Евгений Сельц

Главы из романа "Уклонение от объятий".

СЕРВИЗ НА ТЫСЯЧУ ПЕРСОН

Я никогда не хотел быть собой - красивым, остроумным и жизнерадостным. Никогда не хотел преуспевать, мелькать на экранах и страницах газет.

Всю жизнь меня тянуло уменьшиться, умалиться и даже исчезнуть. Высшей доблестью считал я утрату морального объема, если уж с физическим ничего не получалось. Я никогда не настаивал на своем, справедливо полагая, что убеждать остальных двуногих в твоей особости - последнее дело. Я подсовывал оригинальные идеи, если таковые возникали, коллегам и соседям, и с удовольствием наблюдал, как они пухли от собственной значимости. Я прятал свои таланты в сундук, как вавилонский меняла, и не надеялся на черный день.

Знавшие меня люди легкомысленно приветствовали такую скромность. А ведь это была гордыня. Гордыня самого высшего разряда. Тягчайший из грехов человеческих. "Скромность должна быть неосознанной", - говорил реб Менахем-Мендл из Коцка. А реб Барух из Стучек добавлял: "Тот, кто не занимает места - находит себе место в любом месте". Последнее высказывание подкупало меня трогательной прозрачностью. Не высовывайся, говорил я себе, не занимай места - и будет тебе счастье.

Но счастья мне не было. "На вас не положено, - говорила раздатчица Шура в "Столе заказов" Краснопресненского райсовета. - На вас не пришли ведомостя!.."

А если бы пришли? Если бы на меня было положено? Стало бы легче?

"Сервиз на тысячу персон" - так называлась злополучная рукопись. Предварялась она посвящением и эпиграфом. На титульном листе в верхнем правом углу курсивом значилось: "Светлой памяти моей матери". Перед текстом пролога, на шмуцтитуле, сияла совершенной безвкусицей хрестоматийная строчка из "Илиады": "Гнев, богиня, воспой, Ахиллеса, Пелеева сына…" Запятые были расставлены правильно. Остальное возмущало.

Далее следовал пролог, из которого читатель узнавал о существовании страны, "раскинувшей свои территории "от Москвы до самых до окраин". Именовалась эта страна Российской Федерацией. И ни разу - на протяжении всей огромной рукописи - Россией.

Что это был за текст? Клочки договоров и донесений, справки от нотариусов и адвокатов, вырезки из московских и питерских газет, неумелые переводы из "Financial times", "The Wall Street Journal" и "Business week". И огромные, эпически протяженные списки компаний, фирм, оффшоров, физических и юридических лиц, с указанием партийной, клановой и географической принадлежности, а также локальных, региональных, федеральных и геополитических интересов.

Я список кораблей прочел до середины…

Это было наспех состряпанное досье, по пафосу - форменный донос, единственное достоинство которого заключалось в очевидной достоверности информации. Автор совершенно определенно показывал, откуда растут те или иные уши (а росли они отовсюду). Он не делал ни выводов, ни анализа - просто выливал из помойного ушата информацию, время от времени сдабривая процесс короткими восклицаниями или беглым комментарием.

Он был уверен, что все и так на поверхности. В конце концов, важен сам факт преступления, а не его мотивы, утверждал он на одной из страниц. И тут же старательно вписывал собственное имя в какой-нибудь график или реестр. И если бы не такое самобичевание, можно было подумать, что текст писал прокурор.

"…Воробьев уболтал местные власти, и они продали ему участок Вятки от Котельнича до Мурыгино. Другими словами - он купил реку".

"…Свой тридцать девятый миллион Кубич сделал на привозном цементе, рузаевский завод купив и закрыв, а саранский - взорвав. Диверсию осуществил саперный батальон местного гарнизона за двести тридцать баксов".

"…Криворогов создал такую пирамиду, которая не снилась ни одному Хеопсу. Предприятия областного центра и еще трех городов были полностью разорены, промышленность остановлена, рынок убит, жители ограблены подчистую. Таким образом, никому не известный учитель физкультуры из Кемерово открыл банк с офисом в центре Москвы".

"…После неудавшегося покушения на жизнь мэра Алдана, производственно-финансовая группа "Национальный резерв ltd." вместе со всеми активами, советом директоров и мебелью мягко переехала в Соединенное Королевство, а именно - в городок Хониара на Соломоновых островах (о. Гуадалканал). Как показала практика, до Нюрбинской и Ботуобинской алмазных трубок оттуда было рукой подать. Не то, что из Якутска".

Поразительно, но эта рукопись била в яблочко. Прямо, откровенно, с размаху. Она не пыталась доказать или объяснить - она брала тебя, тепленького, и убеждала. Так убеждает признание косноязычного убийцы. Так убеждает публичная нагота, последняя исповедь. Или смерть.

На почти восьмистах страницах раскинуло свои корявые ветви громадное древо российского черного бизнеса, вросшего метастазами в гниющее тело власти, пропитавшего смертельным ядом всю толщу общества - до самых непроницаемых глубин.

Это древо было монстром. Без оформившейся верхушки, с недоразвитыми, дистрофическими корнями, оно представляло собой некий висячий сад современной российской олигархии, огромный дикий малинник, в котором хозяйничали самые жуткие звери. Одним краем ветви-щупальца врастали в западные финансовые структуры, в том числе, и израильские, оплетая их трепетно и ревниво. Другим краем они впивались в почву чеченского и закавказского сепаратизма и высасывали из нее густо перемешанную с кровью нефть. Третьим краем они вероломно вгрызались в собственно российские недра, к которым с незапамятных времен причислен и весь русский и нерусский народ - самое полезное из всех прочих ископаемых.

И - черт возьми! - в этом кошмарном круговороте дикой разнузданности и беспредела действительно было что-то от Илиады. Это был сгусток доисторического времени, сплошной поток материи, в котором невозможно отделить живую ткань от мертвой. Все сущее было сдавлено в один громадный клубок и шевелилось в нем в ожидании вселенского взрыва, первотолчка.

В качестве Елены Прекрасной выступал Газпром. Сидели на Скейской возвышенной башне старцы, "уже не могучие в брани, но мужи совета", и цокали языками.

Нет, осуждать невозможно, что Трои сыны и ахейцы

Брань за такую жену и беды столь долгие терпят:

Истинно, вечным богиням она красотою подобна!

