ИРИНА ОЛЕЙНИК

Кому на Израиле жить хорошо?

Федор Харлампиевич отца своего никогда не видел и историю его любви с матерью тоже толком не знал, поскольку она каждый раз рассказывалась ею по-разному. То он, отец его, выступал героическим летчиком, погибшим в небе во время схватки с врагом, то, когда мать, осушая поллитровку с товарками и окропляя клеенку слезой, рассказывала о нем, выходило, что отец его был скромным учителем в очках, случайно утопшим в реке. То, когда Федор умыкнул через соседскую форточку транзистор, мать каталась по полу, надрываясь в крике:

- Ты такой же урка, как твой папашка!

Поэтому, когда Федор пытался себе его представить, то вырисовывался некий образ мутанта, с расписанным татуировкой телом, в арестанской робе, в летных погонах и очках. Когда Феде было десять лет, его мать сбежала с шофером, оставив его на бабку, приходящуюся им какой-то родней. Бабка ничего не слышала, почти ничего не видела и просилась каждый день к Богу на небо. Федя после мамашиного отъезда походил еще немного в школу, а потом бросил. Шатался по селу, нагонял страх. Засунет папироску в угол рта, кепку назад, руки в карманы и сшибает ногой все, что подвернется. А потом и вовсе стал пропадать где-то неделями. Бабка Богу просьбами надоела, он и прибрал ее к себе. Отошла, сердешная, даже никто и не заметил. Соседка обратила внимание, что в доме давно свет не жгут и печь не топят, зашла, - а там такое дело. Собрались всем селом, похоронили скромненько, выпили, как полагается, да и разошлись. Когда Федька с подвигов вернулся, холмик уже травкой покрылся. Собрал он дружков и устроил поминки. Пили дня два. Потом опохмелились и сильно подрались. Когда водка кончилась, подались в сельпо. Сбили замок, и там же, в подсобке опять засели пьянствовать. Федька первый понял - надо тикать. И где-то под утро, когда загорланили песни смылся в районный центр. Всю компанию прямо спящими и накрыли. Гангстеры храпели на мешках с мукой. А Федьку даже не искали. Просто забыли, что и он тоже был там, и все.

А он тем временем пристроился в городе к немолодой уже вдове, все ей честно рассказал, как на духу. Вдова укрыла его у себя, мол, из жалости, а сама рада была радешенька такой добыче, невесть откуда на нее свалившейся. Прожил Федор у нее с год. Окреп, подкормился и замаялся. Стал искать выход, как от вдовы отделаться. Тут-то как раз и подвернулся удобный случай.

Получила вдова письмо из города от дяди. Мол, стареть я стал, трудно работать одному, дел невпроворот, а без помощника трудно.

Дядя был тихий, незаметный, всю войну по брони отсиделся. Складами заведовал. Воровал осторожненько. Короче, везде поспел, не упустил время. "Верка, молил дядя, может, ты мне своего солдатика пришлешь, если он "наш", конечно? Не хочется со стороны, сама понимаешь. Все равно он от тебя уйдет, а так вроде под присмотром. Подумай, Верка!"

Смикитил тут Федор, что крутые времена наступают. Нужно дураком быть, чтоб пропустить такое. Стал вдову Верку убалтывать. Сколько здоровому парню за юбку бабью прятаться? Пора самому себе на хлеб зарабатывать и других кормить.

Уверил вдовушку в любви к ней вечной. Пообещал, что как устроится, к себе вызовет. Поразмыслила она денек другой, а ну как правду говорит? Вот жизнь начнется! Там город, и дядя рядом, если что... Решилась. Собрала все что в доме было съестного, белье мужнино в платок сложила, денег дала, и потопала провожать на вокзал. Письмо в руку сунула, где говорилось, что ему, Федору, вполне можно доверять, у самого, дескать, рыльце в пушку. Намекнула на совместные с ним планы. Проводила, домой вернулась, сутки проревела, и уселась под окно почтальона ждать.

А Федор, как в поезд сел, так сразу про вдову и забыл.

Приехал в город, к дяде не пошел - решил осмотреться. Зашел в парикмахерскую, побрился, подстригся и направился в магазин. Выбрал там себе рубашку яркую, пиджак в полоску и галстук с жар птицей. Получилось ништяк! Глаз не оторвать.

Федор, вообще-то, из-за детства своего непутевого особенного вида не имел. Тщедушный, лицо рябое, мелкое, но наглости и самоуверенности - хоть отбавляй. Через это успех у женщин имел головокружительный. Федор погулял в обновах, погляделся в витрины и завернул в ресторан. Заказал водки, котлету с подливой и макаронами, и соленый огурец, чтоб порезали. Пока заказывал, буквально раздевал официантку наглым взглядом. Бедная женщина от удовольствия густо краснела и от этого все перепутала. Вместо одной котлеты принесла две, и водки налила на сто граммов больше. Когда она отходила от него с пустым подносом, Федор провел пальцем по усикам, и цыкнул ей вслед. Все то время, что он пил и ел, официантка вертелась рядом. То бедром его заденет невзначай, то борщем на него капнет. Сразу видно, влюбилась.

Готова, можно брать! Самодовольно отметил про себя Федор.

Дядя долго разглядывал его в глазок, затем потребовал письмо сквозь цепочку, и только после этого открыл. Федор увидел маленького мужика в кухонном фартуке, юркого, с отвислыми, как у бульдога подглазьями. Взгляд у дяди был какой-то плавающий, неприятный, и в то же время чувствовалось - скрыть от него чего-нибудь вряд ли удастся.

- Сам знаешь, какое нынче время, - аккуратно нарезая ветчинку, стал тот пояснять свою подозрительность. - Жулик на жулике сидит и жуликом погоняет. Поэтому, пока не убедишься что свой, двери не открывай!

- Я понимаю, - сказал Федор, зыркая по сторонам - добра-то сколько! Страшно за него.

- Какое такое добро? Какое такое добро? - всполошился дядя, - так, хлам пустяшный, труха, - и плюнул, как бы в подтверждение сказанному.

Тот еще гусь! Удовлетворенно отметил Федор. А дядя про него подумал, что хоть задатки у него и есть, он пока что мелочь пузатая, необученная. Однако, так оно и лучше, решил он. Легче обучить "под себя".

- Верку, в самом деле взять за себя хочешь, или как? - Опрокинув в себя стопку спросил он, и вперился выцветшим зрачком Феде в переносицу.

Федор вздрогнул, и облизал пересохший вмиг рот.

- Люблю я ее, мочи нет жить в разлуке...

- Брось, не ври мне, - оборвал его тот, и подцепил вилочкой ломтик севрюжки. - Че там любить? Она тебе в бабки годится. - Прожевал и скривился. - Че, девок нет, что ли? Да и с виду - чепуха какая-то. На кой она тебе здалась? - и приблизив лицо в плотную, заговорил с отеческой лаской: - Ты, Федюша, дурь всю эту из башки-то выкинь. Будешь со мной работать, не пожалеешь. Да чего ты трясёсся весь, аж забледнел. Я ж тебе только добра и желаю. А на Верку мне - тьфу! Я ее и не любил никогда, подлую.

Федор изумился и обрадовался одновременно. Такой груз с плеч долой. И начал он работать у дяди, азы жизни постигать. Жилье снял дешевое у древней старушки. Поближе к лесу, подальше от глаз, да ушей. И каждое слово, дядей оброненное, как жемчужинку пподхватывал, и в копилку, что в мозгах упрятана укладывал.

