ПОЛИНА СЛУЦКИНА

О ШАМАНИЗМЕ И СМЕРТИ в русской литературной традиции

Понятие шамана, колдуна племени рассматривается в свете теории Фрезера и его последователей

В свете выводов американского политолога Ричарда Пайпса, подытоживающих развитие российского государства от самого зарождения российской государственности до осторожно декларируемого автором предела исследования - революции 1917 г. (книга так и называется "Россия при старом режиме", США, Кембридж, Массачусетс, 1981 г.) - при этом свой предел автор систематически нарушает, проецируя происходящие в древнерусской истории события на советские, сталинские и постсталинские времена, - российское государство всегда было вотчинным, вотчины и привилегии различным сословиям в эпохи развитой и сложившейся российской государственности жаловались исключительно царем, князем или императором, от центральной власти исходили все материальные и иные повинности, в частности, и служебная, и военная, и взимание различных податей. Оказывается, даже дворянство фактически, на деле, во всяком случае подавляющее его большинство, было лишено каких-либо сословных преимуществ, и дворянин, обращаясь к императору, униженно именовал себя его "рабом".

В свете вышесказанного, а также многочисленных иллюстраций Пайпса, жизнь, благополучие и смерть любого из русских подданных находилась привычно всецело в руках державной власти, капитал - земельный, людской (крепостные), денежный - отбирался и даровался в зависимости от воли державной власти, будь то сословие духовным, дворянским, купеческим или "капиталистическим" (условность "капиталистического" пути развития Пайпсом постоянно подчеркивается).

И если любая материальная собственность всегда в России в эпоху развитой государственности была всего лишь понятием условным, всецело зависящим от воли самодержца, то, как подчеркивает Пайпс, никакого корпоративного духа в сословиях не было и быть не могло, и ни одно сословие не нуждалось в выразителях своего "духа", которого не существовало.

Итак, когда во второй половине XVIII века в эпоху Екатерины II на русскую почву начала достаточно интенсивно переноситься западная инициатива индивидуального творческого и интеллектуального начала в рамках научной, творческой, писательской и издательской мысли, то было совершенно непонятно, какой статус мог иметь творческий интеллектуал, и в особенности остро стоял вопрос, который не потерял своей остроты и по сию пору - кто вообще, какой российский гражданин, а "гражданин" в России всегда было понятием условным, имеет право заняться интеллектуальной писательской (издательской) работой, и будет ли ему принадлежать право на владение и куплю-продажу своей интеллектуальной собственности, коль скоро право частной собственности вообще, даже в условиях самодержавия, было весьма шатким и полностью зависело от воли самодержца.

Как и следовало ожидать, государство не собиралось предоставлять индивидам, претендующим на роль интеллектуалов, никакого статуса. Первыми почувствовали это на себе очень плодовитый и талантливый издатель Новиков и, с точки зрения Пайпса, куда менее оригинальный, но зараженный западным вольнодумством Радищев. Оба за совершенно разные идеологические просчеты и погрешности императрицей Екатериной были наказаны и сосланы.

По совершенно другому пути пошел первый действительно знаменитый поэт нового времени Гавриил Державин, пути, по которому не последовало большинство выдающихся литераторов последующих двух столетий, и который получил бурное развитие в книгоиздательском бизнесе лишь с переходом России в "эпоху реформ". Державин начал свою карьеру как обычный мелкий дворянин, решивший отличиться на государственном поприще, и сделал начало своей служилой карьеры, самым положительным образом проявив себя при подавлении пугачевского бунта. И далее совершил невозможное - стал учиться писать стихи, подражая малоизвестным западным авторам, а также позднее - греческим и римским лирикам. Все его подражания были исполнены непосредственной прелести и большого поэтического таланта. Он сочинял оды императрице, верно угадав стиль, полные не раболепной преданности, а непосредственного неподдельного светского юмора и веселья.

Императрица жаловала его настолько, учитывая к тому же его достаточно редкие в ее окружении качества - старательность, добропорядочность и ответственность, что в последние три года ее жизни он стал ее статс-секретарем и доверенным лицом. Хотя эта должность была вершиной его должностной карьеры, но как интеллектуал он стал знаменит настолько, что пережил и Павла I, был очень уважаем до самой смерти, и в период царствования Александра I в качестве первого интеллектуала и первого в государстве поэта был приглашен на смотр молодых интеллектуальных сил Царскосельского лицея, где отличился молодой Пушкин, написав оду, полностью подражая стилю Державина, что, впрочем, тогда уже было нетрудно, потому что Державин последние годы писал мало.

Но что характерно. Уже после смерти Екатерины, отойдя от дел, Державин дает вольный перевод горациевого "Памятника", в котором неожиданно высоко, буквально до небес превозносит не свою деятельность царедворца, а именно поэтическую, характеризуя ее как дерзновенную (!?), оказывается, он рисковал "в сердечной простоте беседовать о Боге и истину царям с улыбкой говорить" вовсе не как опытный и преданный царедворец и карьерист, а именно как великий человек и провидец, пророк и мессия, поэт par excellence, стяжавший себе на этом поприще бессмертие и, соответственно, требует бессмертия своей Музы. Стихотворение написано за четыре года до рождения А.С.Пушкина, но, кажется, оно до известной степени предопределило понимание и определение Пушкиным вовсе не своего социального статуса как интеллектуала и писателя в российской империи, а своей миссии и должности по России. Вот это характерное державинское стихотворение, полностью выдающее претензии поэта на свою харизматичность:

Я памятник себе воздвиг чудесный, вечный,

Металлов тверже он и выше пирамид;

Ни вихрь его, ни гром не сломит быстротечный,

И времени полет его не сокрушит.

Так! - весь я не умру; но часть меня большая

От тлена убежав, по смерти станет жить,

И слава возрастет моя, не увядая,

Доколь славянов род вселенна будет чтить.

Слух пройдет обо мне от Белых вод до Черных,

Где Волга, Дон, Нева, с Рифея льет Урал;

Всяк будет помнить то в народах неисчетных,

Как из безвестности я тем известен стал,

Что первый я дерзнул в забавном русском слоге

О доброделетях Фелицы возгласить,

В сердечной просторе беседовать о Боге

И истину царям с улыбкой говорить.

О Муза! Возгордись заслугой справедливой,

И презрит кто тебя, сама тех презирай;

Непринужденною рукой, неторопливой,

Чело твое зарей бессмертия венчай.

И молодой Пушкин, уверившись лишь благодаря своему дяде Сергею Львовичу и московскому литературному кружку, в силе своего поэтического дарования, начинает ощупью определять свой статус, заявив о себе не просто как о фрондере или принимая позу античного борца с тиранией - такой аргумент выдвигают страстные поклонники Пушкина и ненавистники его первого державного врага - императора Александра I, человека очень неглупого, ответственного и просвещенного, действительного молодого царя-победителя, что было особенно неприятно молодому честолюбивому Пушкину, видевшему в царе почти что своего соперника по славе, - но по-русски, почти что не аргументируя свою позицию, как это делали французские просветители, лишь конспективно подведя итог мировой истории борьбы с тиранией, в оде "Вольность" агрессивно наступил самодержцу прямо на горло, как бунтовщик Пугачев, фактически рассылая (стихи переписывали) "прелестные письма", как бы приготовляя без того накаленное русское общество к бунту:

Самовластительный злодей!

Тебя, твой трон я ненавижу.

Твою погибель, смерть детей

С жестокой радостию вижу.

Так писал восемнадцатилетний Пушкин в 1817 г., опередив русскую историю на 100 лет с месяцами.

Пушкин, по сравнению с Державиным, начал с противоположного конца - говорить "истину царям" не с улыбкой, а с угрозами.

Уже претерпевая различные гонения, двадцатитрехлетний Пушкин предельно открыто обосновывает свою позицию как поэта и интеллектуала, обращаясь в "Песне о вещем Олеге" к племенному прошлому, в частности, России. Кто же предсказывает смерть всевластному, воинственному и победоносному племенному вождю Олегу? - "вдохновенный кудесник, покорный Перуну старик одному, заветов грядущего вестник" (Перун - бог-громовержец в языческой славянской мифологии), он же "любимец богов", он же волхв Перуна, жрец, который занимает некую надобщественную позицию, противопоставляя ее общественному лидеру-вождю племени:

Волхвы не боятся могучих владык,

А княжеский дар им не нужен.

Правдив и свободен их вещий язык

И с волей небесною дружен.

Не желая подражать Державину, но хорошо помня его завет в "Памятнике", не желая идти служилым путем того же Державина, Карамзина и Жуковского, Пушкин с самого начала своей поэтической карьеры ищет социального статуса не в существующей социальной действительности, а в истории племенных обществ, в которых жили и действовали провидцы, волхвы, шаманы, колдуны. Вроде бы и над обществом, но положение чрезвычайно двусмысленное, положение постоянно действующего "властителя дум" всех своих читателей и почитателей, тогда, естественно, из дворян, владевшего думами и умами до полного своего изнеможения путем постоянной концентрации внимания всего общества на себе, на своем творчестве и своей персоне. Воистину, положение шамана.

В 1824 году 25 лет от роду словно на минуту поэт опомнился и написал маленькую поэмку "Разговор книгопродавца с поэтом", в которой автор, кокетничая и утверждая, что "музы сладостных даров не унижал постыдным торгом" и что поэт избирает "свободу" (?!) (менее всего понятно, как можно достигнуть свободы творчества и свободы на высказывание своего независимого суждения в самодержавном государстве, где порабощено или хотя бы регламентировано буквально все и вся) в конце концов словами книгопродавца как будто бы европейски правильно решает вопрос: "не продается вдохновенье, но можно рукопись продать". Но уже через два года, пройдя через ссылку в Михайловском и через прощение и договор с новым царем Николаем I, кстати гораздо менее симпатичным лично мне, чем его предшественник и старший брат Александр, Пушкин, до конца не понимая, что царь будет просто и спокойно играть с ним в кошки-мышки, приковав его к самодержавию всего лишь низшей должностью, вновь утверждает свою свободу, свою миссию, свою божественную избранность и право высшего суда. Он делает это в стихотворении "Пророк" в 1826 году.

Не стоит цитировать все, хоть и небольшое стихотворение, но стоит заметить, что в результате процедуры, аналогичной инициации первобытных племен, которой подверг поэта "шестикрылый серафим" - "... как труп в пустыне я лежал, и Бога глас ко мне воззвал: "Восстань, пророк, и виждь, и внемли, исполнись волею моей и, обходя моря и земли, глаголом жги сердца людей!". Иными словами, автора стихотворения Бог нарек как бы ярмарочным гипнотизером, - по терминологии доктора Оаро, - который, правда, собирается словом вовсе не исцелять, а наоборот, жечь сердца. Увы, жестокий век, жестокая страна, жестокие намерения людские!

Так Пушкин на заре русской литературы определил статус русского интеллектуала, не обладающего, не владеющего ничем, кроме гения, дарованного Богом, человека, посвятившего себя и посвященного Богом общественному служению: пророка, волхва и шамана, находящегося вне общества, но de facto, полностью зависимого от его мнения, властителем дум, которого общество может в любой момент и предать, и отвернуться от него, и растоптать всю его интеллектуальную собственность, фактически больше принадлежащую обществу, чем самому поэту, с того самого момента, как она вступила в обращение; индивида, не связанного с обществом никаким коллективным или индивидуальным договором ни, тем более, не подразумевавшим никаких денежных отношений. Пророк, колдун, если не будет убит, может очень легко превратиться в парию, нищего, бродягу, скомороха, юродивого, наконец, в племенного изгоя. Сравните печальное существование поэта Велимира Хлебникова, творившего в 10-х - начале 20-х годов XX века и просившего одного: "Мне мало надо - краюшку хлеба и кружку молока, да это небо, да эти облака" (цит. по памяти). Тем более, что поэт по завету Пушкина постоянно находился в оппозиции к власть предержащим. Такая несложная диалектика была чужда антисоциальным настроениям Пушкина, когда он вступал на свой тернистый путь.