Коммунисты делили с либералами прибыли и нары. Заклятые враги встречались на похоронах заклятых друзей, откуда отправлялись на ужин в Кремль.

Абрамович и Фридман, Вексельберг и Ходорковский, Богданов и Прохоров, Ицкинд и Дерипаска, Иллиулин и Евтушенков, Усманов и Иванишвили, Ляховцев и Швидлер, Иорих и Батурина, Дафнис и Хлоя, Бутеноп и Глазенап, старик и море, красное и черное, буря и натиск, живые и мертвые, война и мир.

Автор почему-то относился к этим милым событиям и людям с явной антипатией. В его рукописи они воровали и жировали, заказывали грибной жульен и своих соратников. Они жили в параллельном реальности мире, не в таком черно-белом, как остальные, но в таком же грязном и безысходном. Они торговали нефтью и кобальтом, лекарствами и особняками, иностранным гражданством и внутренними органами, женщинами и ваучерами. Они парились в саунах, пили мартини и пели русские народные песни. И к каждому подъезду, к каждому верстовому столбу, к каждому, даже самому мелкому объекту этой ирреальности в рукописи была прикноплена аккуратная карточка с указанием имени, адреса, телефона и происхождения первоначального капитала.

Уже на сотой-двухсотой страницах я начал ощущать романную прелесть этого текста, его поэтическое нутро. По всей площади гигантского полотна были рассыпаны мельчайшие, но чрезвычайно точные замечания-уколы, которые в послевкусии сливались в единый образ, как точки в картине пуантилиста. О, Виктор Михайлович Ляховцев обладал недюжинным талантом. Он не только вспахивал поле, но и ронял в каждую борозду грозящее прорасти зерно. Не говоря уже о том, что само его намерение и результат, в который оно вылилось, были смертельно опасными. На месте любого, самого ничтожного персонажа этой рукописи, я бы автора просто застрелил. Или повесил. А еще лучше - распял. И это я, человек, скорее, безобидный, чем обидный. Что же говорить о тех, кого Ляховцев "посчитал", как в известном мультфильме?! Да многие из них могли устроить ему такой несчастный случай, что Армагеддон показался бы детской шалостью.

Где-то в дебрях очередной табели о рангах, странице на шестисотой, набрел я и на имя своего отца. "Голбин Александр Маркович, - значилось там. - Президент концерна "Скарабей" (оформление виз, промо-акции, продажа и аренда недвижимости в Москве и области)". Далее следовал срок жизни фирмы: 1992-1998 гг."

Одна из глав, самая, по-моему, короткая, называлась "Относительно честные люди". Другая - "ВПК на службе у ВВП". Еще одна - "Белый бизнес на черном рынке". В главе "Все на выборы!" были приведены многочисленные "Таблицы затрат на подкуп чиновников и избирателей". По отдельным городам и регионам. Разумеется, с указаниями сумм в долларах США, фамилий, адресов и телефонов. А эпилог, посвященный разоблачению "заговора питерской группы", венчала еще одна строка из Илиады:

Храбрый, воздвигнись на бой, возбуди и другие дружины!

…Я захлопнул папку и отодвинул ее на край стола. Потом встал и переложил на книжную полку. Затем пошел на балкон, принес маленькую лестницу-стремянку и забросил папку на заснеженную вершину книжного шкафа. Теперь эта рукопись "сидела" высоко. И глядела далеко.

"Нашла тебя. Люблю тебя. Еду к тебе". Ни одного личного местоимения! Такое редкой лапидарности письмо ожидало меня в конторе. Конверт, как всегда, был вскрыт, а затем неопрятно заклеен по старому шву. Ляля с трудом сдерживала ухмылку. Дура!..

- Перестань заниматься перлюстрацией! - сказал я.

- Фу, какой матегщинник, - обиделась она.

Далее следовали номер рейса, дата (через четыре дня), время прилета и подпись: А.

Письмо было доставлено из уездного города N. экспресс-почтой "Данзас". Это стоило, наверное, хорошего ужина в ресторане "Пихта".

Полгода назад меня бы смыло из города. Я схоронился бы так, что сам бы себя не нашел. Уехал бы в Офаким или Сдерот, ушел бы в Еврейское подполье, лег бы на дно в Ларнаке или Табе. Но сейчас…

Сейчас я ощутил невероятное облегчение. Будто меня разжаловали в рядовые. Маршальские погоны свалились с плеч, и все тело потянулось куда-то ввысь - к небу. Я почувствовал, что обретаю долгожданную защиту от внешнего мира, непроницаемый экран, внутри которого смогу, наконец, почувствовать себя одновременно и плененным, и свободным. Как беглый раб. В шаге от последнего предела его настигает чья-то добрая рука и протягивает кусок хлеба и кувшин воды. Он поднимает благодарный взгляд - и видит перед собой… хозяина, от которого бежал. Рабовладельца, раздери его в прах!

- Скажите, я арестован?

- Да что вы все такие пугливые! - воскликнул Рафи с чувством, будто сегодня встречался как минимум с тремя такими пугливыми, как я. - Мы, пожалуйста, живем в демократической стране! Никто вас не собирается арестовывать.

По-русски он говорил с ужасным акцентом ("Да что ви фсэ такыи пуглывыи!"). Видимо, изучал язык факультативно. Он явно стеснялся своего произношения, что коренным израильтянам вообще-то не свойственно. Внешне Рафи был крайне типичен, если не сказать безлик. Такого парня можно было встретить где угодно - на рынке, в кинотеатре, на стадионе. Сильно поношенные джинсы с пейджером и сотовым телефоном на поясе, растоптанные кроссовки, мятая футболка темно-синего цвета, смуглая кожа, черные волосы, солнцезащитные очки.

Нашей встрече предшествовала некоторая суета. Сначала в мой кабинет зашел Бен-Бен, уселся на стул для посетителей и начал теребить телефонный провод. Такое происходило с ним в особо деликатных случаях.

- Что у тебя, старик? - спросил я. - Мигрень? Любовь? Моченедержание? Выкладывай быстрей, а то мне некогда.

Бен-Бен покраснел.

- Значит, все-таки любовь, - разочарованно произнес я.

- Ромыч! Ты, главное, не волнуйся. Ладно? - выдавил из себя Бен-Бен.

