Александр Володарский

ОРЛОВСКАЯ ПОРОДА

Если бы Микеланджело пришла идея изваять Давида восьмидесяти лет – он мог бы взять в модели Феликса Орлова. Подтянутый, широкоплечий, с вьющимися седыми волосами, зачесанными назад в кокетливый хвостик, к тому же – всегда в окружении длинноногих манекенщиц, он выглядел человеком вне возраста.  Вот и сейчас Орлов упруго поднялся из-за стола и поднял бокал.

– Знаете ли вы, господа, какая самая редко встречающаяся  черепно-мозговая травма?

Праздничный вечер уже перешел в ту фазу, когда и тамада, и даже виновник торжества растворяются среди гостей без осадка и могут быть свободны, но Феликс привычно овладел вниманием зала – все затихли.

– Не знаете… Это – интеллект! А сейчас, дорогие друзья и коллеги, я прошу вас напрячь свой интеллект и ответить, кто этот человек на портрете?

Все присутствующие в ресторане повернули головы в направлении руки юбиляра. Многие только сейчас заметили на стене, под внушительным, переливающимся огнями логотипом Дома моды «ORLOV» небольшую черно-белую фотографию в рамочке. Изображенный на фото был явно не из этого века, и гости постарше, глядя на седую окладистую бороду мужчины,  отметили про себя сходство со знаменитым некогда Фридрихом по фамилии Энгельс. Но поскольку Маркса рядом на фото не было, борода не гарантировала, что это Энгельс.

– Даю наводку. Если бы не изобретение этого гениального человека, мы бы вряд ли сегодня праздновали двадцатипятилетний юбилей  нашего Дома моды.

– Это – Зингер, изобретатель швейной машинки!

Феликс не заметил, кто это сказал, однако не стал уточнять и продолжил:

– Верно! Но Исаак, или Айзек Зингер не изобретал швейной машинки и не утверждал этого. В середине девятнадцатого века уже были в ходу швейные машинки. За десять дней, которые «потрясли мир» и сделали его богачом, Зингер усовершенствовал конструкцию этих моделей. Он расположил челнок горизонтально, благодаря чему нить перестала запутываться. Придумал столик-доску для ткани и ножку-держатель иглы – это позволило делать непрерывный шов. А также  снабдил машину ножной педалью, освободив наши руки. Первый «Зингер» был продан за сто долларов. Это был уникальный случай, когда первый образец не только окупил все затраты на разработку, но и принес изобретателю прибыль.

Ведущий вечера, известный шоумен Владлен Ноябрев,  физически не выносивший, когда кто-то на торжестве говорит дольше него, не выдержал и громко провозгласил:

– За отца  всех  закройщиков и портных – Исаака Зингера! И за главу Дома моды «ORLOV» –  кутюрье Феликса Орлова!

Раздались аплодисменты, кто-то успел выпить, а кто-то не успел и обратил внимание, каким едва уловимым взглядом Орлов сразу осадил ведущего.

– Дом моды «ORLOV» начинался не с меня, дорогие мои… В начале двадцатого века, в небольшом домике, на окраине еврейского местечка, где жила  семья Орловых,  в том углу, где у православных обитателей городка висели иконы, висел портрет Зингера. В нашей семье шили все. В десять лет мой отец сам сшил себе костюм. Его дед Арон говорил ему, что он очень способный. Но потом жизнь отца сложилось так, что он никогда не брал в руки иголку. Ровно десять лет назад мой отец ушел… Ему было девяносто пять – мы, Орловы, живучие. Домашние в детстве звали моего папу – Шуня, Галя-молочница – Сашко, друзья и так, и так, а в метрике было написано – Шимон...

Орлов замолчал, закрыл глаза и ему, а, быть может, не только ему показалось, что посреди зала, будто на пыльной городской улице начала двадцатого века, застроенной неказистыми деревянными домами,  появилась молодая женщина в переднике поверх темного платья, с черными длинными волосами, забранными в платок.

– Шуня! Шуня! Гей эсен! – звала она громко и нежно.

Это был обычный городок, местечко. Кто не в курсе, гуглите Википедию и читайте: «Местечко — небольшое поселение полугородского типа в  Восточной Европе с преобладающим еврейским населением». Местечко на идиш – штэтл. Основным языком еврейских местечек на Украине или в Украине, как вам больше нравится – был идиш. Феликс знал всего несколько выражений на идиш, слышал несколько раз от бабушки и дедушки в детстве и запомнил: «Гей эсен», «Вифль костен?», «Зай гезунд!». «Иди кушать»,  «Сколько стоит?», «Будьте здоровы!» Ну и: «А за юр оф мир!» – «непереводимая игра слов», что-то типа: «Чтоб я так жил!»  Впрочем, откуда ему, да и вам знать этот язык – идиш?! Лучше учите себе английский, а еще лучше китайский – точно не пропадете...

– Шуня! Шуня! Гей эсен! 

Мальчик слышал, как мать зовет его, и ему хотелось есть, но идти домой – не хотелось вовсе. Тем более, что навстречу Шуне плыла Галя-молочница, молодая видная деваха с бидонами в обеих руках. Как говорил друг Шуни, Борька Гуревич: «Она – не кровь с молоком, она  – творог с медом!»

Он заметил ее и смотрел, не отрываясь. Так смотрят на красивых восемнадцатилетних девушек в четырнадцать лет и потом, уже где-то после лет пятидесяти.

– Сашко! Якый же ты гарный хлопчик! Просто красунчик!

– Ты тоже,  Галя – а шейнэр мэйдэлэ!

– Шо?

– Я сказал – красивая ты девушка.

– Да, ладно тоби…

– Честное слово, могу перекреститься, я умею… Ой, Галя, а что у тебя тут?

Только что улыбавшийся мальчик вдруг испуганно уставился на грудь девушки.

– Ой, а шо там у мэнэ?! – заволновалась та, пытаясь разглядеть что-то на себе. Пользуясь этим, Сашка неожиданно подскочил и чмокнул ее в губы.

– Куды?! От нахал!

– Я не нахал, я – серьезно. Замуж за меня пойдешь, Галя?

– Замиж?! Тю! Так я ж нэ ваша!

– Ну и что? У тебя какая фамилия?

– Червяк.

– Червяк?! Ну что это за фамилия?! Выйдешь за меня –  будешь Орлова! Как я!

– Орлова… Гарна хфамилия. А звидки у тэбэ така хфамилия?  Кругом  – люды, як люды: Вайсфельды, Розенблюмы, Табакмахеры. А вы еврэи – и Орловы?! Може твий дид Арон – граф? А?! – лукаво улыбнулась красавица.

– Считай, что граф! Арон Орлов – звучит?!  Ну,  так как, пойдешь за меня?

– А що, може и пиду!  Зарады хфамилии. Ты тильки давай, пидростай скорише, красунчик! – Галя со смехом чмокнула «жениха» в щеку и пошла дальше,  с улыбкой оглядываясь на него.

– Подрасту! Ты, главное, жди! – крикнул мальчишка.

Свежее утро уже уступало место знойному дню, но идти домой  Шуне по-прежнему не хотелось. «Где же Борька? Может, там где-то». Он свернул на пустырь за церковью.

– О, смотри, Зюня,  кто прямо к нам топает. Портняжка Орлов, граф недорезанный!

– Давно пора этой птичке-невеличке по клюву съездить! А то шнобель у него чересчур ровненький!

Зюня – Леня Зальцман и его друг Фима Гонтмахер преградили Шуне дорогу.

– Ну, ты, орел! Дай пару копеек! На синематограф не хватает! –  произнес Фима и схватил Шуню за плечо, а Зюня стал позади, отрезая пути к отступлению.

– Не хватает?! Мой дед в таких случаях знаете, что говорит? – Шуня локтем стряхнул руку Фимы.

– И что же говорит твой дед? – Фима ухватил Шуню за рукав.

– Он говорит: «Нет денег – в синематограф не ходят!»  – Шуня снова вырвался и сжал кулаки.

– Ты кого учишь, шлемазл! – рассвирепел Фима, надвигаясь на Сашку.

– Тебя, кого же еще.

От удара Фимы Сашка увернулся и прямой наводкой зарядил Фиме по зубам, но здоровяк Зюня ловкой подножкой сбил его с ног. Сашка быстро вскочил, и тут второй удар Фимы пришелся ему  по носу и по верхней губе:

– Получи!

В этот момент оттуда-то сбоку послышался крик Борьки Гуревича:

– Назад!

В правой руке у Борьки была его любимая палка, с который он «в пекаря» выигрывал у всех, а в левой  – увесистый камень.

– Убери палку, придурок! – крикнул Зюня, отходя на всякий случай от Борьки подальше.

– Вы на кого наехали, шноранты, а ну пошли отсюда!..

Когда Зюня и Гонтмахер испарились, Боря и Шуня сели в траву на пустыре.

– Вовремя ты, Борька, спасибо!

– Ерунда! Сегодня я тебя выручил, завтра – ты меня. Хочешь конфетку?

Борис засунул руку в карман, достал конфету, откусил половину, а вторую протянул другу:

– Будешь? Вкусная!

– Давай! – Шуня не глотая, стал перекатывать угощение во рту. Шоколад, смешавшись с кровью, просочившейся после удара Фимы Гонтмахера, показался еще вкуснее.

