Павел Волин

ХРОНИКА ЖИЗНИ МИРОНА ДОБКИНА

Почему же Сталину изменили коренные свойства его натуры? Что он делал, как себя вел, что говорил в те накаленные, полные драматизма дни, известно из многочисленных воспоминаний очевидцев. Мрачное сидение с испуганными приближенными в кабинете, ожидание хоть чуточку успокоительных вестей от военных и все более и более гаснущая надежда услышать такие вести. Потом, в состоянии, близком к панике, отъезд и затворничество в кунцевском логове, больше напоминающее бегство. Так и видишь его в смятении и страхе с подрагивающими усами и едва шевелящимися губами. И будто слышишь немой вопрос: что будет, что будет? Со страной, с ним самим…

Все это известно, есть свидетели, документы. Но есть и такое, что неизвестно никому. Что думал, не высказываясь вслух, диктатор? Что терзало его, медленно прохаживавшегося из конца в конец кабинета с трубкой в руке? Какие мысли точили мозг, когда выслушивал безрадостные, отчаянные донесения военных? Что наедине с собой, не в силах сдержаться, ронял вслух, схватившись за голову? Можно все это лишь предполагать, угадывать…

Или - мысли скачут, перескакивает с одной на другую - проклинал в злобе и унынии духовного собрата своего Адольфа? Сука! Ведь верил ему, рюмку поднимал за его здоровье. Опередил, гадина.

Ужас испытывало и ближайшее окружение. Оно привыкло, что решал, определял он, за ним всегда первое слово и последнее. Сейчас все видели: он в панике, порой впадает в прострацию. А время уходило, часы, сутки приносили сообщения одно хуже другого. Немцы, где преодолевая героическое сопротивление, а где почти не наталкиваясь на отпор, все дальше и глубже рассекали откатывавшиеся войска Красной Армии. За пять-шесть дней немецкие войска продвинулись на 150-200 километров. Становилось страшно. Если их не остановить, они в считанные дни подойдут к Москве! Что тогда?!

Он же чувствовал себя, как в обложенной со всех сторон берлоге. Ждал, не зная чего ждать - полного обвала или пришедших сместить своих.

Встретил настороженно. Глухо спросил:

- С чэм явылыс? - И, привычно отстраняя от себя возможные упреки: - Всо просралы.

Надо было сразу влить в него успокоение, возвратить уверенность, вдохнуть энергию. Лишь это - слишком хорошо его знали - могло вернуть ему ощущение всевластия. Поэтому, стараясь поскорее уверить его в своей преданности, говорили сжато, фразы звучали непривычно для них твердо и ломко: создать - немедленно! - Государственный Комитет Обороны. В руках которого сосредоточить всю власть в стране. Возглавить ГКО должен он, Сталин.

Вот теперь он знал, как действовать. Путь известен: начать с предателей. Среди военных, это они поставили страну на грань катастрофы. Тут без изменников и двурушников обойтись не могло, и народ должен знать - почему так произошло.

Сталин всегда учитывал, как будет выглядеть перед другими. Другими могли быть кто угодно: писатель с Запада, мировая общественность или же собственное население, сподвижники или оппоненты, даже враги. Отсюда и производимое им впечатление: восторг, вера, упование, страх. Когда на рассвете 22 июня все собрались в его кабинете и поняли: началась война, и не просто война, а война всеохватная, не финны, не Халхин-Гол - сразу возник вопрос: кто должен объявить об этом народу? Собственно, вопроса ни у кого не возникало, все про себя подумали сразу и даже не сомневались: конечно же, он, товарищ Сталин. Кто еще скажет людям? Он вождь, он у руля государства, даже официально - немногим более месяца назад назначил себя главой правительства. Это они так полагали. Он же думал иначе. Кумир не должен даже на мгновение пасть в глазах народа! А что он мог сказать людям вразумительного, когда сам был растерян, напуган? Потому и произнес:

- Ты выступышь, Вячеслав. Скажешь, что надо.

Молотов послушно поднялся и вышел отдать распоряжение о подготовке речи.

Теперь же, став председателем ГКО, обретя в новых условиях неограниченные полномочия, тем самым вернув себе уверенность в своем всевластии, он сочтет нужным самолично обратиться к людям. Вождь всегда с народом. И в торжествах, и в бедах. Братья и сестры…

Пока же надо было доказать, что во всем виноваты провалившие дело ответственные за оборону военные. Первым шагом председателя ГКО на новом посту было отстранение от должности командующего Западным фронтом генерала армии Д. Г. Павлова. Вместо него был назначен нарком обороны С. К. Тимошенко.