- Давай к делу. Что произошло? Молодец проснулся? Ицкинд обанкротился? Камалов получил "букера"? Бин-Ладен вышел на Бродвей?

- Тебе позвонят.

- Кто?

- Одни ребята. Со мной они уже говорили. И Николай у них был.

- Вы с Молодцом что-то затеяли? Без меня? - Бен-Бен молчал, продолжая терзать провод. - Какие ребята?

- Я дал подписку не распространяться, - прошептал Бен-Бен. - Но мы же друзья! Ты ведь, правда, никому не скажешь?

- О чем?

- Что я тебя предупредил…

Мне захотелось огреть Бен-Бена по лбу чем-нибудь тяжелым. Я оглянулся в поисках кувалды, но тут в дверном проеме нарисовалась Ляля с вязанием в руках.

- Голбин, - пропела она. - Иди к Большому. Сгочно!..

Босс, пряча глаза в носовой платок, указал на телефон.

- Тебя, - сказал он.

- Шалом, Роман! - прозвучал в трубке жизнерадостный мужской голос. - Это Рафи, пожалуйста. Можно, я перезвоню по вашему телефону?

Я вопросительно взглянул на босса. Тот пожал плечами, давая понять, что его это не касается.

- Пожалуйста, - ответил я, продиктовал свой номер - и загадочный Рафи тут же отключился.

- Кто это?

- Максимум, на что они способны - это изгадить нам настроение, - неопределенно ответил босс и резко сменил пластинку: - Как там с пьесой Саддама Хусейна?

- Пока у переводчика, - ответил я.

- Поторопи его, - попросил босс. - Я уже запустил рекламу на радио.

Он отвернулся и старательно высморкался в платок. Это означало, что разговор окончен.

Мобильник пискнул - пришло сообщение. Pozvonyu v dva nol' pyat'. Raffi. Я взглянул на часы: два ноль три.

- Я представляю правительственную службу, - сказал он ровно через две минуты. - Необходимо встретиться, пожалуйста.

- Зачем?

- Абсолютно ничего особенного. Все под контролем. Просто нужно поговорить.

- И все-таки, какую службу вы представляете?

- Ну, пресс-службу. Какая разница! Мы ведь только поговорить…

- Хорошо. Когда и где вам удобно?

- Заеду, - сказал он.

- Куда?

Но Рафи уже отключился. А через полчаса действительно заехал и позвонил с проходной. Я вышел и сразу спросил:

- Поехали покатаемся?

Он удивился моей проницательности, опять произнес "пожалуйста" и пригласил меня в машину.

- Скажите, я арестован?

- Да что вы все такие пугливые! - воскликнул Рафи с чувством.

И мы поехали.

…Гарью шибало так, что слезились глаза. Еврейский календарь худо-бедно добрался до рабби Шимона Бар-Йохая. По всей стране заполыхали костры. Праздник Лаг ба-омер вступил в свои права, обещая пожарным и полицейским бессонную ночь.

Темным майским вечером на пустыре между Кирьят-Оно и Йегудом пылало не менее десяти огромных костров. Было уже поздно. Хранители огня расходились по домам. Некоторые растаскивали свои костры и заливали водой, другие бросали их горящими на произвол судьбы.

Около одиннадцати часов вечера возле одного из покинутых костров остановился старенький "рено". Из автомобиля вышел худощавый мужчина среднего роста и средних лет в джинсах и черной майке навыпуск. В руках он держал пакет с надписью "Office depot". Мужчина не торопясь подошел к костру, пугливо оглянулся по сторонам, вынул из пакета увесистую серую папку, развязал тесемки и вытряхнул ее содержимое в пламя. Сотни листов обычной бумаги стандартного формата с какими-то нееврейскими буквами и схемами были проглочены огнем за считанные мгновенья, и на фоне желтого лунного диска, горевшего над пустырем, как настольная лампа, запорхали легчайшие черные мотыльки.

Мы подъехали к обычной административной высотке в центре Тель-Авива. В подножии - супермаркет, банк, туристическое агентство, почта, несколько кафе и ресторан. Кругом люди, много людей. Буквально толпы ничего не подозревающих ослов, скучных и пресных, как маца.

Мы поднялись на пятый этаж. Створки лифта разъехались, и передо мной открылся небольшой холл без окон, с единственной дверью, над которой висела табличка с государственным гербом. В дверном проеме стояли двое: мужик в штатском и магнитные ворота. Рафи протиснулся между ними и исчез. Пока охранник шмонал меня с привычной израильской медлительностью, я прочитал надпись на табличке: "Канцелярия главы правительства Израиля. Исследовательский отдел".

"Жалко, что не научно-исследовательский", - подумал я.

Из-за магнитных ворот выглянул Рафи и поманил меня пальцем. Я вошел в длинный коридор с множеством закрытых наглухо дверей. Было тихо, как в раю. Мы шли долго-долго. Казалось, что мы движемся по нескончаемому тоннелю, свет в конце которого недостижим даже в мечтах.

Впереди отворилась одна из дверей и мимо нас промелькнул хмурый паренек с удивительно знакомым лицом. "Мог бы поздороваться… Откуда я его знаю?!" Только на следующий день я вспомнил: это был мой филер - тот самый соглядатай, что сидел в субботу на автобусной остановке под моим окном и делал вид, будто читает позавчерашнюю газету.

Мы одолели туннель почти до конца. Рафи порылся в кармане, достал связку ключей, долго выбирал нужный, затем, наконец, открыл дверь и впустил меня в комнату.

Расселись. Он, понятное дело, за столом. Я - на гостевом стуле. Рафи достал из ящика стола большой желтый блокнот и огрызок карандаша. Несколько верхних листов были исписаны мелким неровным почерком. Строчки ивритского текста налезали друг на друга, грозя форме полной утратой содержания. Если это был секретный рапорт, то с ним надо было работать графологу.

Рафи, однако, так не считал. Он спокойно выдрал исписанные листы из блокнота, смял их в кулаке и бросил в мусорную корзину.

- Может быть, лучше сжечь? - съехидничал я.

- Рукописи не горят! - сказал Рафи, и я с удивлением обнаружил, что этот парень мне симпатичен. Была в нем какая-то тайная интеллигентность. Плотно закамуфлированная рутинной повседневностью, она время от времени пробивалась сквозь щели его акцента, и это было приятно.