– Люблю конфеты… А ты штаны порвал! – Борька взглядом указал другу на порванную на колене брючину.

– Ничего, – успокоил Сашка, –  сам порвал, сам – и починю.

– Ты шить умеешь?  Дед научил?

– А кто ж еще! Дед. К нему раньше ездили одежду заказывать из самого Киева!

– Ого! Значит, и ты здесь на кусок хлеба себе всегда заработаешь.

– Э, нет! Я в большой город поеду. Харьков или Киев. А может и в  Москву!  Не знаю еще, но тут, в Сквире точно не останусь! 

– Ух, ты! А можно и я с тобой! Чего здесь делать, надоело!

– Ладно. Отпустят – поедем вместе!

– А не отпустят?

– Не отпустят – сбежим!..

Солнце было в зените, когда Шуня и Борька разошлись.

– Эй, ты! – Шуня уже подходил к дому, когда его окликнули два деникинских офицера. – Арон Орлов здесь живет?

– Здесь…

Старик Арон, несмотря на возраст, работал на швейной машинке без очков. Каждое утро он усаживался на свое рабочее место у окна, ставил ногу на педаль верного «Зингера», и начинал... И хотя настоящей работы уже больше года у него не было, к нему точно подходил принцип, провозглашенный позднее Юрием Олешей, правда, по другому поводу:  «Ни дня без строчки!»

– Дед, к тебе пришли! – Кобура с пистолетом и ножны с саблей на боку одного из офицеров буквально приклеили к себе глаза мальчика.

– Иди кушай, Шуня, мама давно ждет! – Арон поднялся навстречу гостям. – Добрый день, господа офицеры! Чем могу?

– Здравствуйте, господин Орлов! Нам сказали, что вы шьете? –  произнес штабс-капитан, старший из офицеров.

– Интересно, почему  только я? У меня в семье все шьют:  жена шьет, сын шьет, невестка и даже внук,  вы его видели – он вас привел, тоже неплохо шьет,  но я не уверен, что он пойдет по этой линии. Знаете, что он мне недавно заявил: «Дед, ты ничего не понимаешь! Сейчас все только строится, и у меня есть шанс!» А, когда я смотрю вокруг – мне кажется, что все как раз наоборот – разваливается. А как вы считаете, господа?

– Никак не считаем!.. Нам сказали, что вы отлично шьете мужские костюмы.

– Ой, кто вам такое сказал?– Арон хмыкнул. –  Депутат государственной думы Родзянко или сахарозаводчик Терещенко?.. Я лично шил им костюмы… Но это, господа, было еще до революции.

–  Мы хотим заказать у вас новые мундиры, – перешел к делу штабс-капитан.

–  Хотеть не вредно!.. Вы извините, но когда мой внук говорит мне: «Дед,  я хочу это!», он немедленно именно это – и не получает. Потому что  – не «я хочу!», а  – «дед, можно»? Почувствуйте разницу.

– Господин Орлов, вы отчетливо понимаете, кто перед вами? – гости явно теряли терпение.

– Ой, что тут понимать, господа офицеры,  я же говорю и одновременно думаю головой! Как ваш начальник Деникин, он же тоже, наверное, много думает. А на когда вам нужны ваши мундиры?

– Вчера! – не выдержал молчавший до сих пор, мрачного вида поручик. –  Идет война, и мы не знаем, что будет с нами завтра.

– Завтра... Ну, что будет с нами завтра, знает только господь Бог, – вздохнул старый портной.– А вот, что будет послезавтра, кажется, знаю я.

– Что вы имеете в виду? – спросил штабс-капитан.

– Послезавтра вечером вы оба зайдете до меня и заберете свои новенькие мундиры. Прямо с моей иголочки!

– Арон! Выйди! – женский голос, неожиданно раздавшийся со двора, Арон знал уже больше полвека. 

– В чем дело? – недовольно произнес поручик.

–  Одну минутку, господа офицеры. У вас Деникин – главнокомандующий, а у меня – моя Рива, чтоб она жила еще сто лет и один год! Я – пулей.  Иду, дорогая! – крикнул Арон во двор.

–  А нельзя ли сперва снять мерку? Мы очень торопимся, – у штабс-капитана заходили желваки на скулах.

–  Эх, если бы господь не так торопился, возможно, наш мир был бы хоть немного лучше. Через десять минут, господа, вы будете свободны и сможете отдыхать, как еврей в субботу!

Рива ждала Арона у изгороди.

– Что, моя радость? – спросил муж.

– Арон! Возьми с них аванс!

– Рива, что ты такое говоришь? Это же офицеры – благородные люди!

– Тогда тем более, Арон! Возьми аванс пятьдесят процентов. Если они такие благородные, так ты уже таким благородным можешь не быть.

– Хорошо, иди, мое счастье! Я все понял, – Арон сделал шаг, чтобы вернуться в дом.

– Арон, ты меня услышал? – Рива поймала его за полу безрукавки.

– Рива, даже когда ты молчишь, я тебя тоже прекрасно слышу!..

Двое суток Арон почти не отходил от своей любимой машинки, и обещанным вечером из его дома вышли одетые в новые мундиры деникинцы. За ними семенил Арон.

–  Пардон, господа, а деньги? – старик придержал штабс-капитана за рукав.

– Господин Орлов, не смешите нас! Какие деньги?! – отмахнулся от него тот.

– Как это – какие? А за работу!

–  Послушайте, уважаемый, – произнес поручик сквозь зубы – мы, по-моему,  оставили вам расписку, что вам еще от нас надо?! Если вы умеете читать по-русски, там все ясно написано!.. Что за народ?! – уходя, офицер зло хлопнул калиткой...

Вечером в спальне Рива и Арон лежали, как всегда, рядом.

– Арон, перестань крутиться! Ты протрешь простынь до дыр!

– Рива, где эта расписка?

– В столе.

– Ты ее читала?

– А что же?! Читала.

– И как?

– Двадцать.

– Что – «двадцать»?

– А что – «и как»? Они пообещали, что полностью  расплатятся, но только после окончательной победы над большевиками. Правда они забыли уточнить, когда будет эта победа: на йом кипур или на пурим?!

Когда через неделю Арон сел утром за свою машинку, впервые забыв надеть любимую безрукавку, Рива уже поняла –  он что-то задумал...

– Арон, что ты крутишься уже целую неделю, будто у тебя в одном месте пропеллер?! – не выдержала она вечером, когда они легли спать. –   Я же тебе говорила – возьми аванс!

– Ты знаешь, Рива, для чего евреям еще в младенчестве делают обрезание? – неожиданно спросил Арон. Ответа жены он не стал дожидаться. – Чтобы потом, когда у них будут постоянно что-то обрезать или отнимать, они к этому немного привыкли.

– При чем здесь евреи, если так устроен мир, – вздохнула Рива, – хорошему человеку –  везде не особенно хорошо, а плохому – везде не особенно плохо. Ладно, Арон, забудь! Чтобы это был их последний мундир!

– Не надо так говорить, Ривочка, не надо, это – грех! Пока у меня есть швейная машинка, чтоб этот Зингер на том свете был счастлив,  мы всегда проживем! Просто обидно! Похоже, они нас за людей не сильно считают.

– Что поделаешь?! Когда у человека сбоку болтается пистолет, он начинает меньше считаться с другими… Ну, все! Спи, Арон! Уже светает.

Но вместо того, чтобы лечь, старик вскочил и стал одеваться.

– Арон, что ты уже придумал на мою бедную голову? Я давно поняла, что ты что-то придумал!

–  Ничего. Просто я решил!  Рива, собери мне вещи. Я еду в Киев, мне срочно нужно к Деникину!

Рива вскочила на ноги как пушинка.

– Скажи, Арон,  что ты шутишь!

–  Когда я последний раз шутил, Рива?! Еще до революции.

– Нет! – Рива придвинулась к мужу и обхватила его руками.– Арон, нет! Подумай: где – ты, и где – Деникин?!

– Рива, да! И ты знаешь, дорогая, если я сказал – да, то это таки – да, а не таки – нет!

– Геволд! Мишигинэр, вус титсты! – заголосила Рива, пытаясь остановить мужа. Она продолжала выкрикивать эти три слова, плакать и рвать на себе волосы и тогда, когда Арон уже шагнул за порог. « Идиот, что ты делаешь!» –  тут и без перевода  с идиш ясно, что ничего другого не могла кричать Рива своему мужу Арону в июне 1919 года.

– Замолчи, Рива! Соседей разбудишь, – произнес Арон, оглянувшись. – Я еду.

И он поехал.

– А где дед? – спросил утром Шуня, увидев Риву за машинкой на привычном месте Арона.

– Уехал! На столе каша. Бери и кушай.

– Куда уехал?

– В Киев, – Рива подошла к столу и насыпала внуку кашу. – Кушай!

– Зачем?

– Еще один вопрос, и эта каша будет на твоей голове! Кушай! – Рива беззвучно заплакала, отвернувшись к печке.