Может, на первый взгляд, показаться вполне резонным. Что ж, что Герой Советского Союза? Гвадалахара, Уэска, полк, бригада - одно, а здесь другое - армии, фронт, граница страны! Не справился, утратил управление войсками, дал прорвать оборону, что и привело к разгрому четырех армий его первого эшелона, должен за это ответить по всей строгости. Однако не вспомнил "суровый, но справедливый" - не захотел вспомнить! - как накануне нападения немцев сам же приказал Тимошенко отклонить просьбу Павлова, с которой тот обратился: "разрешить занять полевые укрепления вдоль госграницы". И объяснил отказ своим обычным доводом: выдвижение войск может спровоцировать немцев, которые-де только и ждут подходящего предлога.

Что последовало за этим? Жуков в Кремле еще только сел писать так называемую директиву № 2: "всеми си­лами и средствами обрушиться на вражеские силы и уничтожить их в районах, где они нарушили советскую границу… До особого распоряжения наземными войсками границу не переходить". И тут отголоски робости: границу не переходить. Так вот, в это же самое время, в 5 часов 25 минут, командующий Западным фронтом генерал армии Павлов на свой страх и риск отдал приказ: "Ввиду обозначившихся со стороны немцев массовых военных действий приказываю поднять войска и действовать по-боевому". Потом его обвинят в том, что указание было общим, неконкретным: мол, что значит "по-боевому"? Как именно действовать? Но что он в тот момент мог сказать больше? Не имея сведений ни о том, что думает и как решает Москва, ни об обстановке на соседних фронтах. Он сказал самое главное: началась война! Воюйте! Несколькими словами приказа подразумевалось: действовать по обстановке и фактическим обстоятельствам.

…Накануне Павлов лег поздно. После обеда принял приехавшего из Москвы представителя министерства обороны. Тому предстояла обычная инспекторская проверка артиллерийских частей. Командующий был настроен радушно, что ж, милости просим, смотрите, проверяйте. А что слышно в нашей дорогой столице? Всё хорошо? Цветет золотая моя Москва! Командующий собирался вечером в театр, пригласил и гостя. Генерал поблагодарил и отказался, сославшись на то, что группа намерена сегодня же отбыть в Брест. Воля ваша, желаю успеха! Возвратитесь, расскажете.

Беспечность? Но были ли у командующего основания для тревоги? Наоборот, отказ Москвы разрешить ему принять некоторые меры предосторожности мог действовать лишь успокаивающе.

По другую сторону фронта ему противостоял 60-летний генерал-фельдмаршал Федор фон Бок, воевавший уже два года, проведший свои армии через Австрию и чехословацкие Судеты, Польшу, Голландию, Бельгию, Западную Францию и доведший бронированные армады до Дюнкерка.

А какой боевой опыт был у генерала армии Дмитрия Павлова? Младший кавалерийский командир, поднявшийся из рядовых во время Гражданской войны. Участник боев на КВЖД. Советник в республиканской армии во время испанской Гражданской войне. Всё. Накануне Второй мировой войны его назначили командующим войсками Белорусского военного округа, позднее получившего название Особого западного. Его ли была вина в том, что генеральский, с четырьмя звездами сюртук оказался ему не по росту? Он был в числе тех скороспелых высших командиров Красной Армии, которых поспешно назначали на место арестованных, а затем расстрелянных опытных, талантливых командных кадров РККА

Через месяц после смещения Павлов и несколько его помощников будут расстреляны. Для того чтобы подтвердить, доказать: вина за поражения Красной Армии целиком на отдельных военных - трусах и предателях.

Было уже после полудня третьего дня войны, когда Софья Мироновна, вернувшись от соседей, сказала, что покинуть на время город надо прямо теперь, не задерживаясь.

В памяти Мирона остались разорванные, лоскутные картины ухода из города, иногда едва проступающие, словно из пелены тумана. Все куда-то спешат, что-то ищут. Мама, Мила торопясь, отбирают разные предметы, няня Амеля вместе с ними во что-то упаковывает, заворачивает, укладывает.

Мила сказала: надо собрать, прежде всего, документы и ценные вещи. Мирон заметил, старшая сестра за эти два дня как-то заметно повзрослела. В разговорах после уходы папы взяла решительный тон. Она, словно говорила за него, выражала его мнение. Это действовало. Она всегда считалась папиной любимицей. Так уж повелось в их семье - Мирон мамин баловень, а Мила любимица папы. Может, потому и рассуждала сейчас столь уверенно, говорила решительно.