- Вы, конечно, знаете, зачем вас сюда пригласили, пожалуйста?

- Понятия не имею. Судя по вывеске у входа, ваша контора занимается какими-то исследованиями.

- Правильно. По-русски наша служба называется контрразведкой. Только не думайте, что мы шпионы. Мы простые государственные служащие. Наша задача - обеспечивать безопасность граждан страны. И вашу, пожалуйста, в том числе.

- Приятно слышать. Чем же я обязан такому вниманию?

- А вы догадайтесь!..

- Боюсь, гадая, я могу заблудиться в собственных грехах.

- И все-таки подумайте! - Рафи взглянул на часы. - Одну секундочку, я сейчас вернусь, пожалуйста.

Он вышел за дверь и запер меня на ключ. Одного. Совсем одного. Секундочка длилась минут десять. Что ж, по всем правилам допроса: намек пущен - клиент должен дозреть.

Кабинет был обставлен скупее некуда. Стол, два стула, встроенный шкаф (совершенно пустой - я проверил), занавешенное жалюзи окно, кислая картина на стене. Ни телефона, ни настольной лампы, никаких канцелярских принадлежностей. Все удручающе голо и вполне специфично.

Я дозревал, пытаясь вспомнить какой-нибудь подходящий мотив своей биографии, что-нибудь криминальное или подлое, какую-нибудь случайную измену родине. Увы, кроме произвола в отношении Ады в голову ничего не лезло. Но Ада все-таки не Израиль, хотя тоже в каком-то смысле Земля Обетованная.

В замке провернулся ключ и появился исследователь. В руках он держал маленький поднос, на котором расположились два пустых стакана, блюдце с пакетиками, лимон, две чайные ложки и графинчик кипятка.

- Хотите кофе?

- Чаю.

- Самообслуживание, - улыбнулся Рафи, намекая то ли на чай, то ли на чистосердечное признание.

Он подвинул ко мне блюдце, развернул блокнот вверх тормашками и изготовился писать. Сначала он аккуратно нарисовал на листе мое имя, внес данные удостоверения личности и место жительства, а также возраст и пол. И, наконец, задал первый вопрос. Существенный настолько, что я растерялся.

- Ну, - спросил он. - Как наши дела?

Это был странный разговор. Совершенно ни о чем. Девяносто процентов времени я рассказывал о себе, о своем детстве и учебе в институтах, о матери и о Цванкере, об отце, о жизни в России и работе в Израиле, о своих пристрастиях в области музыки и изобразительного искусства, о любви к ближнему, о моем отношении к американскому футболу и сексу втроем.

В вопросах исследователя не было ни малейшей логики. Казалось, они составлены наспех и задаются наугад. Сначала я пытался понять, что ему все-таки от меня надо, но на втором или третьем витке бросил это глупое занятие.

Он выходил из кабинета еще трижды, каждый раз извиняясь за вынужденное отсутствие. Я выпил три стакана чая и уже чувствовал потребность произвести обратное действие. Но отпроситься по нужде не хватало мужества.

- Это ваше издательство опубликовало книгу Гитлера? - спросил он на втором часу нашего общения.

- А разве это преступление?

- Редактировали вы?

- Обижаете. Рудольф Гесс.

Рафи старательно записал имя и фамилию. А затем напряженно прищурился и спросил:

- Он сейчас в Израиле?

Я рассказал про Шпандау. Рафи, похоже, мне не поверил. Вот будет хохма, если они кинутся искать в стране еврея по фамилии Гесс!

Мы поболтали еще минут двадцать. Мне ужасно хотелось хотя бы встать и постоять, переминаясь с ноги на ногу.

- Вы торопитесь? - спросил Рафи.

- Нет… Не особенно…

- А как вообще дела, пожалуйста?

- Какие дела? - снова опешил я.

- Ваши. Творческие.

- Идут.

- Понятно. Ну что ж… Мы с вами хорошо поработали. Пора заканчивать. Так знаете, зачем я вас пригласил?

- Хоть убейте!

- Всему свое время, - сказал Рафи совершенно неуместную, на мой взгляд, фразу и достал из ящика стола некую бумажонку. - Прочитайте и подпишите, пожалуйста.

Бумажонка была составлена на русском языке и читалась с рафиным акцентом, от которого я никак не мог отвязаться. "Я, такой-то и такой-то, обязуюсь никому не передавать содержание моей беседы с исследователем таким-то и таким-то. Обязуюсь не разглашать факт моего вызова в исследовательский отдел. Обязуюсь избегать контактов с неблагонадежными лицами и о любых попытках контактов с их стороны немедленно сообщать в исследовательский отдел такому-то и такому-то. Обязуюсь вести себя правильно и ответственно. Дата. Подпись".

- Ну как? - спросил Рафи.

- Здорово, - сказал я. - Аж дух захватывает. Только где же приложение?

- Какое?

- Список неблагонадежных лиц, контактов с которыми я должен избегать.

Рафи нахмурился.

- Значит, не подпишите?

- Не подпишу.

- Тогда до свидания, пожалуйста. - Он забрал у меня листок и сунул его в стол. - Благодарю за интересную беседу.

Он протянул через стол руку, и я пожал ее с чувством относительного облегчения. Окончательное наступило после того, как на выходе из здания, в большом современном супермаркете, я отыскал вместилище всех своих страданий - роскошный мужской туалет.

СЛЕПАЯ ЗОНА

Не надо писать таких писем, Ада. И не надо говорить таких слов. Даже без личных местоимений они насквозь пропитаны заблуждением. Твои эмоции - сплошная кажимость. Все, что мнится тебе правильным, праведным и правдивым, на самом деле слепая зона, большая человеческая кривда, полная пустых, хотя и волнующих ожиданий. Это, душа моя, все, что на нас положено. С прибором, так сказать.

Ты себя мнишь. Но мнить и умнеть - не одно и то же. Из этих зол надо выбирать. По возможности - второе.

Ты никогда не задумывалась над тем, что ненависть, как правило, кристально чиста, а любовь - сплошной суррогат? Ненависть растет из живота, а любовь - из книги. Ненависть - это жизнь, а любовь - литература. Поэтому все словари антонимов врут, противопоставляя одно другому. Ничего общего! Никакой, прости за грубость, парадигмы! Помещать между тем и этим человека - несусветная глупость. У ненависти и любви нет этого "между". Их сосуды не сообщаются.