А по местечку поползли слухи, что Арона «взяли». А вот мнения, за что взяли – разделились. Одни говорили, что у него нашли большевистские прокламации, другие, что нашли  не только прокламации, но и бомбу, которая была в эти прокламации завернута, а третьи говорили, что он плохо пошил офицерам мундиры. Впрочем, третьих было явное меньшинство, точнее так говорил лишь портной Эфроим  Клопер, «крупный специалист по мелким заплаткам» – как прозвал его когда-то Арон Орлов. Три дня Рива не выходила из дому, чтобы не встречать соседей и не бередить свое сердце, на котором и так висела такая тяжесть, будто это была вешалка с пудовыми сюртуками. И три дня Арон добирался до Киева. В общем, вы не поверите, но он нашел ставку Деникина и  добился своего. Его принял сам генерал-лейтенант Антон Иванович Деникин.

– Вы довольны, господин Орлов? Хочу от своего имени принести вам извинения за действия моих офицеров.– Так Деникин начал разговор,  по привычке покручивая усы и с интересом разглядывая старика. Впрочем, интерес был взаимным. Арон смотрел и  сравнивал его с генералами, с которыми имел дело в Киеве, еще до революции, и сравнение было не в пользу киевских. Деникин с его мощной фигурой и осанкой был гораздо больше похож на генерала в представлении старого портного.

– Что вы, господин генерал, разве я не понимаю! Идет война… Чтобы тот, кто придумал войну, туда не доехал, обратно не вернулся и в дороге не остался!

– Да! Великие потрясения не проходят без поражения морального облика народа. Русская смута, наряду с примерами высокого самопожертвования, всколыхнула еще в большей степени всю грязную накипь, все низменные стороны, таившиеся в глубинах человеческой души. Это, к сожалению, коснулось даже офицеров. Тем не менее, вам заплатили деньги за вашу работу?

Так, красиво и высокопарно с Ароном никогда не говорили. Он немного смутился, но не подал виду.

– Спасибо, ваше высокоблагородие! Заплатили. Конечно, моя работа стоит дороже, но… В общем, если вы тоже захотите новый мундир, я сделаю вам хорошую скидку.

– Господин, Орлов, вы, как я разумею, еврей?

– Да, слава Богу! Уже семьдесят пять лет как один день.

– Почему же – слава Богу, ведь евреи вечно недовольны своей судьбой?

– Господин генерал, – улыбнулся Арон, – я не всегда доволен своей Ривой, но неужели вы думаете, что я на кого-нибудь ее променяю?! Вот так и евреи со своей судьбой.

– Хорошо! Тогда ответьте мне, почему ваши единоверцы в основном поддерживают большевиков? – Деникин пристально посмотрел на Арона.

– А почему вы, господин генерал, поддерживаете царя? – Арон выдержал взгляд.

– Я служу святому делу освобождения России! России, которая дала мне все. И пусть в силу неизбежных исторических законов пало самодержавие, и страна перешла к народовластию. Но нет свободы в революционном застенке и нет равенства в травле классов. Кстати, к вашему сведению, господин Орлов, мой отец был крепостным, поэтому я гораздо ближе к пролетариям, чем всякие  Троцкие и Ленины, вместе взятые!

– Я думаю, если бы ваш папа был евреем, стать генералом вам было бы еще труднее, – не растерялся Арон. – Но дело не только в этом, господин Деникин. Вот мне, чтобы быть портным, нужны только мои руки, а вам, чтобы быть генералом – целая армия! Потому что любой генерал  без армии – ноль, даже если он сам Наполеон Бонапарт. Махать саблей – не фокус, надо сделать так, чтобы за вами пошли живые люди!

– Должны идти! Ведь именно белый режим приносит народу свободу церкви, свободу печати, внесословный суд и нормальную школу. А ваш Бронштейн-Троцкий хочет разрушить мою Россию! –  продолжая крутить усы, Антон Иванович выдернул из них волос, убедился, что волос – седой и отбросил его в сторону.

– Э-э… Господин генерал!  Присмотритесь, с чего начинается голова человека? С ушей! Троцкий умеет красиво говорить. А уши – слабое место не только у женщин... Как говорила моя бабушка Берта – говорите вы тоже!

– Троцкий – дешевый демагог! А я – солдат!  И для меня главное – долг и приказ! – Деникин гневно повысил голос.

– А для него главное – власть! Человек, который жаждет власти – то же самое, что утопающий. Если не будет соломинки, он будет хвататься за пузырьки в воде,  топить других, лишь бы любой ценой вынырнуть на поверхность. А большевиков, я вас уверяю,  поддерживают далеко не все наши. Потому что, как сказал один умный раввин: «Революцию делают Троцкие, а расплачиваются за нее Бронштейны».

– Тогда я  тем более не понимаю,  зачем ваши соплеменники так массово пошли в эту так называемую революцию?

– Зачем… – хмыкнул Орлов. –  Потому что все в этой жизни устроено как в  обычном трактире: вас привлекает меню, вы заказываете блюдо, наслаждаетесь вкусом – а час расплаты наступает потом!..

Генерал встал. Закройщик Орлов тоже. Похоже, разговор Деникина несколько утомил.

– Да… Есть суд Божий, господин Орлов,  а есть приговор Истории. – Антон Иванович посмотрел в окно, будто где-то там обитала История. –  Если мы проиграем Россию большевикам, Господь, возможно, нас простит, а вот История – вряд ли... Не смею вас больше задерживать!

– Бога мы сердим нашими грехами, а людей – достоинствами! Да простятся нам грехи наши! Еще раз большое спасибо, господин генерал! – на прощание Арон оценивающим взглядом окинул фигуру генерала Деникина.

– А что это вы, господин Орлов, на меня так пристально глядите? – спросил тот.

– На всякий случай, господин Деникин. Снимаю на глаз мерку.

– Мерку?!

– Да вы не волнуйтесь, я же не столяр, я – портной…

Арон вернулся через неделю, когда Рива уже не знала, что думать, и куда бежать. Он постучал поздно вечером, когда все уже спали, а убитая горем Рива крутила швейную машинку Арона.

– Рива, Ривочка!

Рива бросилась к мужу.

– Арончик! Боже мой, как же ты похудел…

– Ничего страшного! Ты же знаешь, моя дорогая, я был не на курорте. Сейчас я покажу тебе, что привез!

Они обнялись и долго стояли, прижавшись друг к другу. Рива скрестила руки на шее мужа, а он одной рукой гладил ее по голове, а другой – поглаживал швейную машинку, до которой едва дотягивался. Потом Арон освободился из объятий и вытряхнул из саквояжа пачку денег.

– Смотри!

– Готеню! – ахнула Рива.

– При чем тут бог, это со мной просто рассчитались за работу. Я же говорил: офицеры – благородные люди, так я немного ошибся – не офицеры, а генералы. А теперь вот – читай, женщина!

Рива осторожно взяла в руки бумагу, которую протянул ей супруг, и начала медленно читать вслух:

«Охранная грамота. Орлову Арону Лейб-Шмулевичу, оказавшему неоценимые услуги белому движению, оказывать всяческое покровительство и защиту. Главнокомандующий Вооружёнными силами Юга России, генерал-лейтенант Деникин».

И вот тут Рива не выдержала, села на стул, заплакала и запричитала:

– Готеню, готеню! Я думала, ты уже не вернешься! Боялась, что больше тебя не увижу. И Табакмахерша говорила, что у тебя не все дома. Хотя мы все время были дома и тебя ждали.

– Рива, родная моя! – Арон гладил и целовал ее руки. –  Мой дед дожил до девяноста девяти лет. Я думаю, он  не обидится, если я проживу хотя бы на один год больше! А эту бумагу, дорогая, возьми в рамочку! И можешь показать ее Табакмахерше. Пусть все соседи знают, кто такой Арон Орлов!

Ранним утром Рива появилась на улице. Она так сияла, что казалось, это не солнце, а лично Рива разгоняет последние ночные сумерки.

– Ой, Ривочка, ты даже не представляешь себе, как мы все за тебя рады! –   соседка Орловых, жена жестянщика Табакмахера этой фразой быстро показала Риве, что она уже в курсе.  Неудивительно: слухи в местечке распространялись медленнее, чем  со скоростью света, но быстрее, чем со скоростью звука.

– Почему, Саррочка, очень хорошо себе представляю! Я представляю, как я рада, а если все остальные  рады даже в десять раз меньше, то все равно – это большая радость!

– Не то слово! Это огромное счастье, что твой Арончик вернулся домой целый, и, люди говорят, с большими деньгами? – Табакмахерша испытующе посмотрела на соседку.

– Какие деньги, милая моя?! Крохи, кто их видел?! Я могу сказать одно: как ни крути, а  это все  добром не кончится!

Рива искусно перевела разговор на другую тему, и Табакмахерша легко переключилась:

– Ой, не кончится, Ривэлэ! Как пить дать, добром не кончится! В Проскурове на днях был погром. И в Коростышеве был. И в Белой Церкви был.

– А в прошлом месяце в Жмеринке – целых два, – покачала головой Рива.

– А моей невестке скоро рожать, – вздохнула Табакмахерша.

– Я ее вчера видела. Поздравляю – у вас будет мальчик!

– Все так говорят.

– А что тут еще скажешь. У нее такой острый живот, будто она проглотила  целую саблю. Легких ей родов!..