Мама с Милой согласилась:

- Документы, безусловно, в первую очередь. Ценности… - Мама пожала плечами: - А что у нас особенно ценного?

Тем не менее, она достала свой довольно-таки большой портфель, с которым иногда ездила в институт. В него положили сначала мамины и папины документы, только что полученный Милин аттестат, а также паспорт няни Амели, который она принесла завернутым в чистый платок. Нашлись все же и кое-какие драгоценности: колечко, которое папа подарил маме, когда родился Мирон, она редко его надевала, только в театр или в гости. А тонкую золотую цепочку и брошь, украшенную жемчугом, ос­тавшиеся после бабушки, мама вовсе не носила, о них сейчас вспомнила и тоже положила в портфель. И еще облигации. Вот их накопилось много. Ежегодно и мама, и папа приносили каждый по толстой пачке, и образовалась целая кипа! Ее вместе с имевшимися в доме деньгами тоже положили в портфель.

Они жили на восточной окраине Минска, на улице Ворошилова. В продолжение ее начиналось Могилевское шоссе. По нему и пошли и вышли за город довольно скоро. Мама несла чемодан и какой-то сверток, Мила портфель и коробку, няня Амеля другую коробку, еще что-то, Мирону поручили узелок с едой.

По шоссе тек поток людей. Где-то он становился более плотным, почти сплошным, даже было тесно идти, но где-то растягивался, редел, а то и на короткое время почти прерывался. В нем двигались разного возраста мужчины, женщины, дети. От глубоких стариков и старух, которым, поддерживая их, помогали идти, до малолетних и младенцев на руках или в колясках. Все были обременены поклажей. Одни лишь с рюкзаком за плечами, другие, выбиваясь из сил, тащили, сколько могли. Некоторые толкали повозки с громоздившимся на них скарбом, тянули тележки, катили детские коляски без детей, но до верху нагруженные разными предметами. В людском потоке оказывались запряженные лошадьми телеги и автомобили. Но теперь не они были хозяевами дороги и, хотя иные, пробовали сигналить, вынуждены были приноравливаться к потоку. Иногда, окруженные людьми, и вовсе останавливались. Тогда из их окон глядели среди вещей лица. Там, где поредевшая толпа могла сместиться к обочинам и открыть путь транспорту, машины проезжали, сквозь нее сколько было возможно быстро, но через какое-то время снова должны были притормаживать в сгустившейся толпе. Человек наблюдательный мог заметить, далеко не все покидали город с намерением вскоре в него вернуться. Большинство, по всему было заметно, оценивало обстановку куда более трезво и сурово.

И еще мрачное настроение толпы выражалось в безмолвии. Несмотря на множество людей, вокруг стояла почти тишина. Ни громкого разговора, ни смеха. Хмурые, сосредоточенные лица. Прислушавшись, можно было уловить едва слышное гудение, в которое сливались обрывки тихого говора, дыхание тысяч ртов, шарканье и топотание тысяч ног.

А вокруг, в природе все дышало миром... Темная стена подступавшего к шоссе леса иногда прерывалась, переходя то в мелколесье, то в осветленный густой пылью кустарник. А то тянулись до горизонта поля. Уже колосилась рожь, и слабый ветерок, пробегая над нею, словно гладил ее, пригибая легкими волнами. Иногда почти к самой дороге подходили обширные сочно зеленые поля, и можно было, вглядевшись, различать кудрявившиеся стебли льна. Людей же по обе стороны шоссе не было видно. Только однажды заметили вдали двух или трех человек возле стоявшего неподвижно трактора.

Иногда с тревогой оборачивались на покинутый город, и хотя отошли уже довольно далеко, видели, что он продолжал гореть. Небо над ним застилалось дымом. И даже здесь в воздухе ощущался слабый запах гари.

