед Государством Израиль во всех его проявлениях.
     Зато его яростные атаки на поселенцев были более чем успешно использованы для обоснования травли поселенцев, теперь уже "с точки зрения Торы". Ненависть, которую испытывают левоинтеллектуальные круги к людям в вязаных кипах, имеет вовсе не идеологический, а вполне густопсовый характер. Конкуренция! Заветное слово, объясняющее многое. Харедим, запершиеся в Бней-Браке и Меа Шеарим, не составляют конкуренции профессорам и адвокатам-безбожникам. А вот вязаные кипы, натрудившие мозоли на мозгах Талмудом и свободно ориентирующиеся в светской культуре, исключительно опасны в борьбе за место под солнцем.
     Здесь хочется сказать, что между пророчеством и философствованием - непроходимая пропасть. Дело философа - спокойное рассудительное мышление. Попытка одновременно клеймить, обличать и философствовать заранее обречена. Кантианцу не быть пророком. Приводной ремень между философствованием Лейбовича и его пузырящимся гневом, изливаемым на поселенцев, ускользает не случайно. Иудаизм беспощадно констатирует: время пророчества кончилось, Б-г не говорит с нами. Наши потуги в этой области бесплодны, гигантский ум Лейбовича, зря растраченный в неправедном гневе, терпящий тотальную неудачу на этом поприще, - жутковатое доказательство сокрытия лика Вс-вышнего.
     Продолжим читать Лейбовича: "эту молитву мы придумали сами". Так ведь все молитвы мы придумали сами. Я, например, тоже не в восторге от текста молитвы во здравие Государства Израиль. Мне вообще понятно, что проблема государственной власти - одна из сложнейших проблем, с которой человечеству вообще, и иудаизму в частности, не удается справиться. Почитайте Книги Царств - описаные там события не слишком напоминают времена, когда волк будет пастись рядом с ягненком. Функционирование Государства Израиль далеко от идеального - страна больна всеми болезнями, присущими любому государству: коррупцией, тотальным контролем элиты над рычагами власти. И вдобавок специфическими болезнями молодого еврейского государства: элементарным отсутствием политического опыта, а самое главное - нежеланием евреев подчиняться никакой власти, кроме власти Вс-вышнего. По этому поводу Талмуд учит, что, может быть, государство и дурно, но если бы его не было, люди бы глотали друг друга живьем. Во-вторых, как однажды заметил Любавичский Ребе, "я не обязан любить Государство Израиль, но нельзя не считаться с тем, что в нем живет четыре миллиона евреев".
     В чем я полностью солидарен с Лейбовичем, это с его отношением к демократии. Он говорил, что доказать преимущества демократии невозможно - "я демократ, потому что хочу демократии". Мне, правда, не слишком понятно, как это "хочу" у Лейбовича совмещается с галахическим экстремизмом, ибо, согласно Галахе, евреям, образовав государство, следует поставить себе царя. То есть можно, конечно, окончательно решить интеллектуальную проблему, приняв, что Израиль никакое не еврейское государство, и тогда в нем может найтись место всякому антигалахическому безобразию; отношение к такому государству, разумеется, соответствующее.
     Абсолютно последовательный галахический экстремизм делает и вовсе невозможной жизнь религиозного еврея в Израиле, и стоит отметить, что взгляды Лейбовича на возрожденное еврейское государство не случайно во многом совпадают со взглядами крайних антисионистски ориентированных харедим диаспоры, многие из которых отказываются даже посещать Израиль. Но Лейбович продолжал жить в Израиле, и я, несмотря на мои симпатии к галахическому экстремизму Лейбовича, тоже живу в Израиле, а сама жизнь в Эрец-Исраэль формирует еврейское бытие с такой силой, что приходится постоянно убеждаться, что все же никакой концепции не суждено быть одновременно последовательной и правдоподобной.
     Есть некая часть выпадов Лейбовича в сторону поселенцев, к которым следует отнестись серьезно. Может быть, самый серьезный - взаимодействие с арабами территорий. Тридцать шесть раз Тора требует: не притесняй пришельца, ибо сами вы были пришельцами в земле Египетской. Больше чем любое другое повеление упомянуто именно это, определяющее взаимоотношение со слабым, ибо пришельцу всегда трудно в чужой земле. Страдают ли арабы территорий от взаимодействия с поселенцами?
     Поселенцы принесли в Иудею и Самарию сельскохозяйственную культуру, немедленно перенятую переимчивым арабским населением, созданы тысячи рабочих мест, в селах появились телефон, свет и вода. Предприимчивые арабские торговцы до "интифады" зарабатывали на поселенцах сотни миллионов шекелей в неделю. Истинным преступлением Израиля по отношению к арабам территорий была их "передача" под власть бандитов Арафата.