А Верка же тем временем, не дождавшись обещанной телеграммы, собрала большой, как гроб сундук, заколотила двери и окна, и поехала за возлюбленным. Заявилась к дяде, и не обнаружив там Федора, зачуяла неладное, и заспешила по новому адресу. Нашла быстро - сердце подсказало. Когда к дверям подошла, остановилась жар унять. Потом подхватила чемодан и подалась в дом. А там - вовсю гулянка. Дым коромыслом. Ее разлюбезный сидит за столом, глаза шальные поволокой затянулись, а на столе - баба в комбинации цыганочку отплясывает, по столешнице каблучками бьет, аж абажур туда-сюда. Вдовушка была женщина крупная, выше Федора на голову, силы лошадиной, подняла над головой свой сундук в легкую, и пошла им на бабу в комбинации. Баба оказалась той самой официанткой из ресторана, звалась Любкой, и тоже не растерялась, разбила бутылку о вдовину голову, и сделав свирепое лицо, скакнула сверху той на плечи. Все произошло мгновенно, однако Федя успел оценить обстановку. Съехал, как скатерть под стол, по-пластунски переполз под кровать, что в другом углу, и оттуда уже с тревогой наблюдал за поединком. Дрались соперницы насмерть, как в былинных рассказах. Вдова брала силой недюжинной, Любка - изворотливостью. В результате, у официантки сотрясение мозга и переломы конечностей, а у вдовы башка в клочья, щеки расцарапаны, и нет впереди зуба. Один - ноль в пользу вдовы Веры! Федор свез полюбовницу в больницу и остался с победительницей. Остался он с ней не только из уважения к ее силе. Пригрозила она Федору, мол, не будешь любить меня люто, неистово, пойду в милицию и донесу, как ты ларек грабил.

Влип на этот раз Федор капитально. Возвращался с работы домой - ноги не несли, подкашивались, так его от Верки-вдовы воротило. Она и так-то ему не нравилась никогда, а после битвы: зуба нет, волосы выдраны, морда в подтеках. Глянешь - и холодеешь от страха. А любви, гадость ненасытная требует все время. Да еще, чтобы с вывертом, с фокусами разными. Следит, бесстыжая, чтобы не схалтурил, чтобы душа присутствовала и чтоб все, как в последний раз. Когда уже совсем стало Федору невмоготу, решил он ее убить. Долго думал, как бы это получше устроить, и придумал. Решил Федор заманить Верку в лесок. Думал, заглядится она на всю эту красоту нетронутую, а он ее топором - х-хрясь! Потом от плана такого отказался. Ясно, что убийство. Сразу на него и выйдут. Не годится. Стал прикидывать, как сделать так, чтобы все чисто было. И нашел путь разумный и простой. Взять с собой водки побольше и во время прогулки потихоньку ее напаивать, а как пьянеть-то станет, в снежок ее, чтобы "отоспалась". А чтобы сильно не кочевряжилась руки-ноги ей перевязать, и подождать пока замерзнет. Потом веревки аккуратно развязать и сжечь. А темнеть станет, потихоньку дворами домой. На другой день заявить, что мол, пропала. А что тут сделаешь? Напилась, дура, да и заснула в снегу. Кто виноват? А никто и не виноват.

План Федору очень нравился, он даже повеселел от предвкушения свободы близкой. Ближе к выходным подкатил он к вдовушке, взял ее ласково за плечи, и позвал в лесок. Вдовушка не дурой оказалась. Сроду он ее за плечи не обнимал и в глаза сладко не заглядывал. Выслушала она его молча, потом остановила на нем желтый глаз, и сказала, как серпом резанула:

- Ага, нашел психичку, долго искал. Ты адресом, часом не ошибся, нет? Я с тобой в лес пойду, а ты меня сзади по куполу тюк-тюк, и снежком поверху, и ага! Не-ет, хорек мой ласковый, и не мечтай! Я, ты думаешь, из жалости тебя у себя пригрела тогда? Я тебя для собственной утехи пригрела тогда. Тебе за сельпо сколько положено, годков пять? Во-от. И за то, что скрылся, еще столько же. Вот ты, касатик, со мной все это время и протрубишь, а там поглядим. - И ткнула его кривым пальцем в живот. Потом загоготала так, что ставни со стороны улицы захлопали. Федор посмотрел на то место, где должен быть зуб и понял, что чем с ней, лучше в тюрьме. Пойти и сдаться самому в ментовскую. Как только принял такое решение, так и груз с плеч упал. Развалился он на стуле, глянул соколом и процедил сквозь зубы:

- Иди, сволочь, доноси. Только знай - один я туда не пойду! Пойдешь со мной за укрывательство и дядю за компанию прихватим. Я у него правая рука теперь. Много чего интересного могу про его жизнь рассказать! Они у меня там рыдать будут. Никакой фильмы не надо. Обещаю! Верка враз гоготать перестала, побелела вся и затряслась. И началась с этого дня у Федора новая жизнь. Он Верку не прогнал, нет. Оставил за прислугу. Топчан ей в сени выставил, занавеской завесил, чтобы лишний раз на рыло ее не натыкаться. А сам с кем хотел, с тем гулял. Куда хотел, туда и ходил. А Вера-вдова стала кроткой - кроткой. Платочком повязалась, глаза в пол, и все в хлопотах по дому. Ни на что не жалуется, за все "спасибочко". Расслабился Федор, дурачок, решил, все так и будет вечно. Только ничего хорошего вечно не бывает.

Возвращался он как-то с гулянья подвыпивший и страшно веселый. С ним приятель и барышни. Приятель с барышнями завозились у ворот, Федор первый в дом вошел. А там тихо и темно. Не видать ни зги. Стал он рукой по стене шарить, выключатель искать, а на него что-то мягкое ка-ак упадет, всего облепило, ни рукой ни ногой не пошевелить, и давай его бить. Да так больно, у Федора аж дух занялся. Он давай орать до звона в ушах. Приятель с подружками ворвались в дом, свет нащупали и остолбенели. Лежит Федор, в виде свертка, а над ним двое куражатся - баба, ну чисто Вий из кино, и старичок крохотный. Оба стараются, забивают с явной целью, чтобы насмерть. Барышни голосить начали, заполошные, милицию звать. Эти двое, как про милицию услыхали, оба разом на колени бухнулись: "не надо кричать милицию, обознались мы, дескать, думали воры пришли". Верка, пока решали звать не звать милицию, к буфету шасть, все деньги, что под газеткой лежали в пазуху запихнула, за сундук, и к двери. И дядя скок, туда же. И как будто их и не было никогда. Федор через несколько лет встретил ее на улице случайно. Она шла насуплено глядя перед собой, и по лошадиному вскидывала вверх коленями. А следом, воровато озираясь, шлепал бритоголовый молоденький паренек - то ли солдатик, то ли беглый. Черт его знает.

Федор к тому времени специальность свою хорошо освоил, оперился, солидность приобрел. С работы на работу переходил не из-за легкомысленности - искал, где потеплее. Много мест переменил. И складами заведовал, и мясо на рынке рубил, на швейной фабрике потрудился завхозом, а уж как на обувную устроился, так там и застрял до самой перестройки. Когда он на обувной фабрике работал старшим кладовщиком, ему уже стукнуло тридцать два года. Он пошел в свой день рождения в лучшее фотоателье города и заказал себе портрет: пятьдесят на пятьдесят. Повесил напротив дивана в большой комнате, чтоб отовсюду было видно. Портрет получился очень хороший. На нем Федор Харлампиевич выглядел чуть старше, солиднее. Голова тыковкой с залысинами, ушки маленькие, аккуратные, чуть торчком. Глаза пытливые, строгие - мол, знай наших. Подбородок хоть и невыразительный, но зато под ним еще один, спасательным кругом, до самых ушей. Федор Харлампиевич очень гордился этим своим портретом. Как домой бывало придет, руки помоет, переоденется в чистое, сядет напротив него и любуется. Каждый раз сердце ухало сладко. Я тут как прямо член политбюро какой-нить, думал он, и смеялся мелко и счастливо, протирая уголки глаз.

***

Семью Федор Харлампиевич себе так не завел, хоть и перевалило далеко за пятьдесят. Не мог ни на ком остановиться. До сих пор превыше всего ценил свободу. Но дом, добротный, крепкий себе справил. Забил его мебелью - не продохнуть, коврами и хрусталем. Все подсобные помещения, подвалы, чердак - все битком. Жить да жить!