Вскоре они распрощались, и Рива пошла дальше, к рыночной площади. Ей нужен был большой карп. В честь возвращения мужа, к обеду она собралась приготовить «гефилте фиш» – фаршированную рыбу.  И приготовила на славу. И, пока Арон медленно, тщательно извлекая и обсасывая все косточки, ел рыбью голову,  Шуня слопал целых четыре куска и объелся… А вечером начался погром. Нет, не этим вечером, другим. Ровно через месяц. Сперва повалил дым, и у дома жутко залаяла собака. Вся семья Орловых выскочила во двор.

– Рива, гони всех в погреб!– приказал Арон.

– А ты?

– Я спрячусь здесь, вдруг они надумают поджечь дом.

– Арон! Дедушка! Папа! – его пытались остановить все.

– За меня не бойтесь! Они меня не тронут!

– Мы без тебя не пойдем! – закричала Рива.

А волна погрома уже накатывала на их улицу. Слышался звон разбитых стекол. И крики. Страшные крики:

– Бей жидов! Они здесь, ломай! Прячутся, пархатые!

– Рива! Сейчас не время спорить! Бегите! Умоляю!

Домашние скрылись в погребе, а Арон спрятался за угол дома. В руках он держал охранную грамоту от Деникина. Вдруг он увидел, как по улице бежит и петляет беременная девушка, а за ней несется огромный пьяный петлюровец с саблей на боку. В руках он держал ружье и штыком пытался достать до несчастной на бегу.

– Помогите! Люди! Убивают! Помогите! – вопила жертва.

– Стий, сучка! Стий, кажу! – кричал бугай, брызгая слюной.

И тут Арон не выдержал, выбежал петлюровцу наперерез и громко выкрикнул ту самую фразу Ривы:

– Мишигинэр, вус титсты!

– Ах ты, морда жидовская! – с этими словами громила, в последний раз ткнув невестку Табакмахеров штыком в бок, подбежал к старику Орлову, вытащил саблю и, словно закройщик сукно, аккуратно раскроил череп Арона пополам. Этим бандит удовлетворился, не стал добивать упавшую женщину и, пьяно смеясь, побежал по улице дальше…

Мальчика, который позже родился целым и невредимым, Табакмахеры назвали Ароном в честь старика Орлова. Но это случилось уже в далекой Америке, куда соседи Орловых успели сбежать от дальнейших прелестей смуты и Советской власти. А Шуня Орлов,  внук Арона, как и обещал, вскоре сбежал в Киев. Вместе с другом, Борькой Гуревичем.

… С тех пор прошло больше пятнадцати лет. Тот страшный погром иногда снится ему, но вызывает не ужас, а, как ни странно – придает сил и бесстрашия... И нынче в паспорте у него написано  – Орлов Шимон Лейбович, а на службе его все называют Александр Леонидович. И характером похож Шуня на своего деда Арона  – такой же смелый и решительный. А еще – непримиримый к врагам Советской власти, которая дала ему все.  И вот  вчера приказом народного комиссара внутренних дел Генриха Ягоды Орлову было присвоено звание майора государственной безопасности.

– Вот он, личный кабинет новоиспеченного майора Орлова! Поздравляю, Санька! – Борис Гуревич, пока еще капитан, с восхищением оглядел новый персональный кабинет старого друга и шутливо-подобострастно отодвинул от стола кожаное кресло, приглашая хозяина кабинета сесть. 

– Борька, можно подумать – у тебя нет своего кабинета! – садясь, произнес майор Санька.

– Есть, конечно! Но там мы сидим вдвоем с Ванькой Пинчуком. А вдвоем это уже не кабинет, а коммуналка!

– Учитывая, капитан Гуревич, что вы – друг детства майора Орлова, вам разрешается заходить в этот кабинет без стука!  – улыбнулся майор.

– Подумать только, а ведь мог бы ты, как добропорядочный еврей,  сидеть сейчас в своем доме, в  нашей Сквире, крутить пейсы и швейную машинку деда и напевать: «Тум бала, тум бала, тум балалайкэ,  тум балалайкэ,  шпиль балалайкэ, шпиль балалайкэ, фрэйлех золь зайн!..»

– Нет уж!  Пожили наши предки без прав в черте оседлости! Хватит! Власть переменилась. Евреи теперь такие же люди, как и все. А это серое прошлое я, Боря, зачеркнул, выбросил из головы. Все выбросил и песни тоже. Я и старикам своим запрещаю даже дома на идиш говорить! И тебе советую.

– А думать на идиш?

– Тут что я могу сделать?! Мне самому недавно снилось, будто я с дедом Ароном говорю, – Орлов запнулся, в горле запершило. Он кашлянул и продолжил, – представляешь, рассказываю ему, кем стал, как с врагами борюсь. А потом  вдруг понимаю, что говорю-то я с ним по-еврейски.

– И что дальше?

– Жена разбудила. Испугалась, что я во сне разговариваю!

– А я только в прошлое воскресенье в Сквиру съездил, – Гуревич по детской привычке сел на подоконник, вздохнул...

– Зачем ездил? По работе?

– Так… Могилки проведать. Посмотреть…

– Ну, и как там?

– Нормально… Живут люди. Ты Галю-молочницу помнишь?

– Конечно! Галя Червяк.

– Добрыйвечер.

– Чего, «Добрый вечер»? – не понял Саша.

–  Фамилия у нее теперь такая. Замуж она вышла. И на зоотехника выучилась.

– Правильно! Она – бойкая была… Добрыйвечер – тоже неплохая фамилия.

– А сейчас, оказывается, она – здесь, в Киеве.

– Замминистра сельского хозяйства? – Орлов  улыбнулся собственной шутке.

– Нет… В психбольнице лежит.

– Не понял?

– Зоотехником она работала в крупном хозяйстве. А весной вдруг падеж скота у них начался. И отчего – непонятно! Она и решила, что ее во вредительстве обвинят. Не выдержала… Съехали мозги в сторону.

– Жалко, красивая баба была… Но глупая. Не виновата – никто бы ее не осудил… Я думаю.

– Такие дела… Хочешь конфетку? – Гуревич достал из кармана конфету, откусил половину, а другую протянул Орлову.

– И все-таки,  Саня,  знаешь, что я думаю? Например, одеваться – люди никогда не перестанут, а наша  работа – временная. Вот разоблачим всех врагов, а потом что делать? – Борис с любопытством смотрел на друга, ожидая ответа.

– А что  Советская власть скажет, то и будем делать!  – ни секунды не раздумывая, ответил майор Орлов.

– А что она скажет? – не унимался Борис.

– Об этом, Боря,  зачем думать? Придет время – узнаем. И задачу свою – выполним!

– Выполним… Любую задачу выполним…  Куда денемся... – Гуревич спрыгнул с подоконника, – ладно, пошел я. У меня сейчас допрос.

– У меня тоже…

Соседи по большой киевской коммуналке Орлова побаивались и имели на то все основания. Александр Леонидович был суров, неулыбчив, ходил всегда в гимнастерке и галифе,  даже по квартире. Правда, в коридоре, благодаря чекисту Орлову, стоял общий телефон, и это соседи ценили. Орловы занимали самую большую комнату – тридцать два квадратных метра. В одном углу за ширмой стояла кровать состарившихся папы и мамы Орлова – тихих и неприметных Лейбы Ароновича и Фриды Моисеевны, в другом углу, за другой ширмой – семейное ложе майора и его жены Риты. Все остальное пространство принадлежало их сыну Феликсу, будущему знаменитому кутюрье Орлову, который по еврейской логике должен был стать в честь прадеда – Ароном, но по высшей логике был назван  в честь величайшего чекиста всех времен и народов Феликса Дзержинского. 

Риту Орлов впервые увидел, когда они брали ее отца, в молодости грешившего в эсерах, а потом скромно работавшего корректором в областной газете. Орлов как чувствовал – дело затребовал к себе…

– Мы знаем, что вы, Семен Григорьевич, были эсером. А в газете – возглавляли подпольную сионистскую организацию. Так?!

– Не так!

– Что не так? Вы не были эсером?

– Был.

– А руководителем сионистской организации вы тоже были?

–  Не был!

– Отпираться бессмысленно, гражданин Зак, у нас есть на вас достоверные и, главное, добровольные и чистосердечные показания ваших коллег. Вот, пожалуйста, редактор Дора Абрамовна Квятковская, корректор Аркадий Борисович Шахнович, наборщик Степан Петрович Мироненко, – чекист Орлов перебирал листы бумаги, не показывая их арестованному.

–  Что? При чем к сионистам Мироненко?

– Неважно. Мой вам совет – подписывайте, Семен Григорьевич, протокол допроса. И считайте,  вам повезло, что вы  – всего лишь агент сионизма, а не японский шпион!

– А если я подпишу, что будет с моим ребенком?

– Как сказал товарищ Сталин: «Сын за отца не отвечает!»

– Но у меня дочь!

– Дочь – тем более.

– Ей всего семнадцать лет!

– Подписывайте!

– Хорошо, я подпишу. Но вы отвечаете за мою Риточку! Слышите – отвечаете!..