Но как бы ни был привлекателен благополучный и благоразумный путь Державина, деятельного и благонамеренного служаки и преданного раба самодержавия, немногие следовали этим путем. Карамзин, Жуковский, Тютчев, Фет, как ни странно, Салтыков-Щедрин - вот, пожалуй, и все. Всем русским поэтам, а судьба и творчество Пушкина на два века определили тип и творчество русского литератора, был милее и притягательнее облик первобытного колдуна, шамана, которого ждет напряженнейшая жизнь, полная громадной душевной работы и энергетических затрат безо всякой материальной компенсации, конечно же, предательство общества, на обслуживание и просвещение которого были направлены в конечном счете все магические чары колдуна, и последующая мученическая смерть либо ссылка. Причем шаманизм настолько пришелся по душе русскому интеллектуалу, что, убегая от русской действительности, чтобы жить и работать за границей, он всегда возвращался в Россию, чтобы поддержать свой статус властителя дум, либо чтобы просто умереть мученической смертью на родине, лишь бы только сохранить за собой вышеуказанный статус, надеясь, что уже после его смерти, ему будет поставлен памятник (см. "Памятник" Пушкина), который будет даже выше Александрийского столпа - символа самодержавия, и памятнику, идолу, будут поклоняться, как некогда сильному, богатому чарами колдуну, надеясь взять что-либо себе от его былой мощи.

Такие умонастроения особенно характерны для представителей русской литературы XX века. Лермонтов, Грибоедов, Гоголь, Белинский, Чернышевский, Добролюбов, Писарев, Шевченко - властителям дум XIX века, так или иначе скончавшимся скоропостижно и мучительно, несть числа, мы перечислили лишь самых известных из них, независимо от силы дарований и политических устремлений.

Некоторые умирали из одного только страха потерять свою харизму, свое влияние на умы. Так, например, случилось с Гоголем. Он начал свою карьеру быстро и энергично, и, когда бросил писать стихи и перешел на прозу, то с легкостью одерживал одну победу за другой. Он был боготворим особенно в московском интеллектуальном кругу, возглавляемом профессором Погодиным, над чем впоследствии издевался Достоевский. Общество сначала было радо смеяться над провинциалами, описанными крайне критически в гениальных "Ревизоре" и "Мертвых душах", не утерявших своего значения и до сих пор. Хотя премьера "Ревизора" в Санкт-Петербурге и провалилась, но никаких монарших санкций не последовало. Тем не менее, широкая публика постепенно приходила в себя и знаменитый призыв: "Над кем смеетесь? Над собой смеетесь!" наконец-то стала понимать буквально. Начали появляться недоброжелатели. Тогда Гоголь, чтобы исправить положение, написал знаменитые поучительные "Письма из Италии", в которых давал советы типа солженицынских "Как обустроить Россию", которые не нашли никакого отклика в русском обществе, принялся было за положительный антипод "Мертвых душ", написал очень много, перечел, понял, что роман не удался, сжег его, взял и умер. Именно взял и умер - то ли сошел с ума, то ли заснул летаргическим сном. Его недоброжелатели, которых и сейчас великое множество, особенно среди русофилов, утверждают, что он был поляк, то есть нерусский человек - в нем действительно текла толика польской крови - что свой критический и сатирический гений он получил от дьявола и что его похоронили живым.

Особое место в русской литературе XIX века принадлежит дворянам-прозаикам. Вступивши на писательское поприще, они, безусловно, стремились стать харизматическими личностями, но вовсе не пророками или колдунами, скорее учителями, моралистами, хотя и колдовской силы в истинном ее понимании у них было хоть отбавляй. Прожив значительную часть своей жизни, и прежде всего детство, в своих солидных поместьях, они научились блестяще и отточенно владеть русским языком и отчасти этим своим мастерством и завораживали и завоевывали русского читателя. Таковы Аксаков-старший, Гончаров, Тургенев, Лев Толстой, отчасти Чехов. Кстати, они с такой силой и обворожительностью писали о своих поместьях, о русской природе, о сельских жителях, что даже Чехов, сугубо городской человек, на свои гонорары купил усадьбу в Мелихово, построив плохонький домик, зато на большом участке земли. Купил в свое время дачу под Санкт-Петербургом и знаменитый художник Репин, и вообще, по-моему, русский и советский феномен притягательности "дачи" как среди должностного сословия, так и среди служилой интеллигенции, обязан своим существованием не только тем, что подавляющее большинство "дачников" - выходцы из крестьян, но и тем, что получил свое мощное обоснование и оправдание в творчестве дворянских писателей-прозаиков, обожествлявших свои родовые гнезда.

В прозаиках честолюбие вызревало не сразу, а постепенно.

Действительно, создание огромного, да еще читабельного текста требовало не только огнедышащего таланта, но и мастерства, и упорства, да еще многочисленные, вполне положительные описания должны были направляться на приковывание, а не на ослабление читательского интереса. Итак, прозаики обустраивали свой общественный (а иного со времен Пушкина и быть не могло, ведь он сам настоял на своем служении по обществу, призвав в аналоги первобытный статус колдуна или пророка) статус учителя-моралиста не сразу, а постепенно.

Апогея это учительствование достигло в фигуре Льва Толстого, знаменитого романиста. Подготавливая себя к писательскому служению учителя, историографа и, Бог знает, какую еще общественную миссию он собирался на себя взвалить, Толстой писал повести и рассказы. Но только сформировав себя внутренне как харизматическую личность, уверовав в свою миссию и должность по России, Толстой женился, переехал в свое родовое поместье "Ясную поляну", и принялся за роман "Война и мир". Толстой поставил перед собой столько, вообще говоря, не вполне художественных задач, но воистину мессианских задач, работая над этим романом, что переписывал его без конца, создав в итоге в ядре своем нечто цельное, но по виду - огромное и бесформенное. Надо отдать ему должное, что ошибку свою как писатель он учел в последующих двух романах и, в особенности, "Воскресенье" читается прямо на одном дыхании. Но свою харизму в обществе Толстой создавал неустанно и постепенно, не ограничиваясь вовсе одним литературным трудом. Он выписывал множество газет, с напряжением следя за общественно-политической мыслью, и в нужный момент всегда оказывался в обеих столицах, принимая активнейшее участие, например, в дискуссии о реформе русского образования, которая уже подготавливалась на основе западного образца. Толстой докладывал и писал, что такого рода образование губительно для природного русского человека, то есть крестьянина, предлагал свой альтернативный "народный" вариант, и благодаря умелой полемике приобрел славу вовсе не ретрограда, а борца за народные интересы.

Вторым своим учительским поприщем Толстой считал религию. Он разработал свою модель православия, возвращая его к христианским коммунам, которых собственно православие не знало, что делало его учение весьма похожим на ересь, и добился-таки, что в России для носителя харизмы было просто делом необходимым - чтобы его наказало не самодержавие, а одна из его ипостасей - православная церковь. Каждый день в русских церквах предавали анафеме графа Льва Толстова и сказать, что это прибавляло ему популярности было бы неправильным, это западный стиль, не присущий мышлению Толстого - он относился к своей личности и своей миссии по России чрезвычайно серьезно. Ежедневная анафема увеличивала и уплотняла его харизму.

Но все же пришедший с запада термин "популярность" такой притягательный и емкий, что без него мы не сможем обойтись при описании успехов Л.Н.Толстого. Действительно, слава его росла не по дням, а по часам, его романы, брошюры, рассказы издавались и переиздавались, он получал колоссальные по тем временам гонорары, которые и не снились великому Достоевскому. Но что же писатель делает? Толстой занят идеей своей должности по России, он служит обществу и мысль о своем профессиональном статусе вызывает у него ненависть и неприятие. Он отказывается от своих гонораров в пользу русского народа, лишая наследства свою многочисленную семью, бежит из дома вместе со своим единомышленником-секретарем и умирает вполне мученической смертью, заболев в поезде воспалением легких на 81-м году жизни. Так он завоевывает себе посмертную харизму, а именно - бессмертие. В последний путь его провожает вся Россия.

Но бывали и исключения. Здесь стоит остановиться на практически единственном русском профессиональном романисте XIX века, жившим на свои скромные гонорары, не имевшим ни поместья, ни дачи, действительно нашедшим и разработавшим свою оригинальную тему в литературе. Ведь со времен пушкинского "Евгения Онегина", романа в стихах, темой всех рассказов, романов, поэм, пьес - и Чехов не был исключением - основной задачей русский литератор считал некий показ - срез русского общества, знакомого литератору, и литература шла, вообще говоря, по социогеографическому пути - не более, чем расширение этого среза с минимальным затрагиванием или решением на свой лад морально-этических проблем эпохи, не касаясь морально-этических проблем отдельной человеческой личности, и, к сожалению, до личности не поднялся никто, даже Достоевский. Надо отдать должное Льву Толстому - в своих знаменитых рассказах, и прежде всего в "Смерти Ивана Ильича", и в двух романах "Анна Каренина" и "Воскресенье" он все же касался проблем личности, но его больше занимала общественная тематика, морально-эстетические проблемы российского общества, и именно она довлеет в его романах

Гений и загадка Достоевского и его притягательность для западного читателя, также как и его притягательность для русского читателя в 70 - 80 годах нынешнего века наряду с полным непониманием Достоевского и даже его отрицанием состоит в том, что он поставил и последовательно решал свою тему в литературе и блестяще разработал ее в особенности в своих знаменитых 4-х романах "Преступление и наказание", "Идиот", "Бесы" и "Братья Карамазовы". Эта тема о способности и склонности русского человека к убийству ближнего своего, какими бы мотивами он при этом не прикрывался. Достоевский не был харизматической личностью. По свидетельству современников, за его гробом шло немного народу.

Итак, что привело Достоевского к постановке такой задачи или немного подробнее о его писательском и жизненном пути. Достоевский мечтал с самого начала своей писательской карьеры благодаря своему дару заработать достаточно средств на существование (в годы юности он очень нуждался) и попасть в писательскую элиту. Первая же его повесть "Бедные люди", написанная отчасти из чувства жалости к себе и к городским жителям - мещанам и мелким чиновникам, привлекла к себе внимание Белинского, который везде искал им же выдуманного "маленького человека" - в эпоху самодержавия, как аргументированно показывает Пайпс, все сословия состояли из маленьких людей, все были рабами. Достоевский стал знаменит, но писательская элита его не приняла, Тургенев над ним насмехался. Тогда Достоевский опубликовал еще одну повесть, не принесшую ему ни славы, ни денег. Чтобы как-то глубже вникнуть в окружающую жизнь, он стал посещать общественно-политический кружок Петрашевского и даже выступать там с докладами. И хотя кружок Петрашевского не представлял какой-либо опасности для существующего строя, но сам факт обращения Петрашевского к общественно-социальной тематике был невыносим для власть предержащих. Вообще для России и в особенности в эпоху сталинизма очень характерен тот факт, что арестовывали, ссылали и убивали просто за высказывание своего мнения, даже если оно особенно не отличалось от государственного. Вообще, наличие своего особого мнения у индивида рассматривалось как претензия на право обладания им частной интеллектуальной собственностью. И если в эпоху сословий каждый мог обладать лишь только той собственностью, которая был положена ему высшей властью, то право на обладание частной интеллектуальной собственностью не у государственного лица, облеченного особыми полномочиями, а у простолюдина казалось нонсенсом, абсурдом, было делом подсудным. Ведь Пушкин, Лермонтов и другие отвоевали себе, лично себе должность колдуна, волхва, а вовсе не право владеть своей интеллектуальной собственностью. Скорее всего это было бы возможно при не обязательно de jure, но хотя бы de facto праве на свободу слова, которое было известно на западе, пожалуй, уже с эпохи Возрождения, но совершенно неизвестно в России.

Правда, после отмены крепостного права и, в особенности, после введения института присяжных заседателей в результате Судебной реформы положение изменилось - харизму завоевать стало значительно труднее, но болтать мог всякий. В сталинско-брежневский период положение вновь стало ужасным. Поскольку отрицалась всякая частная собственность и признавалась лишь коллективная, то право на обладание индивидуальным частным суждением не только категорически отвергалось, но и любой, кто к нему прибегал по старой памяти, карался максимально жестоко, вплоть до смертного приговора, тюрьмы, каторги либо просто общественного остракизма (во времена Брежнева и его последователей, включая и Горбачева). Но об этом ниже.