И тут грянула перестройка.

Фабрику кто-то по дешевке скупил. Никто не знал толком - кто. Завезли факсы, компьютеры, кадки с пластиковыми цветами. Возле каждой электронной штуковины посадили по строгому молодому человеку в галстуке. По коридору, звонко стуча каблучками, замелькали голыми ногами юные ведьмочки с расплетенными косами. Федор Харлампиевич в синем сатиновом халате, снующий из цеха в цех с бумажками и химическим карандашом за ухом, стал казаться экспонатом из краеведческого музея. Новое начальство так и спросило, тыча в него пальцем: "Это что?" Мальчик, который ходил за хозяином сзади, чтоб схватывать, оброненные им фразы, мигом все понял, и Федора Харлампиевича в тот же день на фабрике не стало. Когда он ссутулившись, в последний раз выходил через проходную, вахтер, упиваясь моментом, заметил, с ехидным сочувствием:

- Отворовались, Федор Харлампиевич?

Тот остановился, посмотрел на него затравленно и тихо сказал:

- Эх, Тихон, дурак ты, мать твою! Рази ж мы воровали? Бирюльки это все.

И пошел было на улицу, да воротился.

- Ты, Тишка, не слишком радуйся! - тяжело глядя, просипел он. - Тебе тоже недолго осталося. Тебя машинкой заменят, вспомнишь меня тогда.

Повернулся, махнул ручкой фабрике, которой отдал больше четверти века, и побрел домой.

Дома Федор Харлапиевич походил, как зверь в клетке по скрипучим половицам и спустился в подпол. Там, в больших упаковочных коробках он хранил обувные заготовки: подошвы, каблуки любых форм, куски кожи и меховые стельки. Все это по бросовой цене он продавал обувщикам-частникам, те изготовляли обувь на заказ.

Вот Тишка! Червь болотная, зло думал федор Харлампиевич, вспоминая злорадное лицо дежурного на проходной, вот тварь вонючая! Сколько же ему через мои руки перепало! Ой-ей-ей! Сам же потом, тля, обо мне пожалеет. А нет же - пнул, мокрица, пнул! А чего ж не пнуть, коли лежачего?

Грустно стало Федору. Сколько, почти что, за тридцать лет он сделал добра людям? Все было, конечно. Были и пакости с его стороны. Но это, если только по женской части. А по работе, он не упомнит чтоб сподличал. Делился с кем надо. Все - честь по чести! Этому его еще Веркин дядя научил. Сказал:"Хочешь иметь - учись отстегивать, не то сгоришь, как пакля, горсточки после тебя не останется. Свои же и спалят!" Ох, хорошо Федя тогда эти слова запомнил. На всю жизнь. Да, воровал! А кто не воровал? У соседа, вон, жена Зинка, на канцтоварах сидела. Так в доме плюнуть некуда, чтоб не попасть в линейку, ручку, или ластик. А бумаги сколько, белой глянцевой? Ежели ее вернуть в первозданный вид, то Беловежская пуща получится. Федор как то спросил ее напрямик:

- На кой, тебе такое количество всего этого говна, письма писать?

Она молчит, чего-то вспоминает, ничего вспомнить не может. Лишь лоб морщит. И не из-за стыда молчит, просто не знает зачем ей столько говна, а стало быть, и ответить нечего.

И задумал Федор Харлампиевич уехать в Америку, чтобы стать мильёнщиком. Хватит шнурки от ботинок воровать! Пора делом настоящим заняться. Не трястись, не совать в потные ладошки мятые купюры, чтоб не видели ничего, не завидывали и помалкивали. Стал Федор Харлампиевич готовиться к отъезду. Произвел у себя дома инвентаризацию. Впервые, по всем правилам назначил всему чем владел цену и стал все это распродавать. Хрусталь, столовые приборы, сервизы, ковры, люстры. Все новенькое, упакованное, с бирочками. Торговля пошла оживленная. От покупателей отбоя не было. Еще бы, такой товар. Продал все, чуть ли не в несколько дней.

А тут - денежная реформа!

Федор Харлампиевич взял фотографию министра финансов, разрезал на мелкие ленточки, собрал концы резинкой, привязал к ней длинную веревку, и побежал по улицам, как со змеей. Соседи недоуменно наблюдали за его беготней, приплюснув к стеклам носы. Не иначе, как тронулся башкой, Федор Харлампиевич.

А он побегал по - улицам, поулюлюкал, держа змея, как знамя, высоко и торжественно, да и вернулся домой. Разжег во дворе костерок и покидал в него по ленточке: лоб, глаза, нос, рот, сопровождая все это отборным матом и молодецким посвистом.

В газетах стали появляться объявления с гарантией немедленной женитьбы на иностранцах. Женились ли действительно, или так, неизвестно, но народ стал убывать на глазах. По слухам получалось, что за границей выгоднее, хоть посудомойкой, хоть сиделкой. Раньше думали, что "заграница" - это Америка, пока не прошел по городу слух про одного, который рванул в Монголию. Получается, что и там "заграница". А какая там заграница, про то никто ни черта не знает, но раз не вернулся, значит все равно, получше нашего. Короче, в мозгах у людей все перепуталось. Ажиотаж такой, как если бы каждому разрешили по разу вынести бесплатно три товара из центрально универмага. Вот и реши, чего выбрать, что бы не лопухнуться-то? Из тысяч - три!

Федор Харлампиевич почувствовал, что теперь его очередь выбирать. Он в себе не сомневался. Знал, что человек бывалый, суетится не станет. Хладнокровно все выверит, и только потом вдарит в десятку.

Для начала, он снял со стены любимый портрет почти тридцатилетней давности, любовно протер его рукавом, и снес фотографу. Тот сделал из портрета фото шесть на девять. Федор надел бледно голубой костюм, шляпу с широкой лентой, и отправился через дорогу в брачное агенство. Оно размещалось в бывшей рюмочной. Строение ранее обшарпанное, славилось пьяными мордобоями. Сейчас рюмочная отпугивала нестойких свежей побелкой. Изнутри, вместо расшатанных кулаками и воблой столов, дорожка ковровая и кадки с пластиковыми пальмами. По стенам в свадебном убранстве, развешаны фотографии счастливых пар. Федор Харлампиевич долго вытирал в предбаннике ноги, затем вошел, и солидно представился. Прошелся вдоль стен, пристально вглядываясь в каждое фото.

- Это ж которая из них иностранка? - громко обратился он к женщине за столом.

- Почему обязательно иностранка? - Надменно скривилась та. У женщины на голове была сооружена сложная конструкция, похожая на водонапорную башню. Она сидела очень прямо, и лицо ее выражало крайнюю степень ответственности. На столе - два телефона, компьютер и факс. Федор присмотрелся к ней и вспомнил. Раньше она была заведующей колбасным отделом в гастрономе, потом директором бани. Баня была старая, вонючая, с прогнутыми тазиками и ржавыми узенькими душиками, но кабинет директора был оборудован по последнему слову, и из него был выход в сауну. Он часто пересекался с этой женщиной по поводу взаимовыгодного обмена, и звали ее не то Клашей, не то Глашей. Он подошел к ней поближе и прямо, как у своей спросил, показывая на факс и компьютер:

- А ты в этих машинках и впрямь кумекаешь?

- Мы с вами на брудершафт не пили, мужчина - отрезала Клаша - Глаша, - говорите по существу, мужчина. - И стукнула по клавише компьютера, как по косточке на счетах.

- Ну, ладно - пораженно хмыкнул Федор Харлампиевич, - будем по существу. - И деловито сообщил:

- Я решил на американке пожениться.

Женщина с башней поджала губы.