Рите тогда было почти восемнадцать, Орлову – двадцать пять, и он давно придумал, что жену лучше всего самому себе найти и воспитать. Воспитанием он и занялся,  и за пять лет семейной жизни добился, чего хотел: жена любила его, но больше робела и старалась лишний раз на глаза не попадаться, резонно считая, что ночи для свиданий такому занятому человеку, как ее муж, вполне достаточно. Во всяком случае, этого хватило, чтобы три года назад у них появился сын. Феликса отец любил и баловал. Иногда, когда никто не видел, он давал малышу поиграть свой именной пистолет марки Маузер, естественно,  вынув предварительно из магазина патроны. Знаменитый немецкий оружейник Пауль Петер Маузер вряд ли бы умилился, увидев, как маленький еврейский мальчик делает страшное лицо и наставляет пистолет на блондинистую кошку Симу – старую воровку и писюшницу в общем коридоре, которую соседи за это терпеть не могли, но до поры помалкивали. Утро с соседями в коммунальной квартире началось как обычно.

–  Кто брал мой кружок? Кто, я вас спрашиваю! Я знаю – это вы, Долинский?  – выскочившая из туалета на кухню бывшая танцовщица, а нынче – пожилая  билетерша в оперном театре Гурская  была в гневе.

– Марина Петровна, мне интересно, как вы это определили? По отпечаткам? Тогда по отпечаткам  чего? – парировал  совслужащий Долинский, ожидавший пока закипит на керосинке его чай.

– Вы – негодяй, Долинский!

– Я ничего у вас не брал! У меня свой кружок есть!

– Есть! Но ваш кружок висит на стенке справа, а мой – слева! И вы любите брать мой! Потому что мой – чище! Вы – бандит, Долинский! Мерзкий извращенец!

На шум в кухню выскочил еще один сосед – железнодорожник Олифер, взъерошенный и мятый.

– Сколько можно орать! Я с ночного дежурства!

– Ты глянь –  он с дежурства?! – Марина Петровна  тут же испепелила вошедшего взглядом. – Вы думаете, Олифер,  я забыла, как вы взяли мой тазик для варенья и выстирали в нем свои носки?

– Я не виноват, что у меня точно такой же тазик! И я не виноват, что наша советская промышленность выпускает одинаковые тазики! Или вы что-то имеете против советской промышленности?

– Что вы такое говорите?  – Марина Петровна даже в гневе четко улавливает в вопросе провокацию и дает противнику достойный отпор. – Стыдно слушать! Я ничего не имею против советской промышленности, зато я имею против вас!

– Ерунда! Просто я  часто дежурю на стации «Киев-товарный» по ночам, и мне нужны чистые носки, потому что у меня потеют ноги!

– Лучше бы, Олифер, на этой станции вас переехал поезд, и вы стали безногим инвалидом! В квартире живут одни бандиты! По вам всем давно тюрьма плачет!

На кухне появляется Муся. Муся дружит с Ритой Орловой, поэтому с ней считаются.

– А что, Мусенька, – мгновенно переключает тон Марина Петровна, –  вы не знаете, чекист дома?

– Дома. Я его недавно встретила в коридоре.

– И наверняка, как всегда: даже по квартире – в галифе и гимнастерке?! Его бедная Рита, наверное, уже замучилась эту форму стирать! – фыркает Марина Петровна.

– Слушайте, а зачем он вам? – влезает в женский разговор Долинский.

– Просто хотела позвонить сестре, – объясняет Марина Петровна.

–  Так и звоните себе! –  говорит Долинский. – Я, конечно,  понимаю, что, если бы не этот Орлов, мы бы бегали звонить на улицу, в автомат. Но раз нам поставили телефон в квартиру, значит он  – общий!

– А вы видели, как он смотрит, когда долго занимают телефон? – Марина Петровна переходит на шепот. – Будто сейчас тебя заарештует! Я лучше – в другой раз…

Раздается звонок. Все замолкают, и оборачиваются в сторону звонящего телефона, висящего на стыке кухни и коридора.

– Это, наверное, ему… Оттуда… – Долинский с опаской смотрит на аппарат.

– А откудова же еще? – говорит Муся.

– Кто-нибудь – позовите его! – от частых звонков Марина Петровна начинает нервничать.

– Вам надо – вы и зовите! – тихо произносит железнодорожник Олифер и уходит к себе.

В этот момент из своей комнаты появляется Орлов в галифе и застегнутой на все пуговицы гимнастерке. Все замолкают и смотрят ему вслед. Майор снимает трубку.

– Орлов слушает!.. Понял, буду!.. Есть!

Орлов  кладет трубку и молча, не удостоив соседей взглядом, возвращается обратно. Соседи замирают. Первым подает голос Долинский:

– Все, ему уже позвонили. Марина Петровна, вы, кажется,  хотели звонить своей сестре!

– Спасибо, но я, кажется,  уже перехотела!..

Почти сутки прошли с того утра, а Орлов практически не выходил из кабинета – допросов было как никогда много. Он устал и остро чувствовал, как соскучился по сыну. Достаточно было одного поцелуя в «буську», как называл он пухлую щеку малыша, чтобы холодное сердце чекиста закипело от любви, а голова отбросила служебные неприятности, которых хватало. Поздним вечером ему привели на допрос очередного вредителя. Вредитель был худ, весьма немолод и напуган до крайности. С его длинного носа свисала капля, которая, как он ни шмыгал носом,  сама не убиралась. Увидев Орлова, он прошелся рукавом над верхней губой, трубно шмыгнул носом и назвал себя:

– Гершензон Ефим Израилевич.

Орлов поморщился. Он не любил, когда картавили.

–  Статья?

– Пятьдесят восьмая. Контрреволюционная деятельность.

Слово с двумя «р» нелегко далось Гершензону, а майор зло скривился и продолжил допрос.

– Та-ак… В же чем заключалась ваша контрреволюционная деятельность, заключенный Гершензон?

– Гражданин следователь, я сейчас вам очень быстро все расскажу!  Все, что вы захотите! Сейчас! – затараторил арестованный, – только простите, можно один вопрос?

– Ну?!

–  Ди быст аид? 

Этого Александр Леонидович сильно не любил. Нет, не амикошонства, он не любил язык идиш, на котором Гершензон задал вопрос. Когда дома на идиш, забыв, что сын может услышать, говорили его родители, он еще мог это простить,  но здесь... Даже Борька Гуревич, любивший к месту и не к месту вставить меткое словечко на языке их предков,  теперь при Орлове сдерживался.

– Вы – еврей? –  Гершензон, смутившись, что возникла пауза, повторил свой вопрос по-русски.

– Да, еврей,  и что с того? – угрожающе спросил заключенного Шимон Лейбович.

Привычку  отвечать вопросом на вопрос он не считал национальной.

– Конечно, ничего, –  Ефим Израилевич не почувствовал в голосе майора угрозы. – Я тоже раньше любил отвечать вопросом на вопрос, пока меня не взяли сюда... Просто я подумал: аид аида быстрее поймет. Не чужие же люди… Разве нет, гражданин следователь?

Это был перебор. Отработанным движением Орлов выпростал руку из кармана и резко ударил Гершензона по лицу. Удар пришелся по выступающей из лица части – носу.

– А-а! –Гершензон вскрикнул и зажал нос рукой.

Кровь брызнула из Гершензона, будто голова его мгновенно прохудилась.

– А ты думал – нашел друга, земелю! Я – прежде всего Родину защищаю от таких гадов, как ты! Усек?...

– Усек, усек! Только больше не бейте, гражданин следователь! Пожалуйста! – Сквозь пальцы кровь из носа несчастного закапала ему на штаны, на пол и даже на стол Орлова.

– Твою дивизию! – выругался майор, увидев  залитый кровью стол. – Башку подними! Выше! Еще выше!

Гершензон задрал голову, но кровь не унималась.

– На, держи! Заткни фонтан!

Арестованный торопливо закрыл нос платком, который сунул ему Орлов.

– Спасибо!.. Сейчас пройдет… Понимаете, у нас в городке когда-то стояли буденовцы. Так один буденовец подошел ко мне и спросил: «Ну что, Изя?» Я говорю: «Я – не Изя!» А он говорит: «Изя!»,  и револьвером – мне прямо в переносицу!

-Кто?! Буденовец?! – вскипел майор.

– Ой, нет! – испугался Гершензон, – то есть, да!  Но он совершенно случайно сломал мне нос, вы не думайте! Он же не хотел…

Гершензон оторвал от носа платок и с ужасом посмотрел на чекиста.

– Это же ваш платок, гражданин следователь. Как же я вам его отдам, он весь в крови…

Орлов снял трубку внутреннего телефона. 

– Медчасть?! Доценко, зайди ко мне, срочно!

– Не надо…  Все, кровь уже не идет. Почти… – затрясся от страха арестованный.

Через минуту  в кабинет вошел вызванный майором  из медизолятора фельдшер Доценко – бритоголовый здоровяк с лицом цвета гнилого помидора.

– Шо?! Убили?! – ржанул с порога Доценко.

– Видишь – только ранил! Возьми его к себе. Пусть полежит у тебя с  недельку, – распорядился Орлов, – подлечить, подкормить, а то его тронешь – он того гляди, весь рассыплется!

–  Его и не тронешь – рассыплется! – теперь уже в голос заржал  медработник. – Ладно.… Пошли!

Гершезон, не верящий в свое счастье –  что допрос окончен, и его собираются лечить и кормить, не двигаясь с места, все повторял:

– Извините, гражданин следователь! До свидания, гражданин следователь! Спасибо большое, гражданин следователь!

– Хватит причитать! За мной, доходяга! – скомандовал Доценко.