     В 1917 году Антанта решила, что большевизм - это русская внутренняя проблема, и Россия на семьдесят лет была подарена беспрецедентно кровавому режиму. Точно так же в 1933-м немцы при попустительстве Запада были демократически вручены Гитлеру... Даже после судов Линча и публичных расстрелов неугодных в палестинской автономии израильская левая интеллигенция продолжает долдонить, что происходящее на территориях - арабское дело. Трудно поверить, что режим Арафата в Иудее и Самарии угоден Торе... Неожиданность, которая, по мнению Лейбовича, подстерегает Израиль при удержании территорий - это опасность превращения самого Израиля в полицейское государство. В самом деле, для контролирования территорий требуется содержать огромный аппарат спецслужб, имеющих неприятное обыкновение в конце концов выполнять функции, никем на них не возложенные. Этот аргумент серьезен. Нам, выходцам из России, не надо растолковывать опасность метаморфоз, претерпеваемых органами безопасности.
     Я не знаю, что здесь ответить Лейбовичу - скорее всего, предпочту выбрать то, что мне кажется наименьшим злом сегодня, отдавая себе отчет, что завтра это зло может расцвести. Органы внутренних дел вспухают, как апельсиновое дерево в фокусе индийских факиров, отмахнуться от этого аргумента невозможно. Но исторический опыт также показывает, что на еврейской почве это дерево прививается плохо - уж очень подозрительно евреи всегда относились к государственной власти. Да и слишком разнообразны силы, действующие в современном израильском обществе, и слишком уж противоположны их интересы, чтобы такая опасность стала доминирующей.
    
     "Написано в "Поучениях отцов": "Кто мудр? Тот, кто видит нарождающееся". Ну так выходит, что самые мудрые люди - акушерки".
     Ешиботный анекдот
    
     В нелегкие и для разума, и для веры времена галахический рационализм Лейбовича вдыхается, как дуновение чистого воздуха. Он - полезный волк, санитар леса в микрокосме иудаизма. Буйный, вовсе не "философский" темперамент забрасывал философа, может быть, дальше, чем ему самому хотелось бы. Один из неустранимых пороков его религиозного мировоззрения сближает его с христианством: Лейбович требует от верующего невозможного. Как невозможно требовать от нормального, не выродившегося человека, чтобы он подставлял правую щеку, когда его бьют по левой, точно так же нельзя требовать от молящегося исключения всех дотла личных мотивов в обращении к Вс-вышнему. Вера-костыль, доставляющая человеку ощущение внутренней безопасности, презираемая Лейбовичем, и в самом деле недорого стоит. Но иудаизм никогда не требовал от человека запредельного, верить же в Б-га Иешаягу Лейбовича, по-моему разумению, можно лишь на ежеминутном сверхусилии.
     А.Воронель рассказал поразившую меня историю о том, как Иешаягу Лейбович боролся за попранные права Исраэля Эльдада, крупного философа и переводчика Ницше. Крайне право ориентированный Эльдад был persona non grata в израильских академических кругах. Эльдаду были закрыты двери во все университеты. Лейбович ультимативно потребовал от университета принять Эльдада на службу, пригрозив собственной отставкой в случае непринятия ультиматума. Я умилился: вот ведь каков Лейбович - не разделяет на йоту взгляды Эльдада, но, будучи последовательнымлибералом, бьется за его право мыслить как философу вздумается. На мою патетическую реплику в этом духе Воронель сказал: здесь чувство потоньше - Лейбович чувствовал к ницшеанцу Эльдаду интимное чувство: и тот, и другой волили сверхчеловека.
     Ориентация на "чернокудрую бестию" многое объясняет в посмертной судьбе философии Лейбовича. Инструментально (разделяя участь ницшеанства) выхолощенное философствование Лейбовича верно служит самым беспринципным (и по сути антисемитским) силам израильского политического спектра. Размышление о судьбах философствования Лейбовича приводит к любопытному выводу: любое замкнутое на себя, абсолютно последовательное мышление в конце концов становится человеконенавистническим, и не важно, чему оно присягает: мистицизму или рационализму. Странно, что Лейбович, признававший примат устной Торы, незавершенной и незавершаемой, пропустилэто соображение.
     Рассудительное мышление редко давалось Иешаягу Лейбовичу. Но вскипающая на страницах его книг страсть к истине очаровывает. Я долго выбирался из-под огромного интеллекта Лейбовича - со временем замечаешь, что его философская палитра бедна и частенько аргументы подбираются для подпирания истины, заданной еще до начала интеллектуального приключения. Впрочем, в этом проблема любой религиозной философии, а может быть, и философии вообще, как она понимается со времен Сократа. Ведь истину мы не узнаем, а лишь припоминаем, сам Сократ говорил, что занимается лишь родовспоможением, и работу философа сравнил с деятельностью акушера. Философ не создает истину, но лишь помогает ей появиться на свет. Лейбовичу это удавалось, как никому.