- Но, чтоб она, конечно же, была того, - занервничал он и очертил в воздухе силуэт гитары - фигуристая. Короче, ты понимаешь меня? Да, и чтоб не старая. Куда мне старая? - Федор схватил женщину за рукав:

- И чтобы обязательно по хозяйственной части, или к торговле поближе, чтоб не бедная, понимаешь меня? Куда мне бедная. У меня у самого, вон одни дыры в карманах остались. - Он живо обернулся на стенд, с фотографиями. - Вон, мне такую, как та, вишь?

Женщина вырвала рукав из рук Федора Харлампиевича и сухо сказала:

- Так. С американкой все ясно. Нужна молодая, красивая и богатая.

- Во-во. - Обрадовался Федор. - Молодец, правильно поняла меня, молодец.

- Теперь перейдем к вам, мужчина, - с нажимом проговорила та, и подняла тяжелый взгляд.

- А что, я? - не понял Федор Харлампиевич. - Я же все сказал.

- О себе и поподробнее. Сколько языков, какая профессия, материальное положение, круг интересов. И побыстрее, мужчина, - она поменяла папки местами, - вы не один у меня.

Федор растерялся. Снял шляпу, обтер ею шею и лысину, и беспомощно заморгал.

- Ты, это... Ты ж меня знаешь. Чего ты тут, прямо... Какой круг? Без работы вон остался, а ты круг. - И высморкался с шумом. Вдруг вспомнил, хлопнул себя по лбу, обрадовано полез в карман, вытащил фото, и протянул. - Тьфу ты, забыл совсем. На! Бери, бери, - сделал щедрый жест рукой. - У меня еще есть.

Та повертела фото в руках, и удивленно подняла брови.

- Что это? Кто это?

- Это я, - гордо отозвался Федор.

- В детстве?

- Да ты чего? Мне здесь тридцать два стукнуло.

- Ну, а сейчас сколько? Шестьдесят, сколько?

- Какие шестьдесят? Какие шестьдесят? - запальчиво вскричал Федор Харлампиевич. - Шестьдесят, главное! Ну, ты...

- Так, - устало вздохнула Глаша-Клаша. - Принесете потом реальную фотографию. Теперь следующее: какие знаете языки?

- Ты чего? - он угрожающе понизил голос.

- Ясно. Так и запишем - и притянула к себе листок бумаги. - Пожилой мужчина, безработный, малограмотный, желает жениться на молодой, красивой и богатой американке, без детей и вредных привычек.

- Слышь, - забеспокоился Федор, - ты не пиши: пожилой, безработный, слышишь?

- А как есть, так и пишу. - Со злорадством в голосе отозвалась та. - Врать не приучены!

- Ой-ли! - съязвил он и цыкнул языком.

- А будете грубить, мужчина, - не меняя тона, продолжала она, - мы на вас быстро управу найдем, - и нетерпеливо побарабанила пальцами по столу.

- Все. Все понял. Все-е понял! - сказал федор Харлампиевич и поднял вверх руки. - Миленькая, - заговорил он елейно, - ты мне там, в своих ведомостях оформи все, как надо, а за мной не заржавеет, ты меня знаешь. Обиженной не останешься.

Женщина с башней впервые улыбнулась.

- Странный вы какой-то, мужчина! Ей богу странный. Ну, зачем же приписками заниматься? Что это вам, ОБХЭС что ли? Или народный контроль какой нибудь? Тут невозможно обмануть. Все же сразу раскроется. Она приедет к вам, или вы к ней, и что вы будете тогда делать?

- А ты напиши, цыпочка, - приосанился Федор Харлампиевич, - а дальше уже мое дело. Я с вашей сестрой в короткую разговариваю. - И добавил уверенно:

- Никуда она от меня не денется!

После этих слов из боковой двери высунулась любопытная мордочка молоденькой девушки. Оглядев Федора, она как-то дико завела глаза под потолок, и взорвавшись от хохота, спешно скрылась.

- Что это было? - Нахохлился Федор Харлампиевич, подозрительно оглядываясь.

- Ну, как хотите, - не обращая внимания на его вопрос, сказала женщина с башней, и протянула квитанцию.

- Это что?

- Счет оплатите, мужчина, - казенным голосом отчеканила она, и отвернулась с недовольным видом.

- Это еще за что? Не понял.

- За то, что мы на вас карточку заведем. - лениво пояснила Клаша-Глаша, потеряв к нему всякий интерес.

- Какая карточка? - Вытаращился на нее Федор Харлампиевич. - При чем тут карточка? - И рубанул ладонью воздух. - Будет баба, будет капуста! Точка. Что я - фраер тебе, что ли? Да я, если хочешь знать...

- Тогда все. - Зло глядя ему в лицо выпалила женщина, и крикнула в коридор: - Следующий!

И тут же, с трудом втискиваясь в дверь заголосила с порога грузная тетка в платке:

- Миленькая вы наша, спасительница! Добренькая! Найдите мне мужа американца. Очень нужно! Семейные обстоятельства требвают. - И с трудом извлекла из сумки набитую чем-то наволочку. - Ничего для тебя не пожалею. - Заверила она, тяжело дыша. - Глянь сюда, дочка.

Федор потоптался на месте, помял шляпу в руках. Да и вышел вон.

Но на этом не остановился. Ходил по людям, вынюхивал. Однако, толком выяснить не удалось ничего. Темнил народ. Либо отмалчивались, либо, буркнут что-то невразумительное в сторону, и на другое переходят. Вот тогда он и решил навестить свою бывшую полюбовницу Любу, что была в свое время задействована в схватке с сожительницей-вдовой.

Люба к этому времени превратилась в жирную бабу. Голову до бровей повязывала темным платком. Торговала на рынке зеленью и цветами со своего огорода.

Федор остановился у ее калитки, зажав под мышкой георгины в газете. Прижался лицом к щели между досок, и сразу увидал задранный к небу обширный Любкин зад. Она что-то дергала из грядки. Федор Харлампиевич вложил два пальца в рот, и оглушительно свистнул. Люба выпрямилась, заслонясь рукой от солнца.

- Господи, кого черт принес! - Ахнула она. - Федька, ты, что ли?

- Я,- с самодовольством отозвался Федор Харлампиевич, и заломив на затылок шляпу, повторил со значением:

- Я это!

Тяжело ступая распухшими ногами, она направилась к забору, на ходу вытирая о себя руки.

- Люба, собаку-то убери! - капризно прикрикнул он.

- А чего она тебе? - недовольно проворчала Люба, наваливаясь на калитку боком.

Федор растерялся:

- Не хочешь впустить, что ли?

- А чего тебя впускать-то? Чего ты здесь забыл? - Накинулась на него она. - Поди ж ты, явился, не запылился! Впускайте его! Можеть, мне архестр позвать?

- Ну че ты выделываешься? - пристыдил ее Федор. - Я к тебе с делом, а ты вон как.

- Ясно, что не любезничать пришел. - Любка обижено подобрала губы. - А мне на твои любезности: тьфу, и растереть, понял?

Федор Харлампиевич ткнул между досок букет.

- Это тебе, между прочим. Специально.

- А на кой они мне? - Презрительно хмыкнула она, демонстративно складывая на груди руки. - У меня, вон целый сад. Я на продажу ростю. Могу и тебе продать, хошь?

Федор Харлампиевич прижал лицо к забору.

- Изменилась ты. Не узнать.

- Да и ты вон, сам, как сугроб весной, - огрызнулась Люба. - Скукожился весь. Ни одного места гладкого нет. - И прикрикнула зло:

- Говори, чего надо-то? Некогда мне тут с тобой...

Федор на "сугроб" сильно обиделся, но вида не подал.

- Я, Люба уехать хочу! - начал он вкрадчиво.

- Ну и скатертью дорога! Тоже мне, горе какое.

- Я, Люб, в Америку уехать хочу, Люб.

Люба вытаращила глаза, и глотнув воздуха загоготала, выгнув гусем шею.

- Ну, чего ты в самом деле? - с досадой протянул Федор. - Как конь, все равно...