Итак, Петрашевский и много выступавший у него Достоевский были судимы и приговорены к смертной казни через повешение, но в последнюю минуту перед исполнением они были высочайше помилованы и смертная казнь была заменена каторгой, а потом и ссылкой, что в совокупности отняло у Достоевского около 10 лет жизни, однако обогатило его думами и жизненным материалом, которого впоследствии ему хватило на всю его писательскую жизнь. Разговаривая с самыми обычными каторжанами, он с ужасом обнаруживал, что все они сидели за убийство. Подумывал он и о доведении до самоубийства, то есть фактически - убийства ("Кроткая"). Пайпс называет писателя реакционером, поскольку Достоевский считал и показал, в частности в "Преступлении и наказании", отчасти в "Бесах" и в "Братьях Карамазовых" (Иван Карамазов), что западные идеи на русской почве являются одним из мотивов убийства, и в этом, конечно же, прав был Достоевский, а не Пайпс, в особенности при учете поведения революционеров, руководимых как раз идеями, пришедшими с запада, но воплощаемыми в жизнь чисто по-русски. Как показало время, Достоевский очень во многом оказался прав, а его пристальный интерес в "делу Нечаева", которое он положил в основу своих "Бесов" далеко не случаен. Убийство своего товарища группой мерзавцев, который отошел было от дел группы, никому не причиняя вреда, то есть по-русски, - "предал дело", стало самой распространенной подоплекой убийств энкэвэдэшников в сталинские времена, как, впрочем, и бывших партийных соратников, а даже если сюжета в реальности не было, то он реконструировался как миф, на основе которого совершалось устранение.

Сюжет возникает постоянно в постсталинские времена в уголовной и паракультурной среде и еще раз нашел свое воплощение в художественном фильме В.Шукшина "Калина красная", пользовавшимся большим успехом у советского зрителя и отражавшим реальный жизненный факт.

Можно много писать об идеях Достоевского, но следует в рамках данной работы подчеркнуть одно - для русского писателя он поднялся на высоту, не достижимую ни его предшественниками, ни его потомками вплоть до наших дней, он стал настоящим профессионалом, носителем громадного интеллектуального и нравственного потенциала, который он последовательно воплощал в жизнь, и носителем и собственником которого он сам себя осознавал.

Начало XX века отличается новым взлетом "пассионарности" среди писателей, как сказал бы покойный профессор Лев Гумилев, который был крупным теоретиком по общественным взрывам всех времен и народов, очевидно, подвигнутый на свои штудии взрывом русского общества в начале века и одновременно поведением и творчеством двух великих поэтов Н.Гумилева и А.Ахматовой, которые доводились ему отцом и матерью. Конечно, о жизни и деятельности своих родителей, из-за родственных связей с которыми он так много перестрадал, Л.Гумилев благородно умалчивал и никаких оценок им не давал.

Но мы свободны от таких ограничений, и поэтому в первую очередь нас привлекает именно личность и творчество харизматического поэта начала века и, как и следовало ожидать, поэта-мученика Николая Гумилева. Н.Гумилев, русский Киплинг, пытался в своих стихах возродить и воссоздать героическую мифлогию всех времен и народов и, в особенности прославлял корсаров, конквистадоров. Он был мужественной и воинственной личностью - охотился на львов в Африке, участвовал весьма успешно в I-ой мировой войне, за что был награжден георгиевским крестом, после Революции остался в России, где был очень популярен, возглавлял Цех поэтов в эпоху разрухи, участвовал в каком-то монархическом кружке, собрания которого новые власти объявили монархическим заговором, и был расстрелян большевиками в 1921 году как монархист тридцати пяти лет от роду.

Именно он в 1907 году пересмотрел статус русского поэта-волхва, кудесника, очерченный Пушкиным, который предсказывает смерть князю, могучему владыке. После восстания 1905 г. монархии русская интеллигенция не боялась. Наоборот, бояться стала монархия. Поэтому, играя с огнем, поэт заглядывает вовсе не в современный ему западный мир - его интересовал западный мир XV - XVI веков в эпоху великих завоеваний, - а в первобытный, причем он идет еще глубже Пушкина, в те времена, когда кудесник, колдун, шаман был еще и главой племени. Обо всех опасностях этого общественного положения можно почитать в исследованиях Фрезера. Но Гумилев хорошо знал мифологию и прекрасно описал всю сладость и ужас этого статуса в своем замечательном стихотворении "Волшебная скрипка". А еще говорят, что поэты в России сами избирают себе судьбу и сами же ее предсказывают! Но если они избирают должность шамана по России, то как бы привлекательна они не была, она безумно тяжела, требует огромного напряжения сил и влечет самые ужасные последствия. Таких поэтов можно сравнить только с солдатами Советской Армии во время войны с Третьим рейхом, которые сами заслоняли своими телами стреляющий пулемет. Откуда такое презрение к смерти, полное отсутствие чувства самосохранения у писателей, интеллектуалов во все эпохи двухсотлетней истории русской литературы, в которые литература вообще была возможна? Ответ на этот вопрос может дать только психоаналитик, специалист по психологии архетипов.

Сейчас же мы приводим стихотворение Гумилева, определяющее новый статус поэта, полное вызова и самоубийственной бравады. Правда, для точности заметим, что поэт принимает на себя должность не заклинателя людей, а заклинателя диких зверей.

ВОЛШЕБНАЯ СКРИПКА

Милый мальчик, ты так весел,

так светла твоя улыбка!

Не проси об этом счастье, отравляющем миры!

Ты не знаешь, ты не знаешь, что такое эта скрипка,

Что такое темный ужас начинателя игры!

Тот, кто взял ее однажды в повелительные руки,

У того исчез навеки безмятежный свет очей.

Духи ада любят слушать эти царственный звуки,

Бродят бешеные волки по дороге скрипачей.

Надо вечно петь и плакать этим струнам,

звонким струнам,

Вечно должен биться, виться обезумевший смычок,

И под солнцем, и под вьюгой,

под белеющим буруном,

И когда пылает запад, и когда горит восток.

Ты устанешь и замедлишь,

и на миг прервется пенье,

И уж ты не сможешь крикнуть,

шевельнуться и вздохнуть, -

Тотчас бешеные волки в кровожадном исступленье

В горло вцепятся зубами, встанут лапами на грудь.

Ты поймешь тогда, как злобно насмеялось все,

что пело,

В очи глянет запоздалый, но властительный испуг.

И тоскливый смертный холод обовьет,

как тканью, тело,

И невеста зарыдает, и задумается друг.

Мальчик, дальше! Здесь не встретишь ни веселья,

ни сокровищ!

Но я вижу - ты смеешься, эти взоры - два луча.

На, владей волшебной скрипкой,

посмотри в глаза чудовищ

И погибни славной смертью,

страшной смертью скрипача!

За две недели до смерти Гумилева, умер, взял и умер, как Гоголь, другой знаменитый поэт эпохи, антипод Гумилева и его соперник Александр Блок. Он умер от огорчения всем ходом революции и революционного поворота событий, который он приветствовал в 1918 году поэмой "Двенадцать". Для него не оказалось секретом, что в городе, в частности в Петрограде, руководят революцией и ее направляют парии, люмпены, отбросы общества. Но поэт, всю жизнь занимавшийся богоискательством и богостроительством, был настолько далек от реального понимания событий, что воспринял происшедшее как победу первых христиан, мучеников и париев. Поэтому он утверждал, что возглавляет эту агрессивную толпу париев сам Иисус Христос. "В белом венчике из роз впереди Иисус Христос" - завершил свою поэму А.Блок. А ведь первые христиане вовсе не были агрессивны и не шли на завоевание толпой - в толпы их сбивали их гонители с целью уничтожения. В этом смысле показательна написанная тридцатью годами раньше картина гениального и зоркого художника И.Репина "Крестный ход в Курской губернии". Репин происходил из простых и поэтому, не мучимый туманными аналогиями образованного Блока, гениально показал агрессивность калек, уродов и нищих, задолго предвосхитив ход и вид русской революции.

Поэма вызвала негодование всей эмиграции, но Блок продолжил свою деятельность во благо новой русской литературы и еще в феврале 1921 года и, что характерно - на вечере, посвященном 84-ой годовщине со дня смерти Пушкина, вспоминая древних философов, поэт утверждал: "Из хаоса рождается космос; стихия таит в себе семена культуры; из безналичия создается гармония". Но когда летом того же года его "уплотнили" - к нему подселили двух красноармейцев - "жаль, что не двенадцать", жестоко заметила в эмиграции в Париже некогда властительница дум Зинаида Гиппиус, - поэт не выдержал такого революционного надругательства над своей частной собственностью и прямого ограничения своей личностной и творческой свободы - лег в постель, не принимал пищи и умер за две недели до расстрела Н.Гумилева. По бывшим соперникам и полярным гениям эпохи отслужили панихиду в одной церкви в один день.

А в январе 1924 года мучительной смертью умер уже отстраненный "соратниками" более чем на два года от дел, фактически заключенный в "Горки" величайший харизматический деятель эпохи В.И.Ульянов (Ленин), властитель дум, литератор, совершивший то, что не удалось ни Пушкину, ни его собственному родному брату террористу Александру Ульянову, а именно - создав себе харизму и убив царя, самому сесть на престол. Ленин оставил громадное литературное наследие. Из его трудов можно составить очень краткий справочник по тактике подпольной подрывной работы в условиях тоталитарного режима с целью его свержения плюс отыскать море примеров виртуозной и нечестной словесной полемики со своими противниками (не только политическими) и словесных приемов управления и направления мнением толпы. Он мог бы поблагодарить свою Музу вслед за Державиным:

О Муза! возгордись заслугой справедливой,

И презрит кто тебя, сама тех презирай;

Непринужденною рукой неторопливой

Чело твое зарей бессмертия венчай!

Но Ленин, пожалуй, счел бы эти строки жестокой насмешкой. Он стремился вовсе не к бессмертию, а к действительной власти самодержца при жизни. Он был первый практический деятель в России, который, став властителем дум, создал себе харизму мессии с тем, чтобы использовать ее для дела - занять место самодержца, но правила харизматической игры в России одинаковы для всех - она убила и его, вернее, обессмертила после физической смерти: "Ленин - жил. Ленин - жив. Ленин будет жить".

Коммунисты приводят для подчеркивания "бескорыстия" Ленина такой, кажущийся им вполне однозначным, факт. Как практикующий юрист в качестве присяжного поверенного сразу по окончании Казанского университета он провел два дела и не взял причитающегося себе гонорара ни за одно из них. Как мы считаем, уже в молодости он рассматривал себя как деятеля по России, а не как частное лицо, берущее деньги за свои труды.

Загадка влияния на простые умы кажущихся ныне витиеватыми речей и статей Ленина загадкой собственно более не является. Введение в 1864 году царским правительством Судебной реформы, а с ней и института присяжных заседателей и присяжных поверенных привело в итоге к самому трагическому исходу - Октябрьскому перевороту 1917 года, поскольку, наконец-то, именно в процессе деятельности этих судов русская радикально настроенная интеллигенция в лице в основном, адвокатов - присяжных поверенных осознала, наконец, свои силы и нащупала свой способ влияния на народное мнение и маневрирования им для начала управляя мнением всего лишь "народных представителей" - лавочников, купцов, мещан, составляющих ядро суда присяжных - присяжных заседателей. В основу адвокатской практики на деле было положено вовсе не законодательство, а искусство древней риторики, которой обильно закармливали будущих законников на юридических факультетах различных университетов, в том числе и Казанского, студентом-заочником которого был и Ульянов (Ленин).

Вскоре адвокаты научились элементарно оболванивать полуграмотных присяжных заседателей и бессовестно этим пользовались. Так, крупнейший адвокат Плевако поставил на пари, что он одной только фразой заставит присяжных заседателей вынести оправдательный приговор, и выиграл это пари. Этот пример настолько интересен, что мы рассмотрим его подробнее. Следует указать, что Плевако воспользовался не только своей словесной казуистикой, но и зыбкостью морально-этических убеждений заседателей и вообще народа, что в свое время очень тревожило Достоевского, что очень тонко чувствовал Ленин и на что он вполне сознательно опирался. Какой же фразой убедил Плевако присяжных заседателей вынести оправдательный приговор попу, обокравшему приходскую кассу: "Батюшка отпустил вам столько грехов, отпустите же вы ему его этот единственный грех". Глумливого отношения к воровству вообще со стороны адвоката-законника присяжные заседатели даже и не почувствовали, возможно, потому что и сами были отчасти повинны в этом грехе, и дружно вынесли оправдательный приговор.