"Ах, деточки мои! От любви до ненависти один шаг!" - восклицает обыватель. Но с той же степенью достоверности можно утверждать, что от любви один шаг до автобусной остановки или до пива с креветками. Конечно, бывает, что любовь "перетекает" в ненависть, но с тем же успехом она может перетекать в любое другое чувство, угодное или удобное характеру подопытного человечка. В дружбу, например. Или в службу.

Ненависть плодоносна и плодотворна. Ее энергичные клевреты - мизантропия, зависть, отвращение, гадливость, неприязнь - заставляют человека быть деятельным и жизнеспособным. А любовь - да простят мне эти слова не согласные с ними единицы! - сплошная самодеятельность и халтура. Ничего честного, естественного, нутряного. Ни прогрессирующей паранойи, ни дающей сбои перистальтики. Так, виртуальные игры на не всегда свежем воздухе.

Из любви иногда получаются неплохие знамена, но пушки для их защиты способна отлить только ненависть.

Поэтому не надо писать таких писем, Ада. И не надо говорить таких слов. Даже без личных местоимений все твои фантазии - разменная монета в чужой и не всегда чистой игре. Хорошо, если это игра обстоятельств - стихийного бедствия, нищеты, болезни или, на худой конец, войны. А если нет? А если в этом участвуют мирные и благополучные, но от природы плохие дяди? Я, например?

* * *

История с письмами закончилась неожиданно быстро и оказалась еще глупее, чем мы предполагали. Выяснилось, что Йонатан посетил в Южном Тель-Авиве некий институт здоровья - форменный бардак с фитнес-баром, джакузи, видеотекой и еще кое-чем. Эта экстремальная акция завершилась для нашего балбеса отнюдь не утратой девственности. Невезучий Йони не поделил с товарищами по йешиве белобрысую проститутку Олесю, которую знала вся страна. И расстроившись, вызвал огонь на себя.

Олеся стала знаменитостью после телепередачи "Факт", где она откровенно поведала о своей судьбе. Исповедимыми путями эта трускавецкая пэтэушница попала в Каир. Оттуда на перекладных в составе весьма однородной туристской группы пересекла Синай, а через египетско-израильскую границу ее и подружек в мешках с гречневой крупой перевез доброжелательный бедуин.

Сначала судьба занесла Олесю в Ашдод, под чуткое руководство грузинского еврея по имени Марсель, изверга и скупердяя. Устав от побоев и поборов, девушка заявила работодателю, что создает внутри коллектива профсоюзную ячейку. От такой неожиданной инициативы Марсель впал в столбняк, а когда выпал, счел за благо побыстрее сбыть этот рассадник социализма с рук. В конце длинной цепочки продаж и перепродаж, сделок, бартерных обменов, закладов и выкупов Олесю приобрел крупный тель-авивский сутенер Моше Орбан, член муниципального совета и лоббист. Он активно пробивал принятие закона о легализации проституции, устраивал митинги у канцелярии премьер-министра, а миловидную украинскую дурочку превратил в символ своей борьбы.

Орбан имел широкие связи на самом верху, владел сетью автомобильных стоянок "Гипер-стоппер", рекламным агентством и футбольной командой второго эшелона. Он вышиб Олесе вид на жительство, а затем в пропагандистских целях отправил ее на курсы повышения квалификации в Амстердам. За счет заведения, разумеется.

С берегов Амстела Олеся вернулась дипломированным специалистом. Но в политику не пошла. Она предпочла работать по специальности - и вскоре преуспела.

Денег у наших искателей приключений было в обрез. И чтобы возобладать красавицей, прилепиться к ней телом и, возможно, душой, им пришлось скинуться и делегировать в объятия нирваны кого-то одного.

Жребий был страшно несправедлив к Йонатану. Наш герой сначала расплакался, а потом заявил, что донесет обо всем руководству йешивы. Реакцией на этот демарш и стали послания с угрозами. Группа пейсатых товарищей решила нанести Йонатану превентивный удар и стала терроризировать письмами семью Цванкеров.

Все открылось случайно. Одного из сочинителей вызвали в полицию по делу о поджоге свиной лавки в Бней-Браке. Это был самый неопытный член команды. Он в своей жизни еще ничего не поджигал. Но на первый же вопрос следователя о том, знает ли он, зачем вызван на допрос, ответил утвердительно. И в подробностях поведал историю с шантажом семьи Йонатана. Тут вспомнили о заявлении Цванкера, которое пылилось в архиве уже несколько недель, извлекли его на свет и дали новому делу законный ход.

- Горение, господин Матвеев, это физико-химическая реакция, процесс превращения вещества в пепел и прах. Сопровождается, между прочим, интенсивным выделением энергии, а также теплообменом с окружающей средой… Горит все - храм Артемиды Эфесской и рейхстаг, белковые тела и неорганические отходы, одежда и совесть, голуби мира и презервативы, народные библиотеки и рукописи в единственном экземпляре. При желании можно сжечь даже будущее - собрать в кучу все прогнозы и предположения, пророчества и гадания на кофейной гуще, все надежды и всю безнадегу людскую, полить нефтью или кровью, что, с философской точки зрения, одно и то же, и поджечь. Славный получится костерок!..

- Вы сошли с ума?

- А кого этим нынче удивишь?

- Да вы хоть понимаете, что наделали?

- Не понимаю.

- Что ж, пеняйте на себя. Я уже ничем помочь не могу… Быстро же они вас достали…

Он сказал это так, будто меня достали из кармана. Как носовой платок. Тоже мне образ. Никто меня не доставал, господин вице-девелопер. Напротив, в последнее время меня оставил в покое даже Исидор Смелый. Правда, было несколько подозрительных звонков. Из налогового управления, например. Звонил также третий секретарь российского посольства, предложил ни с того ни с сего испить пивка. В конторе объявился сексот Миня Чепелеутцер, пошептался с боссом, а мне и Молодцу передал привет от министра Дадомского. Пару раз так называемым боковым зрением отметил я моего филера, но говорить, что он меня достал, было бы большим преувеличением и просто бестактностью по отношению к нашей замечательной контрразведке. Звонили несколько женщин из давно устаревшего списка, предлагали попеть караоке, но я отказался, сославшись на спорадическую утрату слуха.