– Иду, иду! – Гершензон засеменил за красномордым бугаем, причитая,  – скажите, доктор, а у вас в палате, днем можно лежать? Да? И можно спать? Да?

– Спать – можно. Вечным сном! – удовлетворенный своим остроумием Доценко снова заржал.  

Появившийся,  наконец, дома Орлов был расстроен. Зачем сегодня ударил этого типа? Зачем потом пожалел? Что на него нашло? Чекист должен бить умеючи: больно, но без лишней крови и уж тем более – без жалости. Кто же знал, что какой-то буденовец этому Гершензону сломал нос – совал его, небось, куда не следует...  Первой из кухни майора увидела мать – Фрида Моисеевна.

– Ингеле манс таярс! Ди вылст эсен? – ласково проворковала она.

– Мама! – жестко одернул ее сын.

– Ой! – обмерла Фрида Моисеевна и повторила то же самое на русском, с привычным еврейским акцентом:

– Сыночек, дорогой! Ты хочешь кушать?

Александр Леонидович хотел. Вся неделя выдалась урожайной на врагов. А нынче так вышло, что из-за непрерывных допросов он толком не ел целые сутки. Но эта фраза на идиш окончательно вывела его из себя, причем это было второй раз за короткое время. На днях майор проснулся от того, что родители ранним утром, забывшись, самозабвенно перешептывались на родном языке, лежа в своей постели за ширмой и спорили, что лучше приготовить.

– Фрида, ты спишь? Фрида, я спрашиваю, ты спишь или ты не спишь? Фрида, я знаю, что ты не спишь, не молчи!

– Тише, Леня, дети еще спят и Феликс тоже.

– Я же тихо, шепотом. Скоро праздник – Пейсах.

– Не Пейсах, а Пасха! Ты что забыл, Шуня не любит, когда мы так говорим.

– Пейсах и Пасха похожи между собой, как гвоздь на гвоздику.

– В любом случае надо приготовить Шунечке что-нибудь вкусное.

– Больше всего он любит «эсик флейш» – кисло-сладкое мясо! Я завтра пойду и куплю на базаре мясо.

– Нет! Лучше купи щуку,  и я сделаю «гефилте фиш».

– Фрида, фаршированную рыбу ты уже недавно делала.

– Ну и что? Такая рыба – каждый раз как находка! Или я плохо готовлю рыбу?

– Ты чудесно готовишь рыбу. Но я куплю мясо, Фрида!

– Перестань меня нервировать,  Леня,  ты купишь рыбу!

– Он любит мясо, Фрида!

– Хватит, спорить! Ты доведешь меня до могилы! А когда я умру,  ты будешь искать меня в каждом углу!

– Хорошо, я куплю и то, и другое!

– Вот, человек! Он всегда все сделает по-своему!

Чекист Орлов в то утро не устроил скандал только потому, что побоялся разбудить Феликса… Но уже этим вечером Орлов орал на родителей громко и яростно, распаляя самого себя, словно позабыв, что он не на работе. 

– Прекратить! Сколько раз вам говорить: мы – советские люди! Советская власть дала нам все! Без нее вы бы до сих пор гнили в своей вонючей Сквире без водопровода, телефона  и нормального унитаза, и я вместе с вами! Великий и могучий русский язык подарил нам русский народ. И мы должны…

Чекист Шимон Лейбович, точнее, Александр Леонидович Орлов  затих только тогда, когда его робкий, вовсе не в своего папу Арона, отец Лейба Аронович побледнел и стал валиться на бок... Ночью, когда успокоившиеся родители заснули,  Орлов по заведенному им самим расписанию повернулся и поцеловал Риту в губы. Ответный поцелуй получился у жены вялым, и его не устроил.

– Что случилось, Рита? – недовольно прошептал супруг.

– Ничего….Ничего не случилось…

– Что значит – ничего?! Почему ты плачешь?

– Я не плачу.

– У тебя мокро под глазами и соленая щека.

– Я вспомнила про своего папу.

– Черт возьми! Нашла время! А ты не могла вспомнить о нем через десять минут, когда мы закончим, и я засну, – раздосадованный майор сел на постели. Секс с женой – был проверенный способ сбросить напряжение и спать крепко,  не просыпаясь.

– Я не хотела, так получилось, Сашенька, так получилось. Как он там, я так волнуюсь за него?! – Рита всхлипнула, что она позволяла себе при муже крайне редко.

– Чего волноваться?! Письма приходят, посылки от тебя он получает регулярно.

– Боже, десять лет! Ему дали десять лет! Как выдержать такое, Сашенька?! Как?!

– Дура! Если бы его дело расследовал не я, ему бы дали пятнашку, или того хуже – вышак. А так – он через пять лет выйдет! И сможет стать честным советским человеком! – чекист Орлов говорил убедительно, с пафосом, словно на партсобрании, потому что искренне верил в то, что произносил.

– Да, я понимаю, понимаю, как ты рисковал. Спасибо тебе, Сашуня, ты такой добрый!

– Я рисковал, потому что полюбил тебя, глупенькая ты моя!

Рита начала  целовать мужа, но тут из кроватки рядом подал голос Феликс. Услышав плач ребенка, первым вскочил, чтобы  его успокоить, майор.

– Ш-ш, ш-ш, тише, маленький, тише. Спи, засыпай…

Феликс не успокаивался, и вдруг чекист Орлов начал что-то напевать. Он пел тихо, слова трудно было разобрать, но мелодия постепенно наполняла комнату, как свежий воздух после летнего дождя. Фрида Моисеевна испуганно глянула на потрясенного мужа, который только что тоже старательно сопел, хотя сна у него не было ни в одном глазу. Слова песни и мелодия были давно им обоим до сердечной боли знакомы. И только завершив первый куплет,  майор Орлов осознал, что поет на языке своего детства  колыбельную, которую пела ему мама и осекся… Феликс тем временем замолчал и заснул… Веки чекиста отяжелели, он закрыл глаза, и тут  в дверь его кабинета заглянул какой-то человек. Сквозь сон майор не узнал вошедшего.

– Разрешите, Александр Леонидович?! 

Орлов вскочил:

– Иосиф Виссарионович! Вы?!

Вождь народов добродушно улыбнулся:

– Я! Кто же еще?! Да вы спите, спите, если хотите…

– Что вы, Иосиф Виссарионович, да я… – Орлов вытянулся по стойке смирно.

– Зэцзах аныдэр, бридэр Орлов!  – Сталин уютно устроился в кресле хозяина кабинета и повторил, –  я сказал, садитесь, товарищ Орлов!

Орлов не посмел сесть и робко спросил:

– Товарищ Сталин, вы говорите на идиш?

– А вы кто по национальности, Шимон Лейбович?

– Я… Я – русский… еврей.

– А я – грузинский!

– Вы…???

– Шучу! Это меня в сибирской ссылке Яков Свердлов от нечего делать научил. Я слышал, вы дома запретили своим родителям говорить на языке идиш? Да, товарищ майор?

– Простите, товарищ Сталин, но я же не знал, что вы тоже умеете говорить на этом языке.

– Не стоит извиняться!  Я с вами, товарищ Орлов, совершенно согласен. Я – человек русской культуры. И вы – аналогично! А идиш – это не самостоятельный язык. Это – диалект, жаргон. Я, как вам известно, не языковед, но как раз сейчас пишу статью: «Марксизм и вопросы языкознания».

Товарищ Сталин вынул из кармана лист бумаги, развернул и медленно прочел написанные им, а, быть может, и не им лично строчки:

– «Можно ли считать  диалекты и жаргоны языками? Безусловно нельзя, потому что диалекты и жаргоны имеют узкую сферу обращения среди членов верхушки того или иного класса и совершенно не годятся как средство общения людей для общества в целом!»

–  Товарищ Сталин, вы – большой ученый, в языкознании познавший толк.

– Спасибо, товарищ Орлов,  только не надо петь… мне дифирамбы. А если захотите поболтать на идиш, приезжайте в Кремль, позовем товарищей Кагановича, Молотова, и все вместе спокойно поболтаем!

– А что, разве товарищ Молотов тоже еврей?

– Хуже! У него жена – еврейка. Ну, до свидания, товарищ Орлов!

– Здравия желаю, товарищ Сталин!

– Работайте честно! И помните – Минздрав предупреждает: предательство опасно для вашего здоровья!

Обычно свои сны майор Орлов если и  помнил, то в общих чертах, но этот сон он запомнил дословно, словно виденное десятки раз любимое кино. «Рассказать Борьке Гуревичу об этом сне или лучше не рассказывать?» – Александр Леонидович утром сидел за домашним столом и взвешивал за и против. На работу он решил пойти позже обычного и позавтракать со всеми. На завтрак было его любимое картофельное пюре с селедкой.

– Сынок, а ты помнишь, как называли тебя в детстве Табакмахеры? – спросила Фрида Моисеевна.

– Помню. «Селедка и два лука».

– Откуда такое прозвище? – улыбнувшись, спросила Рита.

– Когда Шунечка…– начал рассказывать Леонид Аронович.

– Папа! – перебил его майор.

– Извини! Когда маленький Саша приходил к Табакмахерам, те хотели его угостить. Он сперва всегда очень культурно отказывался, говорил: «Что вы, для меня это слишком вкусно!», а потом вздыхал, соглашался и просил:

– Хорошо, давайте тарелку и вилку. Но я буду только  селедку и два лука.