Помимо словесной эквилибристики, гордо величаемой Лениным "диалектикой", он опирался еще и на два расхожих мифа, популярных в народе и в слабо образованных разночинных кругах: миф о справедливом царе, борце за правду и народное счастье (Стенька Разин) и миф о научности и единственной правильности политической и экономической доктрины, которой он руководствовался. Сомневающихся он отсылал копаться в талмудах Маркса и Энгельса, а то и Гегеля, в которых они запутывались окончательно и вынуждены были принимать его слова на веру. Вот почему истинные марксисты все словесные баталии с Лениным проиграли и сторонников своих растеряли.

Теперь немного о том, как заглушалось подлинное поэтическое слово (по-настоящему, оно так больше и не воскресло и по нынешнее время) в постленинскую эпоху, и о жизни и кончине поэтов и писателей мучеников, властителей дум, завораживавших различные круги читающей публики, - Есенина, Маяковского, М.Горького, а также Мандельштама, Цветаевой, Ахматовой, Б.Пастернака.

Судьбы Есенина и Маяковского, двух вроде бы совершенно разных поэтов, на удивление схожи. Но здесь нам придется сделать небольшое отступление и отчасти продолжить изыскания в боковом направлении, в некотором ответвлении от основной темы, которое могло бы лечь в основу отдельной статьи, но поскольку оно имеет непосредственное касательство к рассматриваемой теме, то его придется затронуть - а именно, поиск и харизматическое возвышение положительного героя литератором прежде всего XX века, когда эта тема стала доминирующей, вплоть до почти что обожествления своей собственной поэтической индивидуальности, то есть поворот к личностной теме.

И здесь нам приходится вновь вернуться к Державину. Выбор положительного героя всегда определялся бескорыстной, не только никем не оплачиваемой, но и отвергающей всякую компенсацию, кроме посмертного бессмертия, харизматической идеей служения этому положительному герою. Несмотря на богатство и удачную карьеру, Державин был горд тем, что свой неожиданно открывшийся талант стихотворца он бескорыстно посвятил воспеванию Фелицы - императрицы Екатерины II. Пушкин и его последователи, поэты, критики, отчасти прозаики, открыто провозглашали свое бескорыстное служение русскому народу, добавляя тем известную дополнительную значимость к сомнительному статусу волхва, кудесника, шамана.

Свое бескорыстное служение простому русскому народу всячески демонстрировал зарабатывавший деньги на картежной игре и отчасти на издательской деятельности поэт Некрасов. Он настолько четко определил и очертил свой творческий путь, что поэтические взлеты и вдохновения были для него редкостью.

В этом смысле интересны достижения поэтического направления, середины XIX века, которое всячески поносили волхвы, наставники русского народа, считавшие, что служат ему во благо, Чернышевский, Добролюбов и им подобные. Дело в том, что такие великие поэты-дилетанты, как Тютчев, Фет, Полонский и другие, поскольку были заняты на государственной или частной службе, а также, может быть, в силу присущего им здравого смысла, осторожности или благодаря каким-то иным личным качествами и установкам, вопреки примерам Державина, Пушкина, к посмертной харизме явно не стремились и своего желания бескорыстно служить России своим творчеством открыто не выражали, не отказываясь впрочем от прижизненной публикации своих произведений, за что получили презрительную кличку поэтов "искусства для искусства" или сторонников "чистого искусства", насколько диким для образованных кругов было просто желание проявления на страницах журналов своего поэтического дара и не более.

В начале XX века вновь доминирует тема служения по России, впрочем, не слишком выраженная у Гумилева, зато детально разработанная в поэтической концепции Блока - начинал он с бескорыстного служения Прекрасной Даме, а кончил, конечно же, служением по России, которую называл своей "женой". Впоследствии, незадолго до смерти из-за неблагодарности объекта его бескорыстного служения Блок приблизительно так записал в одной из своих записок, уже обращаясь к России как к матери: "Россия - чушка, съела своего поросеночка". Здесь заметим, что идея бескорыстного служения России, русскому народу, так хорошо разработанная литераторами XIX века и начала XX века, получила неожиданное продолжение в эпоху социализма и по нынешнее время. Уже начиная с гражданской войны она стала вовсю эксплуатироваться большевиками сначала под титулом "социалистического отечества", а потом и Советской Родины или Партии. Бескорыстное служение требовалось от каждого гражданина, вплоть до отдачи собственной жизни, что с превращением частной собственности в коллективную уже ни у кого не вызывало сомнений - жизнь отдельного человека, вне зависимости от его дарований, а также, впрочем, и его дарования, если он ими обладал, принадлежат коллективу, всему Советскому народу.

Тема служения в его различных воплощениях довлеет в творчестве таких писателей, как Сергей Есенин, Владимир Маяковский, Максим Горький, отсюда и относительная схожесть их судеб. Они открыто объявляли о своем намерении заслужить харизму благодаря своему бескорыстному служению. Есенин воспевал крестьянскую Русь, Маяковский - большевизм, Партию, Горький, зараженный идеями марксизма - российский рабочий класс. Эволюцию и жизненный путь этих художников пера вплоть до их полного отвержения объектом их служения и трагической гибели мы вкратце и рассмотрим.

Сергей Есенин был вундеркиндом. Зрелые стихи он начал писать очень рано и уже в Петрограде, слегка поднаторев в знаниях, он познакомился с людьми и, в частности, с оказавшим на его мировоззрение огромное влияние Н.Клюевым, которые потащили его по салонам в качестве "певца деревни". Есенин шаманил в псевдодеревенском чистеньком костюме, правда, года через два надев уже котелок. Сначала Есенин был далек от желания сделаться харизматическим поэтом, тем более, что его печатали и платили гонорары, но вся литературная жизнь была такова, то выдвинула его вскоре не только как певца деревни, но и как ее защитника и выразителя ее чаяний. В качестве такового он, по свидетельству современников, даже побывал у императрицы Александры Федоровны за год до отречения императора от престола. Тем не менее, и после революции большевики его любили и не трогали, даже показывали расстрелы. Протеста виденное у него не вызывало, ведь он был еще очень молодым человеком, не зараженным "буржуазными предрассудками". Но общество умело наделяло его харизмой; и он начал подчиняться правилами харизматической игры. В качестве представителя русского крестьянства он мечтал даже познакомиться с Лениным. Это свое желание он высказал в 1921 году в поэме "Пугачев" от лица уральского каторжника Хлопуши: "Проведите, проведите меня к нему, я хочу видеть этого человека", - пафосно завывал Есенин, - голос его был записан, воссоздан на пластинке и я ее слышала. "Слава ему! Пусть он даже не Петр! Чернь его любит за буйство и удаль", - прославлял Есенин своего кумира на час - Ленина-Пугачева. Кстати, роль Хлопуши была из ключевых ролей В.Высоцкого в Театре на Таганке.

Голод, разруха, которую пришлось пережить любимцу коммунистов в Москве, привели его в постель к заезжей знаменитости, оказавшейся в Москве из симпатий к русской революции - Исидоре Дункан. Личная жизнь Исидоры не сложилась, к тому же это был не первый ее приезд в Россию. Поэтому немолодая уже Дункан с восторгом приняла в свои объятия почти юного русского. Около полутора лет Есенин провел с ней за границей. Что бы он ни писал потом, а также в своих редких письмах на родину, опираться на эти тексты нельзя, Есенин уже усвоил правила пропагандистской игры, как позднее Маяковский и Горький. Возможно, Европа и Америка его слегка напугали, но именно только слегка - в России он уже много навидался и до, и после революции. Но он был первый из крупных русских литераторов, не считая, конечно, Алексея Толстого, продавшегося большевикам буквально за тридцать серебреников и ставшего впоследствии личным выразителем "художественных" идей Сталина, - который вернулся умирать в Россию за два года до своей насильственной смерти. Его возвратила слава на родине, харизма. Хотя он и не любил большевиков, но по-русски надеялся, что "оно" как-нибудь, да обойдется. Не обошлось. В последних его стихах, умело подобранных и положенных на музыку известным современным бардом Александром Новиковым (большинство стихов Есенина, действительно, феноменально певучи) выражено и отчаяние, и разочарование "новым русским путем", в них много желчи и горького предвидения. В них также сделан удивительный вывод, который для Клюева, учителя Есенина, погибшего в сталинских лагерях в 1937 году, таки оказался невозможен, поскольку в своей последней поэме Клюев утверждал непохожесть России ни на одну страну мира. Этот миф оказался самым живучим и по сей день и служит своеобразной психологической защитой и утешением даже для "новых русских". Не то Есенин. В 1925 году незадолго до своей смерти он с тоской писал: "Ах, Россия моя, Россия, азиатская сторона". И вскоре его нашли повешенным в ленинградской гостинице "Англетер". Объявили о самоубийстве. Все мол шло к этому. Конечно же, посмертная харизма Есенина была огромной. На его могилу до сих пор стекаются толпы немолодых полусумасшедших женщин.

В постскриптуме нашего краткого очерка о Есенине следует подчеркнуть, что образ Есенина как "гуляки праздного" (Пушкин устами Сальери о Моцарте), воссозданный после его смерти его "другом" Мариенгофом, целиком спровоцирован НКВД. Образ Есенина как хулигана и пропойцы отчасти создан самим поэтом в качестве отрицательного харизматического добавления к его мифу бунтаря против города вообще и опровергался его громадной работоспособностью, зрелостью поздних его стихов и поэм и сравнительно большим поэтическим наследием для умершего так рано тридцатилетнего поэта.

Владимир Маяковский тоже начинал довольно рано, но как критик сытых буржуа и искатель новых идеалов - его герой в знаменитом стихотворении "Послушайте!" просит Бога, "чтоб обязательно была звезда, клянется - не перенесет эту беззвездную муку!" Поэт также готовил себя к бескорыстному поэтическому служению новым идеалам, но харизмы пока не ждал и ощущал себя почти что ярмарочным скоморохом и балагуром - "я - бесценных слов транжир и мот". Следовательно, ценность своим словам он знал, но не как частную, интеллектуальную, а как чисто обобществленную, народную, однако на первом этапе творчества не мог с толком употребить "бесценные слова" в дело. Вскоре возможность такая представилась:

И я, как зарю человечества,

рожденную в трудах и в бою,

Пою мое отечество, Республику мою!

И еще:

Я всю свою звонкую силу поэта

Тебе отдаю, атакующий класс.

Только найдя тему своего служения, свой идеал, поэт почувствовал себя звонарем, жрецом, шаманом.

Надо отдать должное Маяковскому. Забравшись слишком высоко, став "первым и главным" шаманом революции и довольно хорошо оплачиваемым поэтом, в частности, из-за изобретенной им рваной строки-"лесенки", которую мы при цитировании опускаем, он задавался вопросом, а не чревато ли опасностью такое высокое его положение (на которое, впрочем, он сам себя и вознес, как и положено харизматическому идолу):

Мне бы памятник при жизни полагается по чину,

Заложил бы динамиту, ну-ка дрызнь!

Ненавижу всяческую мертвечину!

Обожаю всяческую жизнь!

Правила харизматической игры начали разрабатываться Державиным в его "Памятнике" и нашли свое разрешение и завершение в жизни и смерти Пушкина. Народ, читающая публика стали понимать харизму буквально - заработав ее непосильным поэтическим усилием, ты, поэт, можешь умирать. Ведь твоей целью было заработать бессмертие, жизнь в сердцах народных после физической смерти! Этим мифом особенно в послереволюционный период стали активно пользоваться власть предержащие. Жизнь носителя харизмы была всегда в величайшей опасности и всегда находилась под угрозой. Даже весьма относительное право на личную неприкосновенность на нее не распространялось. Это в равной степени касалось не только писателей, но и актеров, военачальников, общественных и государственных деятелей. И все равно, несмотря на ужасное повторение судеб, недостатка в харизматических лидерах Россия и в XX веке не испытывала. Наоборот, боролись за право лидерства.