Вот, кажется, и все. Ах, да! Еще одно: мою квартиру обворовали - не в первый, надо сказать, раз. Украли старенький компьютер, поломанный музыкальный центр, настенные часы за десять шекелей и записную книжку студенческих времен.

Я это все оплакал и забыл.

…Поэт Симеон Камалов был мертвецки пьян. Даже пахнул трупом. Что, впрочем, никого не удивляло - он всегда чем-то пахнул. Литературный джигит лежал небритой щекой на разоренном столе. Его профиль, обставленный стаканами, бутылками и тарелками, можно было принять за копченого дикобраза, если допустить, что такое блюдо существует. В месиве хумуса, среди оливок и окурков, упокоился свежеиспеченный сборник стихов. Тираж на корню купило министерство абсорбции. Боссу с великим трудом удалось выторговать единственный экземпляр, который и был в относительно торжественной обстановке вручен автору и представлял сейчас, в сущности, кулинарный отход. Еще сотню босс пообещал отпечатать отдельно - в случае, если автор согласится купить их оптом. Благодарный певец еврейского счастья просиял и в отместку пригласил присутствующих на грандиозный банкет по случаю. "Только вы и я!" - интимно пообещал он, обращаясь к нам. Босс вежливо отказался. Мы с Бен-Беном и Молодцом неискренне последовали его примеру. Камалов хихикнул, мигнул обоими глазами и прошептал мне на ухо: "Я все приготовлю и свистну". От него несло псиной.

Ближе к вечеру Камалов позвонил из ресторана "Прибой" и свистнул в трубку. А часам к восьми был уже пьян в дрова.

- Унести? - спросил нас владелец ресторана Рустам, кивнув на обмякшее литераторское тело.

- Если не лень, - ответил жующий Молодец.

Рустам закатал рукава.

- Впрочем, оставь! - Молодец посмотрел на Камалова с нежностью и заявил: - Без него наше застолье утратит символическое обаяние. Давно не встречал людей, способных так быстро и пошло напиваться.

- Было время, были и мы рысаками, - заметил я.

- Да, - Молодец мечтательно закатил зрачки. - Пришел я как-то домой после свадьбы, не помню ничего, даже того, как пришел. Глянул на себя в зеркало и охерел: костюм - с иголочки, ни одного пятнышка. Снимаю пиджак - рубашка чиста, как душа младенца, галстук - будто кто-то отгладил его прямо на моей груди. Снимаю туфли - один носок есть, другого нет. Снимаю брюки - все трусы в салате оливье и горчице…

- А я однажды упал мордой в борщ, - сказал Бен-Бен и погладил себя по лицу. - В вагоне-ресторане. Причем, как мне потом рассказали, предварительно поперчил.

- Супчику бы сейчас не помешало, - сказал я.

Мы позвали Рустама и распорядились.

- Только вари без соли и не допускай бурного кипения, - сказал я.

- А также не забывай периодически снимать пену и жир, причем до тех пор, пока мясо не начнет легко отделяться от костей, - подхватил Молодец.

- А снятый жир верни в кастрюлю ровно за пять минут до подачи, - добавил я. - И помни: соль, толченый чеснок, редьку и лук подавать отдельно.

- В Баку я таких выродков отравил бы, - благодушно сказал Рустам и ушел готовить хаш.

- Так кто же к тебе приезжает? - спросил Бен-Бен.

- С чего ты взял?

- Ляля сболтнула…

- Вот стерва!..

- Значит все-таки кто-то приезжает?

- Оставь! Это дочь моей сокурсницы. Просили встретить и посодействовать.

- Ты посодействуешь, как же, - съязвил Молодец. - Знаем мы твое содействие. Кстати, чего это Гурович ошивался в нашей конторе?

- Принес очередной шедевр, - ответил Бен-Бен. - Называется "Скрытая камера смотрит в мир".

- О, Господи! - заломил руки Молодец. - Лучше отредактировать десять Камаловых.

Камалов пустил слюну и громко икнул. Мы насторожились. Поэт пошевелился, медленно поднял голову, разлепил склеенные хумусом веки, внимательно посмотрел мутными зрачками в одну точку - где-то между Бен-Беном и декоративной пальмой, еще раз икнул и, сменив щеку, вернулся в исходное положение.

- Спи спокойно, дружище! - сказал я. - И пускай тебе приснится дополнительный тираж.

В полночь Рустам вызвал родственников потерпевшего. Прибыло человек тридцать. Все - Камаловы. Один из них, молодой верзила, погрузил литераторские мощи в машину и повез домой. Двадцать девять остальных, включая сильно беременную сестру автора и полупарализованного дедушку в инвалидной коляске, присоединились к нам. Часов до двух ночи мы пили, танцевали кавказские танцы, дискутировали и обнимались. А еще через час застолье, как и полагается, пошло вразнос - Камаловы передрались, Молодец забрызгал томатным соусом лапсердак, а Бен-Бен упал мордой в хаш.

Я исступленно грезил. Мне привиделось замерзшее озеро - гладкое и скользкое. Я держал руки за спиной, как завзятый конькобежец, и судорожно перебирал валенками, к которым каким-то лыком были приторочены идиотские коньки - что-то вроде древних "снегурочек".

Ноги уезжали, не попрощавшись. Я бился об лед то затылком, то подбородком. Искры, шипя, выстреливали из моих глаз, заплетаясь в разнообразные фейерверки.

На другом берегу горел большой костер. Вокруг него толпились голые люди в унтах и черных шляпах. Они гладили огонь обмороженными ладонями и визжали, как ошпаренные. Слева от костра прямо на снегу стоял большой деревянный ящик, накрытый израильским флагом. Справа - длинный стол с выпивкой и закуской. Я из последних сил стремился туда, к этому ритуальному костру, к этим незнакомым голым шаманам. Меня разрывали на части два невероятных желания: выпить-закусить и заглянуть в гроб. Но каждый раз, когда я правдами и неправдами подбирался к заветной цели, паскудное озеро наклонялось и стряхивало меня с берега, как назойливое насекомое.

Сквозь лед временами прорывались цвета и звуки реальной жизни, еще более абсурдной, чем бред. Я очухивался - и первое мое желание тут же исполнялось. Что же касается второго, то заглянуть в гроб этой ночью мне так и не довелось.