Из коридора донесся голос малыша Феликса.

– Бах-бах! Пиф-паф!

– Саша! Ну, зачем ты даешь Феликсу пистолет?

– Рита, ничего я ему не давал.

– И не давай. Вчера он целый день гонялся за Симой, хватал ее за хвост, делал страшные глаза и кричал – я тебе сейчас дырку в голове сделаю!

– И правильно! – улыбнулся Орлов. –  Пусть Симка не писает в общем коридоре! Соседи такое долго терпеть не будут!

–  Слушайте, наш Феликс – такая умница! Вчера говорю ему: «Арончик»…

– Папа! Моего сына зовут не Арончик, а – Феликс! – сон все не шел из головы чекиста, и сегодня он говорил с родителями  лишь с легким упреком.

– Мы это знаем, сынок! Но  и ты знаешь, что по нашему обычаю ты должен был назвать его в честь твоего покойного деда Арона.

– Какие еще обычаи?! Надоело! Мы с Ритой назвали сына в честь Феликса Эдмундовича Дзержинского. Феликс! И никаких Аронов!

– Хорошо, хорошо. Лишь бы вырос здоровый и богатый! – примиряюще произнесла Фрида Моисеевна.

– Мне пора! – Орлов, чмокнув жену, вышел из-за стола.

– Ты же почти ничего не ел, сынок!

– Нормально, мама! Будьте здоровы!

– Зай гызынт! – папа Орлова встал, чтобы проводить сына.

– Папа! – не выдержал майор.

– Леня! – всплеснула руками Фрида. – Тебя же просили!

– Что я сделал! – расстроился Лейба Аронович. – Я тоже сказал – будь здоров! И все…

Рита взяла мужа под руку и ласково прижалась к его плечу.

– Счастливо, дорогой! И постарайся выйти так, чтобы ребенок тебя не заметил, а то он снова будет плакать.

– Ничего, поплачет и успокоится. Не могу же я уйти и  не поцеловать его в буську…

Весь день Орлову хотелось спать. Время от времени сознание туманилось, будто приглашало майора заснуть и посмотреть вторую серию… И ближе к вечеру, когда закончились допросы, он сложил локти на стол, опустил голову на ладони, но не успел закрыть глаза, как сразу услышал:

– Александр Леонидович?!

– Я! – Орлов спросонья вскочил и с облегчением увидел в проеме двери Гуревича, – а, ты, Борька, заходи!

Следом за Борисом на пороге кабинета майора вырос капитан  Иван Пинчук:

– Что, служивый, устал, заработался?! Забыл про праздник?! Ничего, верные товарищи напомнят!

С этими словами капитан Пинчук  опустил на стол кусок сала и хлеб, а капитан Гуревич достал из-за пазухи бутылку. Орлов с недоумением посмотрел на обоих.

– Эх ты, майор! – рассмеялся Гуревич. –  Завтра – годовщина Великой Октябрьской революции, как-никак! Накрывай, хозяин! И наливай быстрее!

– Ну, молодцы! И вправду заработался.  Такой праздник! Наливаю! А вы, чувствую, и без меня уже приняли?

– Самую малость, – признался Иван. – Но ты нас догонишь!

Орлов быстро достал стаканы,  разлил и провозгласил первый тост:

– За нашу революцию, парни! За  великого Ленина!

–  И за великого Сталина! – продолжил Пинчук.

–  За Иосифа Виссарионовича Сталина! – Орлов громко врезал своим стаканом в стакан Борьки Гуревича.

–  Ура, товарищи!  – крикнул Борька.

– Ура! – подхватили остальные.

– А помнишь, Саня, как мы впервые пили в Сквире? –  проговорил  Борька,  выпив и положив на хлеб шмат сала. – Нам было лет по тринадцать тогда. Это было на Пейсах, в смысле, на Пасху.

– А разве у евреев есть Пасха? – удивился Пинчук.

– Есть! Еврейская пасха, – подтвердил Гуревич.

– Это ж надо! Все у вас, у евреев, есть! – заметил Пинчук.

– А как же, Ваня! Помню, я увел тогда у деда бутылочку вишневой наливки и халу, – вспомнил Орлов.

–  А я у мамы – кусок курицы и немного мацы.

– Э-э, ребята, нет на этом свете лучше закуски, чем наше сальце! – Ванька Пинчук крупно нарезал еще сала и налил всем. – Ну, еще раз за великий праздник!

Чекисты смачно выпили, закусили.

 – А ведь, если по-честному, братцы, выпить надо было бы сегодня еще за одного известного человека, – старательно разжевывая сало, сказал капитан Гуревич.

– Интересно, за кого? – спросил майор Орлов.

– Какая разница?! Надо – выпьем! Какие проблемы?! – капитан Пинчук мгновенно разлил.

– Что же… Давайте – выпьем!.. Хотя… – протянул Борис.

–  Короче, за кого пьем? – поднял бокал Орлов.

–  За кого?.. За Троцкого… Льва Давидовича… – произнес Гуревич.

– За кого ты сказал – выпить? – Пинчук едва не поперхнулся.

– За Троцкого, Ваня! За Троцкого...

– Борис, ты что?! Что ты говоришь, Борис?! – Санька смотрел на своего друга Борьку, словно внезапно перестал его узнавать.

– Ты чего, Гуревич, с дуба рухнул? – Пинчук отодвинул рукой бутылку, будто она вмиг стала какая-то заразная.

–  Чего вы задергались? Ленина тогда, в начале октября семнадцатого года, и в России-то не было.

– Ты, наверное, что-то не то хотел сказать, да, Борис?! – Орлов попытался подсказать другу выход из положения.

–  Я хотел сказать только то, – упрямо продолжил  капитан, – что всей подготовкой октябрьского восстания, годовщину которого мы празднуем,  руководил лично товарищ Троцкий.

– Боря, Троцкий – враг народа!

– Ну, да – враг, Саня, конечно, вражина подлая! Ленин еще назвал его «Иудушка Троцкий». Но это исторический факт – Лев Давидович Троцкий был в ту петроградскую ночь главным действующим лицом революции. И если бы не он…

Пинчук  гневно вскочил, выпучив глаза:

– Ты чего несешь, Гуревич? Ты за кого тост произнес?!

– Остынь, Ваня, и сядь! Никто не собирается за этого гада пить, ясный перец! И вообще – жалко, что его не к стенке поставили, а только выслали! Но против исторической правды – не попрешь! Троцкий, можно сказать, обеспечил победу Октябрьской революции. Ладно, давайте лучше выпьем за годовщину Великого Октября еще раз!

– Нет, погоди, капитан! Давай разберемся, –  Иван Пинчук пристально посмотрел на Гуревича.

– Мишигинэр, вус титсты! – Орлов перешел на идиш, может так, надеялся он, Борис его услышит.

– Да ничего я не делаю, Саня! Это вы на меня напали! Я же вам говорю: Троцкий – лютый враг Советской власти, но  это сегодня. А тогда,  в семнадцатом, это был, можно сказать, второй человек, после Ленина. А кое в чем – первый. Его роль, кстати,  и товарищ Сталин отмечал.  Читать надо!

– Ты, Гуревич, светлое имя Иосифа Виссарионовича не марай! И пить с такой гнидой, как ты, я отказываюсь! Тьфу! – Капитан Пинчук сплюнул через плечо, словно отгоняя нечистую силу, развернулся и устремился к выходу из кабинета.

– Иван, ты куда? Лучше послушай, если не знаешь! Историю надо знать!

– Пошел ты, знаток, знаешь куда!

Пинчук выскочил из кабинета, Гуревич устремился за ним.

– Борис! – крикнул Орлов.

– Сейчас, Саня! Надо же ему все объяснить!.. Ванька, постой!

Растерянный майор остался в кабинете один. Он тут же вспомнил свой сон накануне. «Так вот  он был к чему. И что теперь делать?» В этот момент раздался звонок. Орлов вздрогнул и снял трубку.

– Майор Орлов слушает!

– Товарищ майор, извините! С вами сын хочет поговорить, – услышал майор голос секретарши Ниночки.

– Кто-кто?

– Ваш сын!

–  Папа! Папочка! Это я! – Феликс тарахтел без пауз, –  приходи быстрее домой! Папа! Будем играть! Я жду тебя!

– Хорошо, я скоро, сынок…

Орлов медленно опустил трубку на рычаг. Мысли в голове наскакивали одна на другую.

«Борька, Борис… Неужели Гуревич – враг?! Чушь, ерунда, не может быть! Но зачем он это сказал?.. Так, спокойно, майор – кто  слышал то, что он сказал? Только я и Пинчук. И что теперь? Надо Борьку сейчас же найти!» – Орлов  схватился за телефон.

–  Алло, Борис!

На том конце трубку сняли и сразу опустили. Орлов еще несколько мгновений в растерянности просидел, затем вскочил и побежал к двери, и тут, опережая его,  дверь  отворилась. Вошедший Пинчук едва не столкнулся с Орловым.

– Ваня, а где Гуревич? Он же за тобой побежал! – спросил Саша.

– Ушел!  – ответил Иван.

– Как ушел?!

–  А так!  Послал я его подальше, потом он меня, и тебя, кстати, тоже – и ушел!