И вскоре харизма Маяковского оборачивается к нему изнанкой. Ее используют, посылая поэта за границу - в Париж и в Америку, где красавец-поэт имел два романа, от второго, как утверждают, жива дочь, и, конечно же, вернулся со словами:

Я хотел бы жить и умереть в Париже,

Если б не было такой земли - Москва.

Обругал запад и, прежде всего, Америку и вскоре покончил жизнь самоубийством, пустив себе пулю прямо в лоб. Примитивность такой версии, учитывая жизнелюбие поэта, а также слабость мотивации его угнетенным психологическим состоянием заставляла и заставляет предполагать многих поклонников поэта, что смерть была насильственной.

Не менее драматично, хотя и на первый взгляд более удачливо сложилась судьба певца и застрельщика русской революции 1905 года, певца рабочего класса и борца за социальную справедливость Максима Горького (А.Пешкова). Перед революцией он прямо провозглашал "пассионарный" настрой радикальной части русского общества и выражал кипение рабочей среды: "Над седой равниной моря... гордо реет Буревестник, черной молнии подобный". В промежутке между 1905 и 1917 годами Горький становится самым известным литературным деятелем России. Всех остальных группировавшихся вокруг него писателей презрительно окрестили "подмаксимками". Авторитет его был настолько велик, что уже после революции 1917 года он почти что давал указания Ленину, кого из деятелей старой власти (представителей интеллигенции, разумеется, не имевшей ни сил, ни мужества предотвратить новую русскую революцию) следует наделять продовольственным пайком, и в этом человеколюбивом качестве чрезвычайно Ленину надоел. Тогда Ленин ссылками на якобы ухудшившееся состояние здоровья "дорогого Алексея Максимовича" в самый критический и самый кровавый период революции (начало и середина 1918 года) уговаривает Горького поехать лечиться в Италию, на самом деле, в почетную ссылку, в которой Горький, по свидетельству очевидцев, под бдительным оком ЧК, а потом и НКВД пребывает до 1929 года. Потом он вызывается Сталиным в СССР. Здесь он работает над многотомным трудом "Жизнь Клима Самгина", в которой явно по просьбе Сталина опорочивает всю русскую дореволюционную интеллигенцию (в скобках заметим, и не без основания), от имени советской общественности свидетельствует для мировой общественности (авторитет Горького в мире был достаточно велик) и, в частности, для Лиги наций о том, что рабочие на строительстве Беломорканала живут в хороших условиях и в отдельных домиках (как сейчас известно, и, в частности, из трудов А.Солженицина, Беломорканал, как, впрочем, и Петров Санкт-Петербург, были построены на костях принужденных рабочих и заключенных, фактически превращенных в египетских рабов) и в 1933 году возглавляет организованный Сталиным и НКВД Союз писателей СССР. Больше он Сталину не нужен, и влиятельнейший харизматический деятель довольно длительной эпохи умирает весьма таинственной смертью. Впрочем, позднее правительственным врачам инкриминировали отравление Горького. Вскоре столь же непредсказуемо и необъяснимо умирает и его единственный взрослый сын. Итак слухи об отравлении писателя обрели неожиданное подтверждение правительственных кругов еще в период болезни Сталина. Сейчас факт отравления Горького приспешниками Сталина по его прямому указанию не ставится официальной пропагандой под сомнение.

В эпоху безвременья (1907 - 1912 гг.) Осип Мандельштам мечтал быть халдеем, халдеем и только, бродячим религиозным проповедником, чьей религией был бы язык, русский язык. Мандельштам создавал стихи, полные аллитераций, звукописи, поэтических ассоциаций и аналогий, не всегда, по моему мнению, просветленных эрудицией или логической мыслью. Таково было его понятие об истинном служении поэта своей Музе, благодаря которому юный Мандельштам хотел дослужиться до своего места в вечности. В одном из своих лучших ранних стихотворений поэт размышляет о своем предназначении, скорее отрицая Бога, чем ему поклоняясь:

Дано мне тело - что мне делать с ним,

Таким единым и таким моим?

За радость тихую дышать и жить

Кого, скажите, мне благодарить?

Я и садовник, я же и цветок,

В темнице мира я не одинок.

На стекла вечности уже легло

Мое дыхание, мое тепло.

Запечатлеется на нем узор,

Неузнаваемый с недавних пор.

Пускай мгновения стекает муть,

Узора милого не зачеркнуть.

1909 год

Итак, поэт считает, что обязан себе созданием своей неординарной личности, не схожей ни с кем и утверждает веру в свое особое предназначение, в сою мессию в этом мире. Как же он собирался собой распорядиться? Еще в 1912 году в стихотворении "Лютеранин" он утверждает:

И думал я: витийствовать не надо,

Мы не пророки, даже не предтечи,

Не любим рая, не боимся ада

И в полдень матовый горим, как свечи.

Но стезя пророка мессии, видимо, оказались столь притягательной для поэта, что уже в 1914 году, всего через два года, он делает поворот на 180 градусов и заявляет, что готов проповедовать народу свою истину, став бродячим проповедником. Стихотворение имеет характерное название, атрибут странника - "Посох".

Посох мой - моя свобода,

Сердцевина бытия!

Скоро ль истиной народа

Станет истина моя?

Уже разочаровавшись в революции, в том виде, в котором она совершалась и продолжала осуществляться, вместо того, чтобы эмигрировать, поэт утверждает в прозе вовсе безумную, целиком волевую мессианскую идею, проявляя полный антиисторизм и забвение даже тех основ русской культуры, перед которыми он некогда преклонялся, а именно, "Медного всадника" Пушкина, последней его поэмы (1833 г.) не только лично провидческой, но и образно декларирующей весь ужас давления, подобного стихийному бедствию, наводнению, российской государственной машины на отдельную маленькую (а Мандельштам, конечно, не считал себя малым и слабым, но таковым впоследствии оказался) личность, "бедного Евгения", хотя новая государственная машина с удивительной поспешностью большевиками была уже создана, в том числе и ЧК как карательный орган для населения к 1921 году, когда Мандельштам поставил себе новую задачу: "...Сострадание к государству, отрицающему слово, - общественный путь и подвиг современного поэта" ("Слово и культура", статья).

Что же позволило поэту быть столь безоглядно напористым и самонадеянным, столь упорным в своем мессианском порыве? Американец Омри Ронен, статья которого помещена в издании "Осип Мандельштам. Стихотворения", М., из-во "Республика" 1992 г., в своей подробной статье не делает из этого тайны. Оказывается, в "первые революционные годы поэту покровительствовала... влиятельная большевичка Лариса Рейснер" (стр.526), а впоследствии крупнейший большевистский деятель Н.Бухарин, назначивший поэту персональную пенсию (в возрасте 39 лет!) и даже выхлопотавший маленькую отдельную квартиру в московском писательском доме (стр.533). Итак, оказывается, у поэта до поры, до времени была "крыша". Сам термин "крыша" возник уже в брежневскую эпоху, как и народные термины "рука", "волосатая рука", "лапа" и т.д., но он явился итогом народного обобщения целого своеобразного "института индивидуальной поддержки и защиты", возникшего при советской власти при таком государственном произволе, когда и сама жизнь индивида казалась ему не принадлежащей, а единственно государственной собственностью. Государственное рабство распространялось на всех, кроме "некоторых" - и тех до поры, до времени. Поэтому творческим личностям в особенности необходима была поддержка влиятельного лица из правительства или из окружения самодержца или олигарха.

Обратимся к значению этого народного термина. Действительно, какой русский (или еврейский) бедняк, бедолага, бродяга, ямщик или почтарь не мечтал о крыше, которая укрыла бы его от непогоды в виде дождя, снега, града, а если еще и стены к крыше - то и от ветра и от мороза. Но этот уют крыши - само понятие возникло, еще раз повторяем, в 60 - 70 гг. в эпоху относительной стабильности и отсутствия непосредственной угрозы жизни отдельной личности, - видимый, кажущийся. Об этом предупреждал еще Пушкин в "Медном всаднике". Стихия реформаторства, которая время от времени охватывала российских правителей, сметала всякую "крышу" и была подобна именно наводнению, урагану или иному стихийному бедствию, когда уже никакая крыша не поможет.

Но вернемся к Мандельштаму. Отчасти, быть может, ощущая над собой такую неверную и непрочную крышу, отчасти становясь на позицию молодого Пушкина, решившего в 18 лет померяться силами с самим царем, в 1934 году Мандельштам написал яростное стихотворение, в котором не устоял от подчеркивания своей позиции - "агитатора, горлана, главаря" (Маяковский). Характерна первая строфа:

Мы живем под собою не чуя страны,

Наши речи за десять шагов не слышны.

А коль хватит на полразговорца,

То помянут кремлевского горца.

Но для нас особенно показательна вторая строка - "наши речи за десять шагов не слышны", на самом деле, это полная абберация действительности, если учесть, что каждое слово передавалось по инстанции туда, куда следовало, но дело в том, что поэт именно хотел быть тем горланом, которым считал себя Маяковский, и за что в свое время жестоко поплатился.

Правда, если считать высказывание поэта лишь наблюдением, то оно верное. Следует заметить, что ненатурально тихий шепот, к которому прибегали и в хрущевские, и в брежневские времена, да и сейчас на работе ли, на отдыхе, в любом общественном месте и даже в компании, бесчеловечен и отвратителен, пригоден только для намеков и полунамеков и совершенно не годится для открытого прямого разговора свободных незакрепощенных людей. Но таковой была и остается русская действительность, где доносительство, предательство, подслушивание, наговоры и сплетни являются нормой жизни. Отсюда и популярность анекдотов в российском понимании этого слова. Анекдот - это не более, чем шутливая сплетня, намек, полунамек, выдержанный в шутливо-извинительном тоне и рассказываемый тихо, вполголоса, в тесном кругу.

И опять о судьбе Мандельштама. Последовала сначала ссылка в Воронеж, где по свидетельству знакомых, поэт добивался читать стихи энкэвэдэшнику, осуществлявшему за ним надзор. В этом жесте усматривают все, что угодно - и крик отчаяния, и признание одиночества, кроме действительной причины - Мандельштам остался верен своей волевой позиции и, как пророк, мессия, через подчиненное подъяремное быдло в виде его тюремщика и надзирателя желал говорить с самим царем. Конечно, судьба поэта и жизнь его трагически оборвалась в лагерях в 1938 году.

Вроде бы иное дело Борис Пастернак. О значительности личности этого поэта, прозаика, переводчика и мыслителя говорить не приходится. Его творчеству могут быть посвящены многочисленные исследования по строкам, по дням его жизни, как и исследования печально знаменитых пушкинистов, буквально утонувших и утопивших читателя в наследии Александра Сергеевича. Как надеялся сам Пастернак в позднем своем стихотворении:

Другие по живому следу

Пройдут твой путь за пядью пядь...

Но, увы, это пока не состоялось. В свете нынешнего исследования мы можем коснуться позиции поэта как интеллектуальной личности и выдвинуть некоторые догадки относительно его биографии, в некоторой части достаточно благополучной.

У Пастернака явно была "крыша", которой он очень мудро пользовался и ею не злоупотреблял. Во времена свирепствования сталинского террора и террора Союза писателей, Пастернак перешел целиком на переводы, получал высокие гонорары и обрел дачу в Переделкино неподалеку от Москвы в пожизненное пользование, которая позволила ему жить как бы и в ссылке, и на виду у властей.

Еще бурным летом 1917 года, будучи уже зрелым сложившимся поэтом и человеком, он выразил свою позицию личного ухода в мир творчества и любви, свободный от политических бурь и потрясений, которая позволила бы поэту выглянуть в широкий мир как раз к новому радостному Рождеству и тысячелетию:

Буран не месяц будет месть,

Концы, начала заметет.

Внезапно вспомню: солнце есть,

Увижу: свет давно не тот.

Галчонком глянет Рождество,

И разгулявшийся денек

Откроет много из того,

Что мне и милой невдомек.

В кашне, ладонью заслонясь,

Сквозь фортку крикну детворе:

Какое, милые, у нас

Тысячелетье на дворе?