"Отважный пользователь! Рады приветствовать тебя на сайте TP.RU!

ТП.РУ - это лучший российский Телетайп-Портал, публикующий правду, только правду и ничего, кроме правды.

Сегодня наш сайт посетили 18567 человек!

Хроника:

1. Президент Путин подписал указ об ограничении деятельности обществ с ограниченной ответственностью. "Наша задача - насаждать демократию любыми средствами!" - заявил глава государства. Подробности…

2. Вечная слава отцу народов! В якутском городе Мирный открыт памятник Сталину. Подробности…

Вечная слава отцу народов!

В якутском городе Мирный открыт памятник Иосифу Сталину. Обращаясь к людям, мэр города Попов сказал: "Мы устанавливаем памятник великому сыну России, который отдал своему народу все, что имел: талант, организаторские способности, жесткость и требовательность, любовь и преданность, не взяв ничего взамен. Сталин умер без рубля в кармане, не имея никаких счетов в банке".

Некоторые ветераны во время речи плакали.

Оцените эту новость:

так себе

плохая

очень плохая

жуткая

Если ты отважный пользователь, сделай страницу www.tp.ru стартовой!

3. Серийный насильник из Таганрога появился в Москве. Растерзана студентка Института народного хозяйства. Подробности…

4. Отравление паленой водкой вышло на третье место в списке самых распространенных причин смерти россиян. Подробности…

5. Очередное заказное убийство. В Санкт-Петербурге расстрелян известный бизнесмен. В результате перестрелки на одной из центральных улиц города пострадали случайные прохожие. Подробности…

Очередное заказное убийство

Как сообщили в пресс-службе ГУВД Санкт-Петербурга, вчера вечером был убит президент закрытого акционерного общества "Медиа-зонд" Виктор Ляховцев. Нападавшие обстреляли джип "мерседес", в котором находился 54-летний бизнесмен и сотрудник службы безопасности.

Охранник предпринимателя из служебного пистолета открыл ответный огонь. В завязавшейся перестрелке пострадали и случайные прохожие: мужчина 48 лет погиб на месте, его жена в тяжелом состоянии находится в больнице.

С места происшествия был изъят автомат Калашникова и револьвер типа "наган". Вскоре сотрудники Управления уголовного розыска ГУВД задержали мужчину 1968 года рождения. Ведется следствие.

Нашему корреспонденту удалось сделать выписку из протокола с места происшествия: "Труп лежит у правого переднего колеса автомобиля на левом боку. Левая рука вытянута вперед, голова покоится на плече, правая рука - вдоль туловища, кисть - на бедре. Левая нога чуть согнута в колене, правая вытянута на полную длину... Подошвы туфель чистые, цвет - желтый, перетекающий в темно-коричневый…"

Оцените эту новость:

так себе

плохая

очень плохая

жуткая

Если ты отважный пользователь, сделай страницу www.tp.ru стартовой!

6. В Красноярском крае украдено несколько километров линии электропередач. Злоумышленникам вместе с кабелями удалось скрыться в неизвестном направлении. Подробности…

7. В Липецке завершился II Всероссийский конкурс патриотической песни "Я люблю тебя, Россия!" Гран-при завоевал заслуженный артист РСФСР Филипп Киркоров с римейком шлягера "Ромашки спрятались, поникли лютики…" Подробности…

8. Опубликован очередной рейтинг-лист ФИФА. Сборная России получила 653 очка и делит почетное 31-е место со сборной Саудовской Аравии. Подробности…

…Знаешь, Ада, меня никто ниоткуда не изгонял. Я сам сбежал от ромашек и лютиков, заставил их поникнуть в моей памяти. И получил от этого пусть эпизодическое, но все-таки удовольствие. Казалось бы, все уже отъехало, отмерло, поросло густым быльем, ни к голосу памяти, ни, тем паче, к голосу крови не взывает. Живи себе без напряга второй жизнью, обитай в третьем мире, ходи по четвертым улицам, ешь пятую пищу. Ан нет, не получается…

Ежедневно (если не ежечасно) я испытываю на себе ровное напряжение смирения, этого трудоемкого, как, впрочем, любая добродетель, состояния? Отчего же я, ниоткуда не изгнанный и сделавший свой выбор в здравом уме, твердой памяти и, что особенно печалит, по доброй воле, постоянно ощущаю, что загостился?

На столе остывает стотысячная кружка чая. Беседа уже не клеится - ее небогатый ресурс давно исчерпан. Хозяева, сдерживая зевоту, украдкой поглядывают на часы. А я сижу и сижу, как бедный родственник из провинции, которому и стыдно быть навязчивыми, да податься некуда. Осенняя муха истерично бьется в сумеречное стекло, надеясь проторить дорогу в прошлое. Но лето прожито, а с ним и мушиная судьба. Ничего не поделаешь - генетика!

Тактически я знаю, что делать. Порядочные люди в таких случаях вежливо прощаются и выходят вон. Но стратегически я в полном цейтноте, потому что безумно пугаюсь перспективы. "Что мне делать, - думаю я, - когда за моей спиной захлопнется эта омерзительно гостеприимная дверь? Куда идти?"

Иногда я напоминаю себе записного американца, уроженца Дикого Запада, которого невзначай занесло в Старый Свет к дальним родственникам-пуританам. Его дни проходят в утомительной борьбе с желанием положить ноги на стол. А ночами ему снится до боли родная демократия, лишенная европейских условностей. Он отдает должное гостеприимству родственников, но в то же время понимает, что их, мягко говоря, коробит его рейнджерская грубость и ковбойский нахрап. Он может даже влюбиться в седьмой воды на киселе кузину-англичанку, но у него никогда не хватит решимости предложить ей мозолистую руку и отважное сердце, поскольку он не чистит зубы после еды, не увлекается Лоренсом Стерном и не умеет играть в пинг-понг. Он генетически не воспринимает Лондон как место, пригодное для обитания. И поэтому, даже если приковать его цепями к ограде Вестминстерского аббатства, он навсегда останется здесь чужим.

Особенно неприятно то, что в гостях-то, на самом деле, хорошо, и хозяева (закроем глаза на пересоленный салат и полное отсутствие слуха у поющего фальцетом дедушки) радушны и приветливы. Но если верить пословице, в гостях хорошо, а дома...