- Ой, девоньки, держите меня, не могу, сейчас кончусь, - Надрывалась от смеха Любка. - Вот прямо тут ляжу и помру. И ты туда же, заполошнай! И то верно, какая Америка, без Федьки-то? - И утирая рукавом глаза, спросила почти серьезно:

- Ты, что ль, тоже мильёньщиком заделаться надумал?

-Так ведь время, Люба, сейчас сама знаешь какое пошло. - Торопливо стал объяснять он. - Теперь же на машинках ихних надо тюкать. Молодые пришли, наглые. Нас под зад коленом. Нас же тюкать, как их, не учили, вот мы и не нужные стали.

- Ну, а от меня чего хочешь? - Спросила она с неприязнью. - Чтоб подмогла - подсобила? А может тебе билет на паровоз купить? - И зло прищурилась. - Все! Кончилось твое время, Федька, когда я за тебя в огонь и воду бросалась. Кончилось. Вот, видишь? - И продемонстрировала жирный кукиш. - И веник свой плешивый забирай назад. Ничего мне от тебя не нужно.

- Да нет же, Любушка, - засуетился Федор. - Я не за этим к тебе пришел. Честное слово, не за этим. Ты только разузнай по бабам, как они все едут отсюда? Куда в первую очередь надо обратиться? У тебя подружек вон сколько, - чуть не плача взмолился он. - Разузнай, Люб, а?

Федор Харлампиевич испытывал крайнюю степень неловкости. И оттого, что его не впускали в дом, и оттого, что приходилось смотреть между досками.

- А че узнавать? - Люба с силой потянула носом, и сплюнула в траву. - Женются, иль своим ходом. Кто как.

- А женются-то как, как женются-то? - Встрепенулся Федор. - Где они этих иностранных находят, черт бы их побрал?

- А че их искать? - С тем же философским хладнокровием отозвалась она. - Вон, яврейку каку найди, да и жанись, коль так приспичило.

- А при чем тут яврейка? - опешил Федор Харлампиевич.

- Как при чем? - Любка опять загоготала. - В Израиль ихний поедешь. Вот страм-то! Федька - в Израиле! - И заткнула рот кулаком.

- А при чем тут твой Израиль? - обескуражено уставился на нее Федор. - Я ж тебе про Америку, а ты мне про что?

Окончание следует.

- Это твой Израиль, а не мой, - Окрысилась она. - Вот и мотай туда, понял? А нам и здесь хорошо.

- Злая ты женщина, Люба. - Тоскливо вздохнул Федор. - Злая и некультурная. Я к тебе как к человеку, а ты...

- Как к человеку? - Она сузила глаза. - А когда мне твоя грымза чайник проломила, ты где был? С ней остался подживать?

- Ну... Чего уж теперь вспоминать, что было, Люб. Мне самому не сладко пришлось. - Федор Харлампиевич знал за ней жалостливость, и сейчас решил на нее надавить. - Столько хлебнул, - продолжал он печально, - никому бы мало не показалось. За все, Люба заплатил, за все!

Люба потупилась в землю, сочувственно качая головой. Вздохнула протяжно, и вдруг заговорила задумчиво:

- На кой черт сдалась тебе тая Америка? Вон, Дунькин сын в Израиль уехал, и ничего, живой. Пишет - жить можно. Апельсинов - жопой ешь. - И украдкой взглянула на Федора. - А может, врет все.

- Какой такой Дуньки сын? - Насторожился Федор.

- Носаткиной Дуньки, сменщицы моей. Неужто не помнишь?

- Так он что, на яврейке женился?

- Не-е. Так поехал. Своим ходом.

- Как это?

- Как, как. - Усмехнулась она. - Бумаги сделал и поехал себе. Как!

- Какие такие бумаги, Любушка, он сделал? - Навострил уши Федор Харлампиевич.

- Обычные бумаги. - Поразилась его недогадливости Люба. - Мол, мамаша его, то есть Дунька Носаткина - яврейка, и мол папаша, Ванька Носаткин тоже яврей, и он выходит весь яврей, как есть. - На Любу опять напал приступ смеха.

- Так что, Дунька - яврейка, что ли? - окончательно запутался Федор Харлампиевич.

- Че, сдурел что ли, совсем? Да она их отродясь в глаза не видала. Совсем разум, видать, потерял. Как сучок сломанный все равно.

- Липовые бумаги-то! - потрясенно прошептал Федор. - А где эта твоя Дунька живет?

- А тебе это зачем знать? Она не велела никому про это говорить.

- Да ты не бойся, я не скажу, что от тебя узнал, - поклялся Федор Харлампиевич, вцепившись в забор обеими руками.

- Ой, Федька! - Отмахнулась от него на него Люба, сдерживая улыбку. - Ну, да Бог с тобой.

И указала рукой на серый дом, в конце улицы.

Федор тут же распрощался и поспешил в указанную сторону. А она прижалась лбом к калитке и осталась смотреть ему вслед. Господи-и, с горечью думала она, сколько слез извела, сколько ночей не спала, Богородицу молила, чтоб пришел, вспомнил. А вот пришел, и тьфу! Поганка ноздреватая. Ничего кроме самодовольства и нету. Не мужик, а плевок в шляпе. Это ж где мои глаза-то раньше были? Она сняла с головы платок, утерла им заплаканное лицо, и повязавшись заново, направилась к грядкам.

Дунька Носаткина Федора узнала сразу. Ревниво справилась, не от Любки ли пришел. Федор Харлампиевич от ответа уклонился и сразу перешел к делу. Дунька крепилась недолго, оказалась слабой. Сразу выложила ему все, что знала. Дала адреса и имена, рассказала к кому за кем идти, а потом достала из под кровати шкатулку с видом Минеральных вод и стала хвастаться письмами от сына Борьки. Сказала, что по- ихнему он теперь Барух.

Федор подолгу разглядывал фотографии, вдумчиво перечел письма, и распрощавшись с Дунькой, пулей бросился по названным адресам.

Пока ему делали новые документы, он познакомился со многими такими же, как он. Среди прочих, с изумлением отметил карлика и башкира.

- Слушай, - как-то спросил он у "маэстро", - а карлику ты зачем нужен?

- Затем же, что и тебе, - невозмутимо отозвался тот.

- Он что, тоже хочет стать явреем? - не поверил Федор Харлампиевич.

- Ну.

- А разве карлики могут быть явреями?

- А почему нет?

Федор Харлампиевич крепко задумался. Потом опять спросил:

- А башкирец, что ходил тут, он что, тоже хочет быть явреем?

- А что мешает?

- Так он же башкирец!

- Ну и что?

- А разве башкирец может быть явреем?

- Ну, если русский может стать евреем, почему башкир не может?

На этом разговор и кончился. И не потому, что у Федора Харлампиевича не было больше вопросов, а потому что "маэстро" пугал лаконичностью.