Кто тропку к двери проторил,

К дыре, засыпанной крупой,

Пока я с Байроном курил,

Пока я пил с Эдгаром По?

Пока в Дарьял, как к другу, вхож,

Как в ад, в цейхауз, в арсенал

Я жизнь, как Лермонтова дрожь,

Как губы, в вермут окунал?

У поэта было развито чувство самосохранения себя, своего духа и тела как человеческого индивида, что совершенно не характерно для русской поэтической традиции:

И разве я не мерюсь с пятилеткой,

Не падаю, не поднимаюсь с ней?

Но как мне быть с моей грудною клеткой

И с тем, что всякой косности косней?

У Пастернака был развит страх или, даже если хотите, отвращение перед всеобщим поклонением как к носителю харизмы. Позднее, уже в 50-е годы поэт дидактически утверждает: "Быть знаменитым некрасиво", и дальше - "Надо жить без самозванства... Но быть живым, живым и только, живым и только до конца".

По нашему глубокому убеждению, спасло поэта в сталинские времена вовсе не утверждение властителя: "Оставим в покое этого небожителя", а именно "крыша", по нашему предположению и по косвенным упоминаниям известной писательницы, эмигрантки первого поколения, жены поэта и прозаика Ходасевича, Н.Берберовой, личное и хорошее знакомство поэта с известной сталинской шпионкой в Англии Закревской-Брудберг, неофициальной женой М.Горького в эмиграции, а потом и женой известного английского писателя-фантаста, так или иначе тяготевшего к России, Герберта Уэллса, которую в России в окружении Горького и Пастернака знали по кличке Мура. Да и к тому же, все родственники Пастернака, включая его отца, бывшего академика живописи, мать, известную пианистку, брата и сестер, также жили в Англии.

Однако, "крыша" в России не спасает. Не спасла она и стареющего писателя, который осмелился отдать для публикации представителям итальянской левой прессы уже при Н.Хрущеве, позднее свое и любимое детище, роман "Доктор Живаго", написанный целиком в романтическом ключе и повествующий о несуществовавшей, чисто иллюзорной, но достигнутой лично Пастернаком благодаря "крыше" возможности личного выживания, независимости духа и развития любовных отношений у интеллектуала-индивидуалиста в условиях тоталитарного режима. Роман был немедленно напечатан в переводе и в оригинале, завоевал успех и популярность во всем мире и вскоре был удостоен Нобелевской премии. Сам факт передачи советским писателем интеллектуальной собственности за границу, ее фактическая продажа за рубеж частным лицом, что тогда оставалось полной прерогативой государства, и последующая раскрутка взбеленили властителя. Его правая рука, председатель КБГ Семичастный обозвал великого писателя "свиньей", Пастернака на общем собрании исключили из Союза писателей СССР, таким образом, фактически лишив его возможности печататься в России и получать гонорары, но сохранили за ним членство в Литфонде, то есть не отобрали дом в Переделкино вместе с земельным участком, на котором писатель всю жизнь любил трудиться, а также поликлинику и больницу, в которой оказывали хоть какую-то медицинскую помощь. Правда, Хрущев грозился выгнать писателя из СССР - "если поедет за Нобелевской премией, то пусть не возвращается!", но стареющий писатель не воспользовался возможностью изгнания, которой впоследствии воспользовался за почти те же прегрешения А.Солженицын, правда, будучи моложе и под угрозой ссылки в Сибирь, и по выражению А.Галича, "умер в своей постели", то ли от инфаркта, то ли от инсульта, но просто ничего другого и не оставалось делать.

Теперь вспомним о судьбах двух великих русских поэтесс, возникших в начале XX века, переменивших отношение публики к женщинам-писательницам и утвердившимся на пьедестале, сделав харизматическим само понятие писательницы, "поэтессы", ибо они первые стали в своем творчестве вровень с мужчинами и именно они и приняли и повторили до известной степени мученическую судьбу любого российского поэта-мужчины.

Марина Цветаева и Анна Ахматова. Обе жрицы любви. Первая - неистовая языческая вакханка, отвоевывающая мужчин даже у ветхозаветного Бога: "Я тебя отвоюю у всех земель, у всех небес... Я тебя отвоюю у всех времен, у всех ночей, у всех золотых знамен, у всех мечей... И в последнем споре возьму тебя - замолчи! - У того, с которым Иаков стоял в ночи". Вторая - полная христианского смирения и целомудрия и неутоленных чувств: "Настоящую нежность не спутаешь ни с чем, она тиха..."

Творчество Цветаевой и по размеру дарования, и по обширности затронутых тем и реалий представляется автору данной работы крупнее, значительнее творчества Ахматовой. Очевидно, образ язычницы для России всегда был богаче и плодотворнее, более оснащен жизненными, событийными и фольклорными реалиями, а, следовательно, и богаче по языку, чем образ любящей христианки. Свою языческую суть поэтесса не устает утверждать: "Пляшущим шагом прошла по земле! - Неба дочь! С полным передником роз!" Подобно древней язычнице во время вакханалий в исступленном порыве поэтесса готова крушить все и вся:

Поэтов путь: жжя, а не согревая,

Рвя, а не взращивая - взрыв и взлом, -

Здесь поэтесса отчасти повторяет идею пушкинского пророка: "Глаголом жги сердца людей!" Итак, Цветаева считала, что путь поэтов разрушителен, но не саморазрушителен, однако она, как и ее предшественники, была чужда простой диалектики - агрессия порождает агрессию, действие вызывает противодействие и т.д. Опасно, о чем свидетельствует греческая мифология, оспаривать бога у богинь, но именно это утверждает Цветаева, подчеркивая уже и свое изгойство, и свое сиротство - в этом ее новшество и более четкое понимание доли поэта в Росси, чем у всех предыдущих мужчин-поэтов вместе взятых. Именно в послереволюционный период торжества хамства, люмпенства, бывших изгоев общества, а именно в 1923 году, Цветаева торжественно провозглашает новую миссию поэта по России:

Поэты мы - и в рифму с париями,

Но, выступив из берегов,

Мы бога у богинь оспариваем

И девственницу в богов!

Парии, нищие, сироты, а следовательно, как считает Цветаева, и поэты, подобно вагнеровским героям, бросающие вызов богам были всегда и везде, были, есть и будут, как вечно и женское начало. Значит, вневременной и героический характер деятельности поэта доказан. В своем ощущении вневременности и утверждении антиисторизма Цветаева следует вполне русской поэтической традиции:

Ибо мимо родилась

Времени! Вотще и всуе

Ратуешь! Калиф на час:

Время! Я тебя миную.

(1923)

И еще сильнее в эмиграции высокомерный взрыв против читателя газет (отчасти вызванный недовольством тем, что печатают ее очень скупо, круг читателей редеет, а в газетах жадно ищут всякую чушь):

Не обольщусь и языком

Родным, его призывом млечным.

Мне безразлично - на каком

Непонимаемой быть встречным!

(Читателям, газетных тонн

Глотаем, доильцем сплетен…)

Двадцатого столетья - он,

А я - до всякого столетья!

(1934)

Трагична судьба Марины Цветаевой в эмиграции и по возвращении на родину. Она ссорится с эмигрантскими кругами и эмигрантской прессой, ее мало публикуют, живет с семьей очень бедно. И в это же трудное время ее беспринципный муж, то паймальчик, то проказник Сергей Эфрон начинает свое сотрудничество со сталинской охранкой во Франции с целью добиться разрешения вернуться в Россию. Ради такой цели он пускается во все тяжкие, становится мстящей Рукой Москвы, участвует в убийствах отступника из НКВД, а также сына Троцкого. Он возвращается в Россию в 1938 году, а в 1940 году его как бывшего белогвардейца расстреливают.

Цветаева возвращается в Россию в 1940 году. В Париже, по утверждению очевидцев, ее убеждают не возвращаться, подчеркивая, что в России Цветаева не сможет писать и печататься. Но поэтессе, вероятно, важнее вернуться туда, где ее знали и любили и где она надеялась прожить хотя бы как частное лицо. Но антиисторизм Цветаевой обращается своим острием против самой поэтессы. Она живет в России в страшной нужде вместе со своим сыном, мечтая найти хоть какую-то работу, а в эвакуации в Елабуге после нападения фашистской Германии на СССР, мечтает получить место посудомойки, полагая, что вполне его достойна. Но места она так и не получает, ее юный сын от нее отходит и 31 августа 1941 года поэтесса кончает жизнь самоубийством, повесившись на коммунальной кухне.

Очевидно, вернувшись в Россию, Цветаева хотела прожить как частное лицо, частично лишь используя свою былую российскую известность, свою харизматичность женщины-поэта. Но этот расчет был ложен. Знаменитый Венедикт Ерофеев, писатель, живший и творивший в России в 70 - 80 гг. нынешнего века, сам умерший мучительной смертью от рака горла 52 лет от роду - он печатался за рубежом, но не пожелал эмигрировать, - в своей поэме "Москва-Петушки" убедительно показывает, что пока у человека особо серьезных проблем нет, он может прожить в России как частное лицо, но как только он запутывается в своей жизни и оказывается в трудной ситуации, он сразу же начинает "светиться", попадает под бдительное недремлющее око властей и тут же конец - а за что?! - а совсем по-кафкиански - не за что! Светиться не надо было, попадать на Красную площадь в непотребном виде. Цветаева когда-то светилась до эмиграции, светилась ярким светом, потом эмигрировала, возвратилась на родину разбитой и потерянной духом: "Где не ужиться (и не тщусь!), где унижаться - мне едино!", и этого по совокупности было достаточно, чтобы по возвращении государственная машина перемолола ее целиком.

В этом смысле, как ни странно, почти идентична судьба Анны Ахматовой, большой патриотки. В 1917 году она писала:

Мне голос был. Он звал утешно.

Он говорил: "Иди сюда,

Оставь свой край глухой и грешный,

Оставь Россию навсегда.

Я кровь от рук твоих отмою,

Из сердца выну черный стыд,

Я новым именем покрою

Боль поражений и обид".

Но равнодушно и спокойно

Руками я замкнула слух,

Чтоб этой речью недостойной

Не осквернился скорбный дух.

Кажется, что больше всего поэтесса боялась именно этого "нового имени", которым бы некто, может быть, "покрыл" бы и ее поэзию, слишком тонкую и томную, хоть и емкую, но слишком слабую по дыханию, можно сказать, зябкую, чтобы быть действительно искренней, хотя и ей не были чужды поэтические перлы. Да и в начале своего творческого пути она хотела высказать себя скорее не христианкой, а крестьянкой с фольклорным, конечно, уклоном:

Муж хлестал меня узорчатым,

Вдвое сложенным ремнем.

Для тебя в окошке створчатом

Я всю ночь сижу с огнем.

Рассветает. И над кузницей

Поднимается дымок.

Ах, со мной, печальной узницей,

Ты опять побыть не мог...

или:

Я на солнечном восходе

Про любовь пою,

На коленях в огороде

Лебеду полю...

писала Ахматова в 1911 году.

Однако поэтические перлы приходили не тогда, когда поэтесса говорила на языке намеков и жестов (кстати, как автору кажется, именно поэтому ее книги сейчас так усиленно распространяются), а когда была предельно откровенна если хотя бы не с мужьями, а их у нее было много, ни с самой собой, то хотя бы, вслед за Пушкиным, со своей Музой. Именно она в период надрывной хвалы новой уже укрепившейся власти первая и, пожалуй, единственная среди поэтов, за исключением эмигранта, великого Бунина, назвала новую жизнь адом:

Когда я ночью жду ее прихода,

Жизнь, кажется, висит на волоске.

Что почести, что юность, что свобода

Пред милой гостьей с дудочкой в руке.

И вот вошла. Откинув покрывало,

Внимательно взглянула на меня.

Ей говорю: "Ты ль Данту диктовала

Страницы Ада?" Отвечает: "Я".

Но даже признавшись своей Музе, что она живет в аду и собираясь описать этот ад, что поэтесса частично исполнила сорока годами позднее в "Поэме памяти", поэтесса не собиралась покидать Россию, а, наоборот, жить в ней, хотя "жизнь, кажется, висит на волоске", отчасти из-за своей харизмы первой женщины-поэта. "Я научила женщин говорить..." - гордо повествовала она, подводя итог своей поэтической деятельности.