Начало понемногу темнеть, и они остановились перекусить. Отошли чуть от дороги, выбрали небольшую лужайку, развернули свои припасы. Хорошо было откинуться назад, опираясь на руки, и вытянуть ноги, давая им полный отдых. И глядеть в небо… Мила с самого начала сказала, и мама с ней согласилась, что надо идти не слишком быстро, иначе они скоро устанут. Тем более что уходили из города, чтобы избежать бомбардировок, а вовсе не от немцев. Прошли уже порядочно, город давно покинули, это главное. А немцы еще слишком далеко. Неизвестно, когда достигнут Минска, да и достигнут ли. Мирон, прислушиваясь к разговору мамы и Милы, думал: наверное, нет. Не достигнут. Раньше Минск был близко от границы, а сейчас далеко, четыреста километров! Так стало с позапрошлого года, когда Мика еще в школе не учился. Но он помнит, как все говорили: Красная Армия освободила наших братьев белорусов и украинцев, которых угнетали польские паны.

Отдохнув и перекусив, пошли дальше. Уже опускались сумерки. Неожиданно откуда-то сзади услышали шум, который быстро, быстро нарастал, и, не успели они понять, что это такое, как шум перешел в оглушающий рев. Над шоссе проносились самолеты. Они летели очень низко, так, что были хорошо видны кресты на крыльях и даже видели лица летчиков, вернее, их большие круглые очки, закрывавшие почти все лицо. От неожиданности на мгновение испуганно оцепенели. Самолеты, пролетая вдоль шоссе, стреляли по толпе. Ненадолго исчезали и снова появлялись сзади или сбоку, продолжая стрелять. Обстрел велся трассирующими пулями: от самолетов прямо и косо неслись к земле огненные струи, прерывистые, как пунктир.

Люди бросились с шоссе прямо в поле, в кустарники. Мила, удерживая одной рукой вещи, другой схватила Мирона, кинулась с ним в сторону, за ними мама, няня. Все четверо сбежали с шоссе вниз, перепрыгнули канаву, метнулись к кустам и там бросились на землю. А надо было прямо в канаву, но они были еще такие неопытные… Лежали долго, боясь поднять голову, слыша рев моторов, раздававшиеся крики и вопли.

Наконец, самолеты улетели. Но было страшно подняться, с шоссе доносились стоны… Наконец, они встали, кругом близко и поодаль поднимались люди. Плача, стеная, окликая друг друга. На шоссе пылал автомобиль. В отсветах пламени виднелось поблизости от него несколько разбросанных тел.

Надо было быстрее продолжить путь, не оставаться же здесь, на голом месте, вдали от какого-либо жилья. В полной темноте осторожно двинулись вперед. Пошли вдоль шоссе, метрах в двадцати от него. Идти по шоссе было легче, но выходить на него не решились, самолеты могли вернуться.

Так дошли до деревни Будилово, километрах в пяти-шести от Минска. На дальнем конце деревни няня Амеля постучала в крайнюю избу. Оттуда выглянули мужчина с женщиной. Выслушав, дверь открывать отказались, но разрешили переночевать под навесом чуть в стороне.

Утром, совсем рано, еще туман стелился недалеко над речкой, шум ее доходил до них, прошли за край деревни, но выходить на шоссе не стали, а свернули на проселочную дорогу. Решили - первой эту мысль высказала Мила, - что проселочные дороги ни бомбить, ни обстреливать не будут. И это оказалось верно. Так шли весь день, останавливались только два раза, чтобы поесть и передохнуть, особенно дать отдохнуть Мирону. Мама не раз его спрашивала: "Ты не устал? Давай остановимся, посидим, а, Мика?". Он отказывался, говорил, что может идти. Ему все больше передавалась встревоженность взрослых. Он чувствовал их испуг, возможно, даже испытывал нечто большее, похожее на страх, будучи не в силах расстаться с картинами всего того, что слышал и видел накануне на шоссе. В ушах звучали доносившиеся оттуда крики и стоны. Наверное, такие ощущения и вызывали в нем подспудное желание уйти побыстрее и подальше, и это стремление, вполне вероятно, давало дополнительные силы его маленькому телу. Однако когда они в пути останавливались, садились поесть и дать отдых ногам, ему потом очень не хотелось вставать, чтобы двигаться дальше. Думал: "Ну, еще немного, хотя бы минутку…" Но вместе со всеми поднимался и шел.

К вечеру они дошли до Смиловичей. Это уже километрах в двадцати пяти от Минска. Снова остановились у одной из изб. На этот раз их впустили, хотя глядели на них невесело, исподлобья. Казалось, чувства у хозяев расходились. К пришельцам, похоже, испытывали жалость, сострадание. Но не то сострадание, которое вызывают несправедливо и зло гонимые, а жалость, смешанную с долей брезгливости: так переживают, увидев попавшую под колеса автомобиля собачонку.