Когда все документы были готовы, Федор Харлампиевич сдал их в ОВИР и стал ждать вызова. Временно поселился у соседа в пристройке. Объяснил всем, что собирается жениться и уезжает к невесте в область. Времени у него было хоть отбавляй и он решил углубиться в изучение брошюрок. Брошюрки эти он набрал в местной синагоге, куда ходил дворами, чтоб остаться незамеченным. Он раскладывал их перед собой веером и вытаскивал каждую, как в пасьянсе. Сначала просто рассматривал картинки. На первый взгляд они ему казались чудными. Когда привык, он обратился к тексту. Из него Федор Харлампиевич с удивлением узнал, что евреи не едят сало. То есть, если дословно, то настоящие евреи сало не едят. Федор был сражен такой постановкой вопроса. Бред сивой кобылы, решил он. Как это можно проверить, кто ест сало, а кто нет? Может, у него на столе одна картошка печеная стоит, а в заначке шмат сала припрятан? Это они там по домам, что ли ходят, с проверками? И потом, что, у явреев у всех один вкус должен быть, что ли? Недоумевал он. Вот возьмем меня, к примеру. Я нынче, как есть - настоящий яврей, так? А сало ем. И буду есть. Как с этим быть? Или взять моего соседа Терентия Тимофеевича. Он - украинец, а сало на дух не переносит. Так и что из этого получается, что теперь - он настоящий яврей, а я - не настоящий? Федор сильно разволновался. Умники, мать их так! Чего удумали. Его даже охватило сомнение, правильно ли он сделал, что решил ехать в этот самый Израиль? Не поспешил ли? Всю ночь он ворочался с боку на бок, никак не мог уснуть. Что ж это я себя на голодную смерть обрекаю? Что же еще кушать, если не сало? Картошку одну? Или щи постные? Федор Харлампиевич встал, зажег свет, взял в руки одну из брошюрок, полистал. В ней были фотографии людей. Пригляделся - вроде не худые. Некоторые, так вообще, упитанные. Что ж они там жрут все-таки? Обескуражено почесывая затылок, недоумевал он. И вдруг вспомнил с тревогой слова из письма Дунькиного сына Борьки:"Апельсинов навалом и дешевые. Жить можно!"

Это ловушка! Ошпарило Федора Харлампиевича. Сионистский заговор! Предупреждали нас, дураков. Всю жизнь предупреждали. Где только не писали и не говорили, чтоб уберечь. Нет. Дай дураку вляпаться! Он опять всмотрелся в фотографии и заметил, что те, у кого вперед ушей кудли длинные висят - те в шляпах, а те, у кого вперед ушей кудли не висят, те в панамках, как крышки для бидонов. Представил себя Федор Харлампиевич в такой панамке, в руках, по апельсину и заплакал, как ребёнок. Так и заснул, всхлипывая. И приснился ему Бог. Смотрит он на него строго и пальцем грозит.

- Почему, - спрашивает, - кудли вперёд ушей не носишь?

- Помилуй, Господи! - Взмолился Фёдор Харлампиевич - откуда ж их взять? У меня всего и кустится, что за ушами чуть-чуть, да на затылке - венчик с просветом.

- Какой же ты яврей, Федька? Ты хоть одного яврея в живую видел?

- Видел, - с жаром отозвался тот. - Даже двух. Один - карлик, маленький такой, а второй, как есть весь башкирец.

- А кудли у них висели?

Нет, кажись не висели. У карлика, точно могу сказать, что не висели, а за башкирца поручится не могу, не взыщи, Господи! Не смог я сразу разобрать, где у него что. Где лицо, где волоса. Всё смешалось в уму... разве ж там у них можно что понять, у башкирцев-та.

Тогда Бог грозно на него посмотрел и говорит: "Вот я тебя и поймал, что не настоящий ты яврей. Явреи всё вокруг подмечают, потому как по целым дням едят апельсины. В них специальные витамины есть, что обостряют внимание и укрепляют память. Эх ты, Федька! Ошибся я в тебе! И стал исчезать, как таять.

Фёдор Харлампиевич тонко закричал и проснулся.

Дурной сон. Не к добру, тревожно подумал он и пошёл к почтовому ящику. А там вызов из Израиля. Взял Фёдор Харлампиевич трясущимися руками конверт и поднёс к глазам. Конверт необычный, в углу окошечко. Он его вскрыл и вытащил оттуда бумагу. На ней гербы и печати. Что написано там, он прочесть не успел, завёл глаза к небу и рухнул наземь.

Сколько он пролежал, неизвестно, только когда очнулся, то обнаружил себя лежащим на кровати, со сложенными на груди руками. Между пальцев, вместо свечечки, вставлена полученная им бумага. Видно, Терентий Тимофеевич по нужде вышел и обнаружил его лежащим на земле.

Господи, с ужасом подумал Фёдор Харлампиевич, он же депешу мою прочёл. Теперь обман откроется и все узнают, что он едет не к невесте, а на свою историческую Родину. И что он теперь не Фёдор Харлампиевич, а Эфраим бен Цви.

- Ну? Чёго? Щё живой? - раздался хриплый голос.

Федор Харлампиевич повернул на подушке голову и увидел соседа, чинно сидящего у его изголовья. Федор испуганно вглядывался в него, пытаясь понять: знает, не знает? Прочел, не прочел?

Терентий Тимофеевич откашлялся и стал рассказывать, как было дело:

- А я ду витру вышел, бачу - ты видпочиваешь, як вмер. Тай гадаю, внэсу тэбэ у хату, поки дупа не вмерзла. Бумага дю-юже важная коло тэбэ була. Так я вложил щёб нэ улэтила. О!

- Спасибо, Терентий, - вяло отозвался Федор Харлампиевич.

- Жинка забихала, - печально продолжал сосед, - каже: мобудь, вмэр? Що с грошами будэм робить? Диты, чи хто е?

Федор Харлампиевич вскочил на ноги. Дико озирнулся. Замахал руками.

- Что вы? Жив я, жив! Какие дети?

- Ну, колы скачешь, поживэш ще трошки, - удовлетворенно констатировал сосед, поднимаясь с места.

Через несколько дней Федор Харлампиевич ехал на скором поезде в Москву. При нем были доллары, вырученные за дом и огромный сундук с салом, перевязанный крест накрест бечевкой. Еще у него имелась большая хрустальная ваза, обернутая в одеяло. Он вез ее специально, чтоб "подмазать", если к сундуку придерутся на таможне. Федор Харлампиевич рассчитал, что при экономном использовании сала хватит на год.

Вся процедура в Москве заняла около недели. Он даже поразился, как это оказалось просто. Больше всего его потрясло то, что его "соплеменники" на исторической Родине взяли на себя все материальные расходы.

Он гулял по русской земле последний раз и не переставал себе удивляться. Ничего не екало в груди, вот ровным счетом ничего. Федор Харлампиевич специально разжигал в себе злобу к прошлому, вспоминая свое детство, вынужденное воровство и вечный страх, что поймают, посадят, вышлют, убьют.

Все. С этим покончено навсегда, думал он, вольно вдыхая воздух. Приезжаю, покупаю белое пальто, устраиваюсь по специальности куда нибудь на склад или на овощную базу и буду честно работать. Сала хватит на год, апельсинов - навалом, много ли мне нужно? Дальше этого фантазия не работала. Он, конечно же втайне мечтал стать "мильёнщиком", но боялся себе в этом признаться. Дух захватывало, как на качелях.

***

Прошло два года.

Эфраим бен Цви, карлик Хаим и башкир Мордехай проснулись почти одновременно. То ли солнце запалило в брезентовое окошко жарче обычного, то ли пить после вчерашнего сильно захотелось, только они разом открыли глаза, разом уселись на циновку, и разом переглянулись.

- Знать бы сколько сейчас времени, - мечтательно произнес Мордехай. Все почесались и тоскливо зевнули.

- Что-то сегодня со сранья уже печет. Лето, б... начинается, - недовольно заметил Хаим, приподнимая брезент палатки.

- Не юли, все равно пойдем работать, - строго отрезал Мордехай.

- А там ничего не осталось со вчерашнего? - заканючил карлик.

- Все. Работать, - решительно сказал Мордехай, одел черные очки и поднял того за воротник. Все трое, один за другим, вылезли из палатки. Прохожие останавливались, разглядывали стоящие рядом с палаткой шесты, на которых были натянуты плакаты-воззвания:

1. Помощь(материальную и повсеместную) людям из СНГ! Понимание, плюс беспредельная доброта!

2.К двухтысячному году - каждому русскому еврею, по отдельной квартире!

3. Кто не с нами - тот против!

4.Русский язык - национальный язык Израиля!

5.Израиль двухтысячного - это цивилизация, плюс обрусение масс!

Кто-то внизу подписал фломастером на иврите слово "шалом" и оставил булочку, в полиэтиленовой упаковке.