Обе поэтессы, и Цветаева, и Ахматова, в молодости стремительно завоевывали свою харизму - Цветаева бурными любовными похождениями, которым потом отдавала дань в своем творчестве, вернее, они вдохновляли поэтессу и служили мощным творческим толчком, а Ахматова - очарованием своей лаконичной, кроткой Музы и своей столь же необычной обольстительной и изысканной внешностью, за которой она ухаживала и не переставала демонстрировать в поэтических кругах и в кругах своих поклонников и поклонниц.

Но и ее жизнь была полна страданий. Ее мужья исчезали бесследно, ее единственного сына, будущего ученого Льва Гумилева, бесконечно посылали на этап. Она замолчала и не в переносном, поэтическом, а в прямом смысле слова. Очевидцы утверждают, что когда какая-нибудь из бывших поклонниц подсаживалась к ней на скамейку, когда Ахматова гуляла, то поэтесса сама предупреждала о невозможности и даже опасности для собеседницы говорить с ней. Теперь поэтесса носила с собой вакуум. Ее окончательно стерли как личность и определили как изгоя, почти что лишенку в 1948 году в партийном постановлении о ленинградских журналах "Звезда" и "Ленинград". После инфаркта она чудовищно растолстела и превратилась в убеленную сединами матрону, что ей очень шло во времена ее реабилитации (прижизненной) при Хрущеве. Ей даже разрешили собирать вокруг себя молодежь. Ее младшим учеником был эмигрировавший после неудачного распространения в списках своих ранних стихов и последующего суда и ссылки, недавно умерший поэт, лауреат Нобелевской премии Иосиф Бродский.

С началом "хрущевской форточки" возникли новые имена: Вознесенский, Евтушенко, бард и поэт Булат Окуждава и некоторые другие, "левые", в том числе и женщины, открыто и бесстыдно повторявшие зады русской поэзии начала XX века. Официальным левым, людям небесталанным, разрешалось многое, что не разрешалось другим - и затрагивание запретных ранее тем, и использование поэтических приемов, ранее заклейменных как формалистические. Официальные левые резвились вовсю в меру своего таланта на отведенных им поэтических лужайках, ездили за границу, где официально печатались и давали поэтические концерты, получали большие гонорары и дачи в писательских поселках. Раздуваемая газетная шумиха вокруг их имен создала им определенную харизму. Их фамилии знали люди, весьма далекие от поэзии. Они благополучно здравствуют и поныне за счет литературных фондов магнатов, близких к президентским кругам, за исключением недавно умершего Окуджавы, ранее сделавшего дорогую операцию на сердце в США "за счет друзей". Однако прежнюю популярность они утеряли, хотя не утеряли харизматического лица среди своих современников и поклонников. Очень похоже, что они были некоторым образом "шаманами на договоре" с определенными органами. Они и вели себя как натуральные шаманы - на концертах своих и в выступлениях читали стихи, подвывая и подыгрывая, держались и одевались по тем временам довольно развязно и вызывающе. Некоторое сомнение вызывает связь с органами Булата Окуджавы, ибо держался он скромнее других левых, но, так же, как и они, он был членом Союза писателей СССР одним из молодых, получал квартиру за квартирой, стихов и песен писал мало, а, в основном, жил на гонорары от своих совершенно бездарных и ныне забытых романов. Возможно, он держался скромнее и боязливее Вознесенского, Евтушенко и поэтессы Беллы Ахмадуллиной, потому что был почти на десять лет старше, фронтовик, родом из грузинской семьи, почти совершенно истребленной Сталиным. Песни и стихи Окуджавы, забавные и по духу своему балладные, подают пример полного антиисторизма, что уже являлось анахронизмом среди писателей в хрущевские и брежневские времена, когда был явлен народу и миру культ личности Сталина. "Наша судьба - то гульба, то пальба", - задушевно пел Окуджава, - действительно, погуляли, попалили, снова погуляем и все обойдется как-нибудь. Его при жизни называли "богом". "Бог живет в Безбожном переулке", - пела его ныне немолодая протеже. Переулок ныне скорее всего переименовали.

Писательство с конца 50-х годов становилось делом почетным, безопасным и прибыльным, ибо запретных тем не касались (по договору с властями, конечно, ибо державное, монументальное здание Гослита - цензората советского и, по-видимому, российского периода, до сих пор доминирует над всей округой в районе Китай-города), а гонорары и почести получали большие. Имена этого довольно ограниченного круга лиц, наделенных большими привилегиями - дачи, квартиры, поликлиника, бесплатные путевки в комфортабельные дома творчества, в которых жили по четыре месяца - становились известны всем читающим людям, ибо в России говорили, что "СССР - самая читающая страна в мире". Попасть в писатели стремился каждый, а графоманов объявилось несть числа. Тогда в 1965 году сверху был официально спущен не напечатанный при жизни авантюрный роман покойного замечательного писателя Михаила Булгакова, прозаика и драматурга, который ухитрялся заигрывать со Сталиным и умер, правда, довольно молодым, но своей смертью - роман "Мастер и Маргарита", в котором утверждалось понятие писателя-мастера par excellence, пишущего жизнь Христа в эпоху разгула сталинизма и воинствующих бездарей, назначенных в писатели. Мастеру и его подруге Маргарите помогает сам Дьявол, спустившийся или, вернее, поднявшийся в страну из преисподней, чтобы явить народу его истинное подлое и хамское лицо и спасти Мастера хотя бы после его физической смерти. По сути дела, Мастер, в понимании Булгакова, был неотмеченный харизмой шаман, жрец литературы, ибо за свой труд он не получал ни гроша и не надеялся, в пику продажным писакам-наймитам, его получать. В лучшем случае речь шла только о публикации и благожелательном отклике критика, а вовсе не о гонораре. Этот принцип действует и поныне. Получаешь гонорары - значит угоден властям, не получаешь - туды тебя растуды, в Интернет.ru. Таким образом, высокие гонорары и поощрения свидетельствовали и свидетельствуют не о качестве писательской продукции, а лишь о верном служении писателя власть предержащим. "Искусство принадлежит народу!", читай, государству, провозгласил Ленин, и этот принцип до сих пор никем из правящей элиты не опровергается.

Итак, опубликован роман "Мастер и Маргарита". Официальными лицами, выпустившими роман в печать, как бы подчеркивалось, что публиковаться отныне могут только мастера и обратно: те, кто публикуются - мастера воистину. Таким образом, декларировалось повышение требований к книжной продукции и утверждалось заведомое повышение ее уровня. Все это не могло не обнадежить скучающего по свежей и светской, а не идеологической, художественной информации читателя. "Толстые журналы", правда, литературно-политические, шли нарасхват. В них печаталось все: от прозы и стихов до критики и публицистики. В читателе развивалась всеядность и жадность к поглощению псевдохудожественной информации, какого бы завуалированного агитационного характера она не носила. Фильмами, прозой и стихами, повернутыми к частной жизни человека, утверждались весьма сомнительные и несовременные, если обратиться к одновременному мировому опыту, весьма ханжеские моральные ценности периода "развитого социализма", который сейчас именуется или, по крайней мере, до недавних пор именовался "эпохой застоя". Эти ценности сплошь и рядом нарушались, но нарушители карались товарищескими судами, партийными органами, на улице и в местах общественных - представителями народных дружин. Население спивалось.

В таких условиях прямо необходимо было появление моралиста, который хотя бы частично раскритиковал принципы частной морали, насаждаемые сверху, и хотя бы чуть-чуть раскрепостил "интеллигентную", замуштрованную родителями студенческую молодежь, ибо в рабочей среде выходцев из крестьян господствовала своя вполне языческая, вполне консервативная, в смысле ее неизменности, мораль чуть ли не Московской Руси, лишь немного видоизмененная свободами большого города.

И никем не назначенные, свободные от всякого давления сверху, свободные от подцензурной печати, поскольку они были бардами и их песни стихийно и неуправляемо переписывали все владельцы магнитофонов, моралисты появились. Их было двое - Александр Галич, постарше, Владимир Высоцкий - помоложе, хотя второй, по бурной своей жизни, по неукротимости, певческому обаянию хриплого его голоса, яркости таланта и обширности весьма, правда, неравноценного с художественной точки зрения литературного наследия и харизматичности своего облика, далеко обошел первого.

Следует заметить, что оба наши действительные шаманы эпохи застоя вышли из киношно-театральной, наиболее гибкой и свободной от предрассудков по своей психике и морали среды. Галич был популярным кинодраматургом, Высоцкий - театральным актером, а потом и актером кино.

Представьте себе автора данного трактата юной девятнадцатилетней девушкой, приехавшей из дома тайно от мамы на дачу на интимное свидание со своим возлюбленным. Она (будем говорить о себе в третьем лице) одета во все самое чистое, лучшее из своего скудного гардероба, ибо она у него первая женщина, а он у нее первый мужчина. Он студент физического факультета Университета, горнолыжник с голубыми глазами, мелковат немного, ну да ладно, зато у него отец профессор и дача в Подмосковье. Она медленно раздевается и прячется под одеяло, он в одних трусах целует ее в голое плечо и вдруг отходит в сторону к окну и включает магнитофон, потом забирается в ней под одеяло и... она слышит густой хриплый голос, которой поет:

Сегодня я с большой охотою

Распоряжусь своей субботою,

И, если Нинка не капризная,

Распоряжусь своею жизнью я.

- Постой, чудак, она ж наводчица,

Зачем ты так? - Уж очень хочется!

- Постой, чудак, у нас компания,

Пойдем в кабак, зальем желание.

- Сегодня вы меня не пачкайте,

Сегодня пьянка мне до лампочки.

Сегодня Нинка соглашается.

Сегодня жизнь моя решается.

- Ну и дела же с этой Нинкою

Она жила со всей Ордынкою,

И с нею спать, ну, кто захочет сам?

- А мне еще сильнее хочется.

Сказала: "любит, все заметано",

- Отвечу рубь за сто, что врет она,

Она ж того, ко всем ведь просится.

- А мне чего? мне очень хочется!

- Она ж хрипит, она же грязная,

И глаз подбит, и ноги разные

Всегда одета, как уборщица!

- Плевать на это, очень хочется.

- Все говорят, что не красавица.

- А мне такие больше ндравятся.

Ну что ж такого, что наводчица?

А мне еще сильнее хочется.

И мне под жаркими и жадными поцелуями стало страшно и противно, что женщину, о которой говорят такое, можно так же любить, как любят меня. А потом, нескоро, пришло понимание. О рыцарстве, о чести, о силе мужской привязанности рыцаря, пусть из уголовного мира, который любит женщину, несмотря на всю ту грязь, которую на нее льют. В жизни мне такие рыцари практически не встречались, но Высоцкий сразу же поставил очень высоко, почти недостижимо высоко моральную планку и поднимал ее все выше, пока не упал. Уголовный мир казался всем законопослушным молодым людям миром, где дозволено все. Высоцкий обнаружил в этом мире возможность свободы, воли, столь ценимой всяким русским поэтом, но и еще - возможность кулаками и ножом отстоять себе право быть порядочным человеком, не доводя дела до убийства, а что до воровства, то бард давал понять, что воруют все. Так оно и было. Воровала вся страна - у ближнего своего, у государства, что где плохо лежало. В поварской, на кухне, царствовал "коммунистический" принцип присвоения и передела собственности:

Если от многого взять немножко,

То это будет не воровство, а дележка.

Но в смысле отношений между мужчиной и женщиной в воровской среде, по допущению Высоцкого, и это казалось истиной, в отличие от поварской, бытуют почти дворянские, рыцарские нравы и законы. Ведь уголовник имел неформальное право сводить счеты со своим соперником или обидчиком, в отличие от законопослушных, попросту говоря, трусов, для которых существовали абсурдные законы "О запрещении на хранение и ношение холодного и огнестрельного оружия" и особенно идиотский "О превышении пределов необходимой самообороны", который уголовно карал граждан, осмелившихся защищать свою жизнь любыми средствами или заступиться за ближнего своего.

Весь вечер я не пил, не пел,

Я на нее вовсю глядел,

Как смотрят дети.