Тем не менее, их даже накормили. Своей еды уже почти не осталось, и мама спросила: нет ли у них чего поесть, добавив, что заплатит? Молчаливый хозяин кивнул хозяйке, та вышла и вскоре вернулось, поставила у окна крынку молока, рядом положила круглый, домашней выпечки хлеб, который еще сохранял тепло печи.

Утром мама спросила хмурого хозяина: не продадут ли еще немного хлеба? Хозяйка принесла такую же, как накануне, буханку и вдобавок несколько огурцов и зеленые стрелки лука, как видно, недавно срезанные на огороде. Пока они ждали, Мирон успел заметить несколько торчащих в дверной щели ребячьих лиц, одно над другим, которые во все глаза глядели на пришедших.

Мама открыла портфель, чтобы расплатиться. Хозяин, наблюдая, как она отсчитывала рубли, едва заметно кривил губы. Однако деньги молча принял и засунул в карман брюк. Потом спросил:

- От немца идете?

- Да, мы из Минска, - с готовностью ответила Софья Мироновна. И как-то виновато добавила: - Дети.

Хозяин сомнительно покачал головой:

- От немца не уйдешь…

Вышли на этот раз из гостеприимного крестьянского дома. Куда теперь? И надо ли двигаться дальше? "От немца не уйдешь…" Где немцы сейчас? Продолжается ли война, а возможно - вот было бы чудо! - уже прекратилась? Хозяева ничего не знали. Радио в избе не было, газеты какой уже день в деревню не приносили, никаких сообщений и распоряжений не передавалось.

Мама, посоветовавшись с Милой, вернулась в дом, попросила хозяина разрешить задержаться еще хотя бы на день.

- Живите…

Так в Смиловичах они, не ведая, что происходит, пробыли не один, а три дня. Полагали каждый вечер, может быть, на следующий день что-нибудь услышат. Но приходило завтра, и ничего нового. Тишина.

А надо было, ох, как надо было, двигаться, не мешкая, дальше и дальше. Как можно быстрее. Не теряя ни дня, ни часа. Если бы только они знали!

Если бы, если бы… Сослагательное наклонение не приемлют не только история, но и человеческие судьбы.

Если бы они знали, что в тот самый день, когда еще не дошли до Будилово, а только приближались к нему, военврач Добкин приедет из госпиталя в Борисове за ними в Минск, чтобы забрать семью и отправить ее в тыл. Не застав никого и поняв, что они ушли из города, поспешит обратно и будет встречать в Борисове каждый поезд с людьми из Минска, все надеясь, надеясь… Ах, если бы, если бы…

Если бы правительство, увидев, как неудержимо стремительно разворачивается германское наступление, поняло нависшую угрозу и подумало раньше всего о людях. Если бы, взвесив смертельную для них опасность, сразу как можно больше поездов пустило под эвакуацию беспомощного населения, тогда бы из города успели отправиться не десять - всего-то! - а десятки пассажирских составов. К слову сказать, в самых первых из них были семьи высокопоставленных руководителей республики - значит, все-таки понимали, догадывались, какова угроза? Но, опять же к слову, в поездах оказалось совсем, непомерно мало евреев, хотя город почти наполовину состоял из них. А уж если бы власти, видя, что обеспечить транспортом всех или большинство жителей не могут, хотя бы предупредили, вразумили население, по каким дорогам лучше, безопаснее покидать город своим ходом, тогда бы семья Мирона не пошла по Могилевскому шоссе, которое на немецких картах было отмечено как одно из магистральных направлений наступления, потому что вело через Смоленск прямиком к Москве, а поспешила, как их соседи Магазанники, в сторону Бобруйска или Витебска и, вполне возможно, успела бы уйти, как успели те же Магазанники. И так было бы, опять-таки, с тысячами семей.

Если бы, если бы… Не держали бы народ в неведении, спаслись бы от немцев не четверть еврейского населения Минска, а все сто тысяч. И тогда судьба семьи Мирона могла сложиться совсем иначе.

Решили все же больше не ждать и на следующий день двинуться дальше. Выйти пораньше, чтоб не терять ни часу. Будто и Софью Мироновну, и Милу что-то внутри точило.