- Пусть дети ваши жрут булочки! - зло выкрикнул Эфраим бен Цви и пульнул булкой в голубя.

Рядом с палаткой, на всякий случай, стояла банка из под кока-колы. Эфраим бен Цви потряс ее и перевернул содержимое на ладонь.

- У-у, жиды, жмоты! Мать их так! - прошипел он. - Ты за них всю жизнь узничаешь, как честный сионист, а они тебе за это пятьдесят шекелей и булку.

- Я так думаю, они ни черта по-нашему не понимают, - несмело предположил Мордехай и уточнил: - Не понимают, что там написано.

- Ну и дураки! - высказался Хаим. - У нас, последний ханыга умел читать по-русски. - И тут же перешел на жалобный тон:

- Может, что-то осталось со вчерашнего, а?

Мордехай посмотрел на него с сочувствием и задумался.

- Не давай ему, - голосом старшего предупредил Эфраим бен Цви. - Напьется, работать не будет.

- Слышал? - обратился Мордехай к Хаиму, и весело подмигнул. - Говорят - не положено.

- Блин! - Не выдержал тот. - Я что, на историчку приехал только в бубен бить? А для души мне уже ничего не положено? То ли дело было в России, матушке. Не понимали, не ценили! - Он сел на корточки и обхватил голову руками.

- Не рви душу, поц! - взревел Мордехай.

- Я же говорил? Говорил? - обрадовался Эфраим бен Цви своей прозорливости. - И это он еще не вмазал!

Еще какое-то время они препирались возле своей палатки, после чего нехотя разошлись.

Эфраим бен Цви пошел на рынок, а Мордехай с карликом дошли до угла и встали. Мордехай когда-то работал в филармонии. Он сохранил некоторые привычки тех времен. Например перед выступлением надевал бабочку и распевался. Вот и сейчас он надел бабочку поверх длинной трикотажной майки, сложил на груди руки, кашлянул, и завел: "ми, мэ, ма, мо, му-у..."

- Ой, ну я не могу, блин, - закатился Хаим. - Ну что это тебе, "Сопот-82", что ли? Ну, ё-маё, блин. Мендельсон нашелся!

Когда распевка закончилась, Мордехай торжественно выпрямился и дал знак рукой. Хаим суетливо полез в пакет, достал бубен, оглянулся на Мордехая, и убедившись, что пора, с силой затряс над головой колокольчиками. Бубен являлся единственным музыкальным сопровождением вокальных партий солиста башкирской филармонии. Хаим бил в бубен, а Мордехай сосредоточенно отсчитывал такт ногой, чтоб в положенный момент округлить рот и запеть.

Первой у них обычно шла песня "Хотят ли русские войны?", следом, по программе, "Я, ты, он, она - вместе целая семья!..". На этих словах Мордехай снимал солнечные очки и сначала показывал на себя, затем на ребенка, на мужчину, на женщину и в конце делал круг руками, как бы собирая всех воедино. Хаим с силой ударял в бубен: местоимение - удар. Он считал это гениальной исполнительской находкой. Заканчивалось представление обычно песней "Арлекино". Когда Мордехай сотрясался от трагического хохота, Хаим исподтишка строил израильтянам рожи и бил в бубен задом. Израильтяне весело смеялись, с удовольствием хлопали и бросали деньги. Мордехай, не видя проделки Хаима, относил успех на счет своего вокального мастерства. Он низко кланялся, манерно прикладывая к сердцу руку.

А Эфраим бен Цви в это время ходил по центральному рынку мимо лотков и пробовал. Пробовал он все без исключения, и когда доходил до конца ряда, был уже вполне сыт. Начинал он с маслин и соленых огурчиков, затем переходил к колбасам и ветчинам, а заканчивал обычно фруктами и сладостями. Проблему с водой Эфраим бен Цви решал просто и остроумно. Он подмечал человека с бутылкой в руках подходил к нему и говорил:"Слышь, браток, дай глоток!" Раскрывал перед тем пересохший рот, и щелкал пальцами по горлу. Человек неуверенно протягивал ему бутылку и удалялся, удивленно оглядываясь. Так Эфраим бен Цви решал проблему с водой.

Изрядно подкрепившись, он сел на лавочку, вытащил из за уха сигарету, закурил и предался воспоминаниям последних лет.

Буквально через несколько недель после его возвращения на историческую Родину, находясь в официальном учреждении, он неожиданно натолкнулся на своего закадычного друга детства Костика Неналейко. У Костика была во многом схожая с Федором судьба. Ни он, ни его мамаша толком не знали, кто был повинен в его появлении на свет. Мамаша его, Пелагея Даниловна, трезвой, была очень славной, но как напивалась, гнала его из дому. Рвала на себе одежду: "Убирайся, не нужный ты мне! Погубец моей красоты и молодости." Наутро неизменно сокрушалась: "Где ты, сыночек, кровиночка моя ненаглядная?" Костик, загнанный страхом в хлев к свиньям, несмело выходил из убежища, шмыгая носом, и недоверчиво косясь на мать.

Первый свой ларек Федька брал под его, Костика, чутким руководством. Природа наделила его хваткой и острым умом, поэтому все их вылазки и налеты на соседние деревни сходили с рук. Потом Костик неожиданно исчез и больше никто его никогда не видел. Гадали: то ли в тюрьме, то ли уж нет в живых. Федька сколько справлялся о нем, все без толку. И надо же где пришлось свидеться? На земле обетованной! Федор, как друга своего увидел, так остолбенел, дар речи потерял. Вглядывался поначалу, вдруг обознался. Но у Костика были две особые приметы. Одна - стеклянный глаз, другая - татуировка на левой кисти. На каждом пальце - по букве. Получалось слово "стрем". Федор глянул на руку - точно, есть "стрем", последил за глазом - не моргает. Стало быть, это он, Костик, и есть. Бросился Федор к нему, давай его по бокам бить и целовать:

- Друган, Костик, живой!

А тот так выпрямился, глазом настоящим на очередь - зырк, зырк, и ледяным голосом:

- Вы обознались, товарищ!

- Ну как же, вот - глаз, вот - "стрем"...

- А я вам еще раз повторяю: вы, товарищ, обознались! - И желваками по скулам заиграл.

Обидно стало Федору - вот что заграница с людьми делает! Вышел он на улицу, закурил. Вдруг слышит, крадется сзади кто-то. Обернулся - Костик. Палец к губам приложил, знаки делает, мол отойдем в сторонку. Когда отошли, Костик на него чуть ли с кулаками набросился:

- Ну, какой я те - Костик? Какой я Костик, блин? Ты где находишься? - Отошел на шаг и культурно представился: - Моше.

- Очень приятно, - Взволнованно проговорил Федор и тоже представился:

- Эфраим бен Цви.

И они обнялись, как братья. С тех пор и не разлучались. Встречались на явочной квартире каждый день. Моше обучал Эфраима, как надо здесь действовать, чтоб не быть фраером.

- Первое, - объявил Моше, - это пособия. Их можно получать отовсюду и за все. И здесь, и даже в Германии.

- Ух ты! - восхитился Эфраим бен Цви. - А как это?

- Научу. Ты слушай и помалкивай. Второе. - Моше шагал по комнате, заломив руки за спину. Лицо его было напряженным и решительным. Эфраим бен Цви с восторгом взирал на друга. - Второе, - повторил Моше и остановился. - Надо доказать, что ты в детстве попал в гетто.

- Это где ж такое есть?

- Да какая тебе разница? - отмахнулся тот. - Третье. - Он округлил глаза и посмотрел на Эфраима - Эх, если б доказать, что ты за их идею всемирного заграбастанья зону топтал, ты бы на самый наверх смог бы пролезть. Вождем бы каким стал. Есть тут такой.

- Я - вождем? - С сомнением переспросил тот, и почесал ухо. - А это еще на хрена?