Но тот, кто раньше с нею был,

Сказал мне, чтоб я уходил,

Что мне не светит.

И тот, кто раньше с нею был,

Он мне грубил, он мне грозил,

А я все помню, я был не пьяный,

Когда ж я уходить решил,

Она сказала: "Не спеши, ведь слишком рано".

И тот, кто раньше с нею был,

Меня, как видно, не забыл, и как-то в осень

Иду с дружком, гляжу - стоят

Они стояли молча в ряд, их было восемь.

Со мною нож, решил я : "Что ж

Меня так просто не возьмешь! Держитесь, гады!"

К чему ж задаром пропадать?

Ударил первый я тогда, так было надо.

Неудивительно, что такая непривычная, невиданная позиция рыцаря-вора сразу снискала Высоцкому громадную популярность среди молодежи и, в особенности, среди девушек, мечтающих, благодаря западным фильмам и старым, читанным в детстве романам о таком герое-любовнике, которого в жизни было невозможно отыскать. Каждая мечтала о своем "Володе". Свою харизматичность среди молодых женщин Высоцкий упрочил, женившись на французской актрисе русского происхождения Марине Влади. Марина заменила ему мать. Она на свои деньги вывозила его на запад, в том числе и в США, устраивала ему разовые концерты в крупнейших западных залах, дарила ему дорогие автомобили марки "Мерседес", которые он, как проказливый сынок, разбивал с бешеной скоростью, с которой, кстати и ездил, вовсю пользуясь своим "всенародным призванием". Конечно же, в "Театре на Таганке", несмотря на ведущие роли, он зарабатывал мало, песни дохода не приносили, за исключением редких концертов в закрытых учреждениях, ведь все записи, как бы мы сейчас сказали, были "пиратские". На официальные маленькие пластинки он получил право лишь в конце своей жизни, стихи его не печатались, членом писательского союза он никогда не был. Следовательно, основным "источником дохода" была вовсе не его карьера, а интимная связь с Мариной Влади.

У мужчин Высоцкий тоже имел успех, проповедуя рыцарство, мужскую дружбу, хотя в этой области его художественные построения были куда более шаткими и традиционными. Среди его песен на спортивные темы, темы о войне, бытовые и другие все-таки наиболее популярной оставалась его воровская лирика. Вот отрывок из его знаменитого альпинистского марша, в котором содержится весьма слабое утешение безвременной смерти альпиниста, так и не покорившего "свою" вершину, хотя и утверждение о "своей" вершине для каждого человека или для группы людей в эпоху насаждения "Морального кодекса строителя коммунизма" тоже было и новостью, и откровением:

И пусть говорят, да, пусть говорят,

Но нет, никто не гибнет зря -

Так лучше, чем от водки и от простуд.

Другие придут, сменив уют,

На риск и непомерный труд.

Пройдут тобой не пройденный маршрут.

Отвесные стены, а ну, не зевай!

Ты здесь на везение не уповай:

В горах не надежды ни камень, ни лед, ни скала.

Надеемся только на крепость рук,

На руки друга и вбитый крюк

И молимся, чтобы страховка не подвела.

(цит. по памяти)

"Надеемся и молимся" - это сейчас обиходные слова, тогда все это было внове. Высоцкий работал очень много. Он выработал для себя совершенно шаманский режим жизни. Как вспоминает вполне незаурядный советский режиссер Ст.Говорухин, снявший Высоцкого незадолго до смерти в роли следователя МУРа в знаменитом детективе "Место встречи изменить нельзя", где Высоцкий демонстрирует не только свое постаревшее отечное лицо, но и зрелое актерское мастерство, достигшее накала и апогея, - Высоцкий все делал очень быстро, быстро ел, много репетировал, много пел перед гостями уже после спектакля, а проводив их часа в два ночи, садился писать новые песни и спал всего часа три-четыре, потому что утром шел на репетицию. Такая жизнь требовала отдачи всех сил, поэтому Высоцкий срывался - запивал, прибегал к наркотикам. Ему бы попросить Марину Влади, свою царицу, предоставить ему средства и возможность лечиться от алкоголизма и наркомании на западе, но такое лечение могло быть только длительным, да еще с последующей реабилитацией, а позволить себе отлучаться из страны надолго, где он должен был постоянно поддерживать свою харизму, поэт и актер не мог. Кстати, к концу жизни Высоцкого стали больше снимать в кино, куда он пробивался много лет, очевидно, с официального, сказать, разрешения. Итак, позволить себе лечиться на западе он не мог, и по свидетельству Оксаны Ярмольник, бывшей его молодой любовницы на протяжении последних двух лет его жизни, параллельно с наезжавшей время от времени Мариной Влади ("Караван историй", август 2000, стр.20-28) Высоцкий вынужденно прибегал к услугам не внушавших доверия советских докторов, да еще в провинции, лишь усиливших его наркозависимость.

Высоцкий скончался от остановки сердца 25 июля 1980 года сорока двух лет от роду. На его похороны, несмотря на официальное полузамалчивание - известие о его смерти был напечатано только в газете "Вечерняя Москва", пришло колоссальное количество людей, ему после смерти официально отвели место на престижном Ваганьковском кладбище, где впоследствии был поставлен не слишком удачный памятник и куда до сих пор приносятся поклонницами живые цветы. Так погиб последний харизматический деятель, поэт, смерть которого подвела итог двухсотлетней шаманской по своей сути и смыслу традиции русской поэзии.

Немного об Александре Галиче. Галич был мастер политически обличительной баллады, часто сатиры, но наиболее удачными, по моему мнению, являются как раз его баллады-сатиры на бытовые темы. Их всего три. Это прежде всего, баллада об отношениях между мужем и женой, партийным работником, товарище Парамоновой, которая, приехав из заграничной командировки и узнав об измене мужа, созывает партийно-профсоюзное собрание и лишь после публичного покаяния мужа мирится с ним лично. Другая симпатичная мне баллада о пригородном интернате для душевнобольных, где жизнь много спокойнее и обеспеченнее, и свободнее с поведенческой точки зрения, чем жизнь простого работающего советского человека, закованного в поведенческие шоры в общественных местах, в том числе, и на работе, которая для всех была обязательной. За уклонение от службы уголовно наказывали как за тунеядство.

А у психов жизнь - так бы жил любой:

Хочешь - спать ложись, хочешь - песню пой.

Предоставлено вроде литера

Кому от Сталина, кому - от Гитлера.

(цит. по памяти)

Интересен поэтический взрыв и взлет против всевластия ученых-физиков в песне "об истопнике". Их влияние в стране было просто чудовищным. Снимать нервное напряжение, стресс, и страх, вызванные обещаниями физиков "раскрутить шарик (земной шар) наоборот" и, вообще говоря, страх перед ядерной войной между СССР и США, предлагалось советской водкой "Столичная".

Галич умер жестокой смертью еще ранее Высоцкого. Вскоре после эмиграции, которую ему разрешил Андропов, было сообщение о том, что Галич погиб в Париже, занимаясь починкой своего телевизора. Нелепость смерти очевидна. Зато, насмотревшись фильма-детектива "Мертвый сезон", который крутили несколько лет ранее смерти Галича и в котором подробно показывалось, как "вражеская разведка" подключала неугодных им лиц через бытовые электроприборы к электропроводке, можно было догадаться, что и Галича "подключили". Он был значительно менее знаменит, чем Высоцкий и менее интересен как исполнитель своих песен, но его тоже помнят.

Литературная картина будет не полна без обзора литературной и издательской деятельности, а также наиболее доступного средства массовой информации - телевидения, и влияния всех средств массовой информации на умы людей и воспитание или фактически угнетение ими художественного вкуса в последний перестроечный период тысячелетия - период "реформ". Период реформ характеризуется беспрецедентным разгулом средств массовой информации, всемерного раздувания ими всего одной идеи, подкрепляемой многочисленными "фактами" - идеи беспредела народа, всеобщей порчи, в качестве компенсации за нынешнее улучшение или наоборот, ухудшение жизни отдельной личности, отдельной семьи. Сообщалось, что жизнь человека в России, владеющего какой-либо частной собственностью - машиной марки "Мерседес", стодолларовой купюрой, а то и просто - жизнью, а следовательно, и смерть этого человека полностью зависит уже якобы не от произвола властей, а от злого умысла ближнего своего - соседа, коллеги по работе, чеченской мафии, бомжа, хулигана, пьяницы, цыгана, лица или лиц кавказской национальности, любого лихого инородца, одержимых корыстью, стяжательством, разбойными помыслами, причем средства массовой информации всеми силами стремились показать, что защиты от государства и судебных органов нет никакой, одним словом, полный произвол. Тем самым внедрялась идея произвола со стороны судебных органов, которые, нимало не заботясь о своей репутации, начинали дело и тут же его прекращали, перескакивали с одной статьи на более тяжкую при вынесении приговора, одним словом, кажущийся произвол частных лиц привычно для России оборачивался государственным произволом. В последние годы "кровавыми" заметками на первой полосе жирным шрифтом стала особенно знаменита всероссийская газета "Московский комсомолец" и повально все программы телевидения. Казалось, жизнью и смертью человека ведают злые шаманы и телевидения и "Московского комсомольца". Смерти, обожженные тела, панихиды под видом голой правды захлестывали страну ужасом, и в этих условиях единственным психологическим убежищем и утешением казался детектив, где, по старым традициям жанра, убийство, смерть, кровь были по крайней мере наказуемы и карались в соответствии с законом.

И, как водится, детектив, как и авантюрный роман, обыгрывающий события смутного начала века, обычно с хорошим концом, действительно появились в изобилии, и сейчас это, за исключением низкокачественных ширпотребных "женских" романов, единственный читабельный жанр в России. Пропаганда завела писателей, поэтов в тупиковую ситуацию, откуда выхода пока не видно. Правда, сейчас возрождаются конкурсы, спекулирующие на ностальгии пишущего человека проснуться знаменитым - род шаманства, не подкрепленного денежной компенсацией.

В такой безвыходной для творческого интеллектуала ситуации появилась неожиданная возможность полной и вполне добровольной экспроприации частной интеллектуальной собственности наряду с кажущейся полной свободой самовыражения. Эту возможность предоставило властям, а уже те - писателям, всячески рекламируемое средствами массовой информации, перенесенное с запада на российскую почву новое технологическое средство Интернет.

- Что представляет собой Интернет за западе?

- Реклама, рассчитанная на самый широкий круг, частная переписка, имеющая определенного адресата. На кого же рассчитана, какого же читателя может найти русская литература, стихи и проза, в Интернете? Литературные сайты Интернета.ru превратились в отхожее место, литературный отстойник, где одинаково могут прозябать и литературные киты, и мелкая рыбешка, и даже моллюск, причем на совершенно равных правах - праве на предъявлении своего текста безадресно-абстрактному пользователю Интернета.ru. Там есть даже свои конкурсы, по жанрам, заметьте, хотя для Интернета жанр совершенно несущественен, поскольку само понятие жанра применимо лишь для книги и для любого дискретного носителя информации (фильма, спектакля и т.д.). О купле-продаже интеллектуальной собственности и, следовательно, о неразглашении ее содержания перед публикацией на более традиционном носителе, включая, конечно, и книгу, об авторских правах здесь, конечно, и говорить не приходится. Кроме того, для осуществления доступа к Интернету нужно, как минимум, иметь компьютер, платить взносы за подключение и пользование, а это оборачивается дефицитом потенциального читателя. Даже абстрактный шаманский призыв к народу в тишайшем Интернете не пройдет, а будет рассмотрен как очередной "вирус" и уничтожен в считанные часы. Литературные сайты Интернета.ru полностью отчуждают, по выражению Маркса, интеллектуальную собственность от ее носителя и владельца.

Итак, возвращаясь к книге Р.Пайпса "Россия при старом режиме" и к двухсотлетнему существованию самобытной русской литературы словами поэтессы Н.Кузьминой мы можем констатировать: "Русский человек ничего не знает о себе; английский человек - о других" (Издалека и вблизи, из-во "Норма", М., 1999, стр.78). Что касается "английского человека", то Бог с ним! А вот русский человек по-прежнему остается в неведении относительно себя самого и, очевидно, такое положение дел вполне устраивает власть предержащих.