Мирона разбудили, еще только начало светать. Заспанный, он вышел на улицу, поежился под свежим утренним ветерком. В просвете между двумя избами светлела узкая полоса на горизонте, там занимался день, противоположная же ей сторона, где все еще властвовала ночь, исчезала в кромешной тьме. А вся улица тонула в полумгле и гомоне птиц, прохладный воздух от их безудержного громкого щебетания звенел, казался от этого упругим, словно натянутая струна. Мирон никогда не слышал такого разлившегося кругом сумасшедшего птичьего говора. Непонятной была только его причина: разгорелась ли между пернатыми базарная ругань или они разделяли общий восторг? А возможно, общую тревогу? Дома во дворе днем тоже гомонили птицы, но там он пропускал их говор мимо ушей или вовсе не замечал, потому что был поглощен совсем другим. Да и взрослые почти не обращали внимания на чириканье и посвистывание, которое едва пробивалось сквозь уличный шум. Но иногда теплыми летними вечерами мама с папой и кто-то еще из соседей выходили во двор послушать соловья из соседней рощицы. Он начинал свой ежевечерний концерт точно по времени, ровно в восемь, можно было проверять по часам, и люди не могли оторваться от его безумных, самозабвенных переливчатых трелей и рулад. Не было слышно обычного дневного птичьего галдежа. Казалось, сами сородичи были заворожены пением признанного короля птичьего вокала и безропотно замолкали, покорно уступая ему место.

…Но как ни бесновались сейчас, встречая новый день, птицы, было не до их разноголосья. Все быстренько собрались и вышли. Не успели пройти по проселку и километр, как со стороны Могилевского шоссе донесся треск и грохот. Удивились: Смиловичи находились от шоссе достаточно далеко. Все равно сразу подумали: бомбежка, стрельба! Видно, немцы приближаются. Скорее, скорее! Успеть бы уйти подальше, к Березино, Белыничи, а там уже и до Могилева совсем близко. Можно будет, наконец, сесть в поезд и уехать в Москву. Но неужели немцы уже в Минске? Быть того не может! За шесть дней?!

Немцы и не были пока в Минске. Не потому что не дошли до него, а потому что не стремились сразу войти в город. Достигнув его, обошли, оставили у себя в тылу и прочно замкнули "in Kessel"*. Иначе говоря, в окружении. И потому на Могилевском шоссе и вокруг него уже могли идти бои.

…Дорога, по которой они шли, параллельная Могилевскому шоссе, не была совсем пустой. Где-то впереди виднелись какие-то люди, двигавшиеся в том же, что и они, направлении. Потом появились и другие, сзади. Не одну семью Мирона гнала вперед тревога, многие спешили, подгоняемые, подхлестываемые не дававшей покоя мыслью: неужто немцы настолько уже приблизились, что не удастся от них уйти? Делалось страшно.

Неожиданно за спиной послышался отдаленный стрекот, он быстро-быстро нарастал. Удивленные, люди приостановились, чтобы лучше услышать, понять, что это, оборачивались.

Добкины тоже замедлили шаг, обернулись назад и увидели быстро увеличивавшиеся в объеме точки, они стремительно приближались и через полминуты превратились в катившиеся с треском мотоциклы с колясками. При их приближении люди поспешно отступали от дороги, освобождая им путь. Мимо проехали один за другим, переваливаясь на ухабах и оставляя за собой шлейфы пыли, смешанной с вонючими синеватыми выхлопами, несколько мотоциклов с торчащими на колясках кверху дулами пулеметов. На седлах и в колясках сидели военные в касках. Немцы!

Пропустив мотоциклы, люди снова ступали на дорогу, растерянно оглядывались, не решаясь продолжать путь. Не зная, что делать, потянулись друг к другу. Стояли, топчась, обмениваясь мыслями, думали, как быть. Не останавливаться, не ждать? Продолжать идти дальше? Но куда, если впереди уже немцы? Кинуться в стороны? Попытаться спрятаться? Но где? Бесполезно.

Все решили за них немцы. И люди впервые за эти дни ощутили, что они уже не властны ничего решать сами, не принадлежат себе. Мотоциклисты, скрывшиеся за поворотом, вскоре стали возвращаться и, проезжая в обратном направлении снова мимо отступивших от дороги людей, кричали им: "Zuruck! Zuruck!"* Знавшие немецкий сразу поняли: назад! Впрочем, и остальные понимали, тут переводчик не требовался, все было ясно без слов. Новые правители брали власть в свои руки с ходу, в самом прямом смысле этого слова. Никто не осмеливался не то, чтобы не подчиниться или прекословить, но даже задавать какие-либо вопросы. Объял ужас, они оказались в неволе… Мотоциклисты укатили, а люди стали медленно поворачивать обратно, побрели туда, откуда недавно пришли.