- Зеленый еще, - снисходительно усмехнулся Костик, и стал пояснять. - Ездил бы везде, байки про тюрягу толкал. А тебе за это - бабки валом, почет и уважение. - И помолчав, добавил:

- Из-за границы не вылезал бы, как Ленин.

- Да-а. - Восхищенно выдохнул Эфраим, и тут же скис. Как такое докажешь?

Помолчали. Моше вдруг заговорил:

- Остались еще в Союзе честные люди, могут ксивы накрапать, что тебя КГБ пасло за сионистские идеи. - И подчеркнул, выставив палец:

- Не сидел, но пасло. - Дальше. Если получится, - продолжал Костик, сосредоточенно щурясь, - будем требовать государственную квартиру.

- Это что, в песках с крокодилами, что ли? - испугался Эфраим.

- Мудак ты, Федька, вот что я тебе скажу. В песках с крокодилами, как ты говоришь, как раз сионисты и живут. Тебе там нечего ловить, это ихние дела. Тебе надо, чтоб в центре страны, и точка. - Моше отошел на шаг назад, взглянул пристально. - У тя со здоровьем, как?

- Тьфу, тьфу, чтоб не сглазить! - Похвастался тот, и заблестел глазами.

- Вот это плохо, - упавшим голосом произнес Моше. - У меня, вот инвалидность за глаз. - И указал пальцем на протез. - И печень отказывает. Я сейчас больше бутылки уже не могу. Так через это у меня освобождение от работы, пенсия, и еще так, по мелочи. - И перехватив завистливый взгляд, сказал успокаивающе:

- У тя подъемные пока, чего ты?

- Да-а, - раздраженно отозвался тот, - рази ж это деньги? Так, слезы. А они не спрашивали, где твой глаз делся?

- А мне что? - Оживленно заговорил Моше, - спрашивали. А у меня на этот счет справка есть. По ней я - инвалид труда. Четко. Не подкопаешься.

- Лихо, - поощрил Эфраим и качнул головой. Уж он то точно знал, где Костик оставил свой глаз.

Друзья еще посовещались, составили план действий и разошлись "по одному".

Спустя срок Эфраим бен Цви вошел в списки пострадавших от гитлеризма, добился статуса узника Сиона и стал инвалидом первой группы.

- Сейчас они у нас вот где будут! - ликовал Костик, выставляя вперед крепко сжатый кулак. - Сейчас ты можешь качать права!

Федор Харлампиевич начал качать права, и с удивлением увидел, что таких как он, бойцов "невидимого фронта" столько, что глаз не в силах охватить всех сразу. Среди них и "наши" и местные. Все в прекрасной спортивной форме, готовые на все, если того потребует дело. А уж про справки, что на каждый волдырь и царапинку, и говорить нечего.

- Это у них здесь национальный спорт. - С компетентной важностью пояснил Костик. - Основное занятие. И чем человек богаче, тем он ловчее обдирает. Вот поэтому, - назидательно заговорил он, - я тебе говорю, - не будь фраером! Здесь таких не любят.

Костик напряженно задумался, кусая щеки и кривя лицо вбок. И вдруг изрек:

- Надо тебе, Федька стать религиозным.

- Нет. - Решительно запротестовал тот. - Этого - никогда!

- А чего тебе? - Поразился тот. - Панаму бабьей шпилькой закрепил, библию ихнюю в руки, и все. Делов-то! - И радостно потер руки, указывая на пустяшность проблемы.

- Куда крепить-то? - С молчаливой скорбью, Эфраим склонил перед другом голову. Тот с брезгливым интересом изучил ее глянцевую поверхность.

- Эк, как тебя! - изрек он наконец, и крякнул. - Ну что ж, будем клеить!

А еще через какое-то время Эфраим бен Цви, прижимая к груди святую книгу, спускался в подземный переход, откуда раздавалось громкое пение, под неустанное дребезжание колокольчиков. Эфраим бен Цви глянул на музыкантов и обомлел: как есть башкирец, и с ним этот, маленький. Вечером того же дня все трое надрались в хлам, по поводу воссоединения. Потом подрались. Сначала башкир прицепился к карлику, потом карлик прицепился к башкиру, а потом они оба накостыляли Эфраиму бен Цви. Заснули обнявшись, там же, где выпивали, на травке в городском парке, рядом с фонтаном. С тех пор, пройдя длительный инструктаж и войдя в тайное общество "защитников своих законных прав", три главных сиониста больше не разлучались.

Стало припекать. Эфраим бен Цви тяжело поднялся с лавки, на которой вспоминал события минувших лет, привычно проверил рукой кипу и лениво побрел к палатке, установленной неподалеку от министерства абсорбции. Захотелось прилечь и отдохнуть. У палатки стоял знакомый полицейский из Жмеринки. Он курил и гонял ногой пустую банку, из-под кока-колы.

О! - радостно крикнул он, завидев Эфраима. - Шалом!

- Шалом, шалом, - мрачно проворчал тот.

- Я тут зачитался прямо, пока тебя ждал, - сказал полицейский, указывая на плакаты. - Ну, как дела? Контора пишет?

- Пишет, пишет, - отмахнулся Эфраим бен Цви. - Дай пройти.

- Сдаваться не пора? - неожиданно поинтересовался полицейский, и перекинул сигарету из одного уголка рта в другой.

- Не-е, - категорически изрек Эфраим бен Цви и выставил вперед ладонь.

- Ну, а если силком заставят? - не унимался полицейски растягивая рот в широкую улыбку.

- Во! - обрадовано вскричал Эфраим. - Это то, что нам нужно. Мы им такую кузькину мать покажем, мало не будет! Пусть только сунутся! Мы ихнюю хваленую демократию, блядь, на весь мир ославим. Они еще пожалеют, что с нами связались.

- Так ведь и так уже показали всем, нет? - Продолжая улыбаться спросил полицейский.

- Это еще цветочки. - Злорадно пообещал Эфраим. И заверил, согнув руку в локте:

- Мы им еще такого покажем, готовьтесь.

Полицейский помял пальцами сигарету.

- А может, все таки хватит? Добились же чего хотели.

- Это чего мы добилися? - попер на него грудью Эфраим. - Чего мы такого добилися-я?

- Брось, слышь? - Иронично покосился на него полицейски. - Пособия получаешь? Получаешь. Квартиру тебе дали? Дали.

- Где дали? - сорвался Федор и толкнул его в плечо - Это где дали? Пусть там живут те, которые тебя ко мне подсылают. Я свои права знаю. Мне положено в Тель-Авиве хочу у моря. - И застучал кулаком в грудь:

- Я за эту землю пострадал весь! Чтоба такие, как ты, могли тут расхаживать. - И обижено отвернулся.

- Слышь, придурок, - негромко заговорил полицейский. - Ты "им" вон, лапшу на уши вешай, они в наших ни черта не понимают. Пока. А мне твои слезы с легендами до задницы, разумеешь? Умница, способный. Поэтому, пока не поздно, сворачивай декорации и кончай цирк. - И вновь засиял широкой улыбкой. - Сейчас уже другое время наступает, что бы вы мне были здоровы, как я от вас устал! Девяносто второй год на дворе! Одну партию комиков уже выслали назад, до мамки. Чуешь, к чему клоню?

У Федора внутри все оборвалось. Он согнулся, обхватив руками живот. Страх, позабытый, родной, впился в него жалом, прокрутил кишки раз, другой, и отпустил ненадолго.

Федор с ненавистью смотрел в спину удаляющегося полицейского. У-у-у, жиды проклятые! Волки позорные! Твари продажные! Эх, нет на вас...

***

А еще через какое-то время, в Храме гроба Господня, что в Иерусалиме, трое друзей обретали своего пастыря, вступали в стадо Христово. Всех троих полили черпачком, повесили крестики на грудь и нарекли новыми именами: Амвросий, Акакий и Акым. В Канадском посольстве, куда они обратились с жалобой на притеснения со стороны иудеев, им искренне посочувствовали, и спешно переправили в Канаду.