Неправильно полагать, что изгнанник - это человек, отлученный от дома. Наоборот: изгнанник - это человек, от которого отлучен дом. Физически я могу вернуться, куда пожелаю. Не составляет труда переместить свое тело в ту самую точку пространства, которую я некогда называл домом, в те же сосны, в те же стены, в тот же интерьер. При желании можно даже обставить торжественную встречу теми же людьми, слегка постаревшими, но внешне вполне соответствующими случаю... Но зачем? Чтобы почувствовать, что некогда сладкий и приятный дым отечества выедает глаза?

Такой вот парадокс, Ада: не человек изгнан из дома, а дом изгнан из человека. Как бес в известной притче. И хотя природа не терпит пустоты, место дома в моей душе пустует.

Обреченная муха истерично бьется в сумеречное стекло. Беседа не клеится - ее небогатый ресурс давно исчерпан. Хозяева, сдерживая зевоту, украдкой поглядывают на часы. И чашка сиротского чая на плоскости голого стола околевает в нищем одиночестве, как единственный колодец посреди бесконечной пустыни...

Я вышел из подъезда и звякнул ключами. Предстояло ехать в аэропорт.

Вовне было светло и безмолвно. Субботнее утро вползло в слепую зону. Любители оздоровительной ходьбы и владельцы собак уже отошли, а остальные еще не проснулись. Тишина, слегка присыпанная веснушками птичьих трелей и шелестом бриза в листве, намекала на жизнь в раю. Земля Обетованная, что ей и предписано по субботам, отдыхала без задних ног.

Тель-Авив был пуст, как чрево Гаргамеллы после клистира. Посетители и столоначальники покинули канцелярию, и теперь сквозняк таскал по асфальту разный деловой мусор - обрывки газет, сухие листья, не оправдавшие надежд лотерейные билеты.

Фонтан в близлежащем сквере бездействовал. На его алебастровом периметре стоял граненый стакан, явный эмигрант. Рядом лежали пустая бутылка из-под дешевой водки и недоклеванная воробьями горбушка серого хлеба. Инсталляция называлась "Не пей, Иванушка, Кеглевичем станешь!.."

Пока еще косоглазое солнце упиралось золотой ресницей в приблудное облако, которое двигалось как-то рывками, заставляя все сущее слегка подрагивать на грани света и тени. Казалось, весь мир медленно поднимается вверх, по вертикали единственно возможной власти. Было в этом что-то очень искреннее, творческое, антисоветское, заставляющее атеиста усомниться в... И если бы не Марк Гурзон, я бы усомнился всенепременно.

Он возник неожиданно и сделал вид, будто узнал меня в толпе. Я на всякий случай осмотрелся - не только толпы, даже мало-мальски репрезентативной выборки в обозримом пространстве не было. Гурзона, однако, это не смутило, и со словами "Какая неожиданная встреча!" он, на виду у облака, по-семейному обнял меня.

Внешне он выглядел удовлетворительно. Однако плутоватое выражение румяного лица, свойственное всем политтехнологам Ближнего Востока, куда-то исчезло. Более того, Гурзон, который даже в филармонию ходил в мятых шортах и красной футболке с портретом Павловского на груди, сегодня сменил прикид. Его облачение составляли голубая рубашка с коротким рукавом, легкие серые брюки и кокетливые черные туфельки с открытым верхом, обутые, правда, на босу ногу. Изо рта торчала дешевая сигара с белым пластмассовым мундштуком. Ощущая явную несвободу во всем этом маскараде, Гурзон, тем не менее, пытался выглядеть респектабельно, вследствие чего был похож на освистанного комика.

Я честно расхохотался.

- Ну и зря, - обиделся Гурзон. - Человек, может быть, решил в корне измениться, а все ржут, как беременные пони.

В сущность этого образа я вдаваться не стал. Тем паче, что в системе гурзоновских приоритетов филологические изыскания занимали одно из последних мест - где-то между верностью присяге и браком по любви.

- Куда шествуешь, Лепорелло? - спросил я, утихая от смеха.

- Между прочим, к тебе, - ответил он. - Надо проконсультироваться.

- Ты не похож на человека, которому нужна моя консультация.

- Я давно ни на кого не похож, - без видимой гордости сказал Гурзон, - а скоро буду совсем уже…

Он украдкой огляделся по сторонам и шепотом произнес:

- Вчера меня пытали.

- В каком смысле?

- В самом прямом.

- По тебе не скажешь.

- А они не бьют по лицу, - деловито сказал Гурзон. - Они вообще не бьют. Пока, во всяком случае.

- Что с тобой произошло, Марик? Ты взял ссуду на сером рынке? Тебя поставили на счетчик?

- Боже упаси! - он взмахнул обеими руками. - Но когда мне предлагают хорошие деньги за просто так, а я по моральным соображениям вынужден отказаться, - это форменная пытка… Я не могу с этим жить!

- Ничего не понимаю, - я действительно не понимал, как могут сочетаться Гурзон и какие-то моральные соображения. - Ты меня разыгрываешь?

- Я серьезен, как никогда, - заявил Гурзон, и было видно, как тяжело дается ему это состояние. - Мне кажется, ты недооцениваешь... И напрасно… В общем, я отказался… А ты уж поступай, как знаешь…

- Очень вразумительно, - поблагодарил я и посмотрел на часы. - Слушай, Марк, мне надо в аэропорт. Давай-ка, договорим в машине, а потом я тебя где-нибудь высажу.

Но Гурзон, кажется, не слышал.

- Они интересовались тобой, - сказал он. - Угрожали, спрашивали, не могу ли я уговорить тебя передать заказ мне.

- Какой заказ?

- Но я отказался…

Он сделал паузу, выплюнул сигару себе под ноги и стал исступленно топтать ее своими туфельками.

- Вот что, Голбин-Шмолбин, - Гурзон посмотрел на уплывающее облако и сделал вид, что загрустил. - Я передумал с тобой консультироваться. Но будь осторожен. С этой рукописью бед не оберешься…

Он махнул рукой, развернулся и пошел прочь.

- Эй, Гурзон! - крикнул я. - С какой рукописью? Откуда тебе известно?

Но респектабельный Гурзон снова махнул рукой и исчез за углом.