–  Куда ушел?!

–  Откуда я знаю? Пускай идет! Ты лучше сядь, Леонидыч, не мельтеши. Сядь – прочти и поставь свою подпись!

Пинчук протянул Орлову бумагу.

– Что это, Ваня?

– Ты читай – увидишь!

 Орлов опустил глаза:

 «Наркому внутренних дел Г.Г. Ягоде. Доводим до вашего сведения, что капитан госбезопасности Гуревич в нашем присутствии вел антисоветские речи, прославляя врага народа Льва Троцкого, как главного руководителя Великой Октябрьской Социалистической революции».

Орлов растерянно поднял глаза на Пинчука. Пинчук спокойно выдержал взгляд.

– Чего смотришь, майор? Было? Ничего не придумано?! Так и давай, Леонидыч, подписывай! Или ты уже первый написал и доложил, куда следует, без меня?

– Я?!

– Ну не я же! Ванька Пинчук втихаря подлянки не делает!

– И я не делаю.

– Тогда подписывай, а я отнесу.

– Иван! Борька Гуревич – мой лучший друг... 

– Ну и что?! Я с ним в одном кабинете сидел и тоже не разглядел…

– Мы же с детства с ним вместе… Понимаешь?... Учились вместе, сюда вместе… Как же я  – на него?.. – Орлов  вернулся за стол, налил себе из графина воды, выпил залпом полный стакан. Страх, неуверенность, паника – последний раз он так чувствовал себя во время того памятного погрома, когда убили деда Арона.

– Друзей, товарищ майор, надо правильно подбирать! – Пинчук придвинул к Орлову его любимый письменный прибор из яшмы с латунной чернильницей и эбонитовой ручкой, – ничего, проявили политическую близорукость – проявим бдительность! Ставь подпись!

– Ты погоди, Пинчук, надо же разобраться, может,  выпил он, ну и…

– Разберутся, не волнуйся! Или ты, Александр Леонидович, в наших органах сомневаешься?!

– Я не сомневаюсь, но…

– Короче, ты  подписываешь или нет?! Последний раз спрашиваю! А то я ведь могу и без твоей подписи отнести! – Пинчук отодвинул письменный прибор на старое место.

– Ваня…

– Не тяни, майор! А то вдруг твой Гуревич уже сам на нас рапорт настрочил?! А что? Куда ему деваться?!

– Не может быть!

–  Может. Все может быть, Леонидыч! Отнесет он первый – не отмоемся! Решай! Но больше десяти секунд я тебе дать не могу, извини! Время пошло!

– Замолчи, Иван!..

Пинчук встал и протянул руку за своей бумагой.

– Ну, подписываешь?! Или забирать?

 Орлов закрыл глаза и увидел того самого петлюровца, который поднял саблю над головой деда Арона. Бандит с насмешкой смотрел на растерявшегося чекиста.

– Сейчас, – майор взял ручку. Рука его дрожала. Поэтому подпись получилась размашистей, чем обычно.

– Вот и все! Правильно, Саня! – Пинчук с облегчением  вздохнул и промокнул подпись пресс-папье. –  Пусть теперь разбираются!

После ухода Пинчука  Орлов несколько мгновений просидел неподвижно. Затем взял лист  бумаги, начал писать:

«Я, майор Орлов…»

Майор растерянно остановился, сгреб лист в пятерню, снова развернул, порвал на клочки  и взял новый лист. В этот момент раздался телефонный звонок. 

– Товарищ майор, извините, снова вас! –  Ниночка едва сдерживала смех, но Орлов этого не почувствовал и, волнуясь, спросил:

– Капитан Гуревич?

– Нет, сын, – рассмеялась Ниночка. –  Все телефоны оборвал!

– Папа! Папочка! – звонкий голос Феликса резал ухо. –  Ну, когда же ты придешь?! Приходи быстрее и пистолетик мне принеси, а то Симка опять в коридоре написала!

–  Да… Я… Скоро… Сынок… Скоро… Я приду…

Орлов положил трубку.  Потом медленно достал из ящика стола свой маузер. Посмотрел на дуло. Поднял руку с пистолетом к голове. Опустил. «Я – предатель! Предатель!» – шептал он вслух.  Ему казалось, что он не шепчет, а кричит во весь голос. Он снова сжал пистолет в руке. Затем Александр Леонидович беспомощно огляделся по сторонам и вдруг наткнулся на фотографию сына на рабочем столе. Кудрявый мальчишка улыбался и позировал фотографу, прижимая к себе белого игрушечного зайца. Рука чекиста на полдороге к виску замерла. Орлов шумно выдохнул, положил пистолет на место и быстро выбежал из кабинета...

– Феликс! Феликс! Сынок, ты где?!  – запыхавшемуся от бега Орлову показалось, что он кричит, а на самом деле его голос звучал негромко и хрипло.  Фрида Моисевна услышала, как хлопнула входная дверь, и вышла в коридор навстречу сыну.

– Ингеле манс таярс! Ди вылст эсен? – она сразу поняла, что снова задала свой привычный вопрос на неправильном языке и даже зажмурилась от ужаса, ожидая окрика сына.

– Мама… опять, – чуть не плача, тихо произнес майор, и его лицо вдруг скукожилось, как у грудничка.

– Ой, я же не нарочно! – запричитала мать. – Сыночек, дорогой! Хочешь кушать?

– Нет! – неожиданно взвизгнул Орлов и побежал в комнату.

– Тише, Феликс спит, – сказала ему вдогонку мать.

– Феликс так ждал тебя и заснул у нас в кровати, – Рита сидела на кровати рядом с сыном, и штопала носок мужа, – Сашенька, завтра  – седьмое ноября. Может, пойдем с Феликсом в зоопарк? Или ты завтра тоже работаешь?.. Что же ты молчишь, я же тебя спрашиваю!

– Что ты спрашиваешь? Что ты все время меня спрашиваешь, Рита? – Орлов смотрел на спящего сына, будто давно его не видел. Он с удивлением заметил, что тот вырос, и его каштановые волосы уже не так вьются как той фотографии, что стоит на его столе.

– Я спросила тебя про зоопарк.

– Какой зоопарк? – Орлов говорил шепотом, злясь и брызгая слюной, – зачем нам идти в зоопарк, если у  нас дома – свой зоопарк?!

В этот момент  в комнату из кухни зашли  родители майора: Фрида Моисеевна и Лейба Аронович.

– Сынок, будем ужинать? – спросил отец.

– А вот, полюбуйся, Рита  – и питомцы нашего зоопарка!

– Сыночек, я понимаю, ты устал на работе. Не надо нервничать. Мы с папой испекли такой штрудель! Феликс не мог от него оторваться. Объелся и заснул, – произнесла Фрида Моисеевна.

– Шунечка, а ты помнишь, как твой дедушка Арон  любил штрудель? – спросил Лейба Аронович.

– Какой Шунечка?! Забудьте это жидовское имя! Сколько раз вам говорить – меня зовут Саша! Александр! Вам ясно? – Олов уже овладел собой и говорил привычно громко и властно.

– Сынок, не надо кричать на маму. Сегодня суббота, а в субботу еврей должен тихо отдыхать от трудов своих праведных.

– Прекратить! Отставить ваши местечковые предрассудки и ваш местечковый язык! Сколько раз вам говорить: мы – советские люди! Может, ты еще зажжешь субботние свечи и почитаешь на ночь Тору, папочка?

– Нам трудно, сынок, ты же помнишь, у нас в Сквире все говорили на идиш, и мы с папой тоже привыкли.

– Идиш – язык жалких рабов!

– Идиш – язык твоих предков.

– Прекратить!  – Орлов уже кричал, вздрагивая всем телом, – мои предки были рабами, которые не могли жить, где хотят, учиться, где хотят, работать, кем мечтали! Советская власть дала нам все! Без нее вы бы до сих пор гнили в своей вонючей Сквире без водопровода, телефона  и нормального унитаза, и я вместе с вами! Великий и могучий русский язык подарил нам русский народ. И чтобы я больше не слышал в своем доме этот поганый идиш! Вы поняли  – не слышал! Никогда!!

От крика сына старик Орлов побледнел и схватился за сердце.

– Тише, папе плохо, сынок!.. Леня, что с тобой?!

– Только не надо устраивать здесь народный еврейский театр, ты – не Соломон Михоэлс! И я – не позволю!..

В этот момент от шума за ширмой проснулся и заплакал Феликс.

– И не дай бог, если ребенок мне скажет хоть одно слово на идиш! Не дай бог!.. Рита, что ты стоишь, как истукан! Феликс плачет! Мама, а ты дай этому старому симулянту валидол! – Майор в гневе выскочил из комнаты. Рита бросилась за ширму к ребенку, а Фрида Ароновна – к мужу…

Через полчаса, решительно поднимаясь по лестнице управления на последний этаж, Орлов снова и снова вспоминал тост Гуревича. Но теперь ему казалось, он знает, что нужно сделать.  Комиссар госбезопасности третьего ранга Семен Иосифович Варшавер, чей кабинет располагался на  последнем этаже, был другом детства наркома Ягоды. 

– Товарищ комиссар! Разрешите доложить?! – Орлов вошел в кабинет начальства и встал по стойке смирно.

– Проходи, Саша, садись. А мне сказали, что ты уехал домой.

– Я заехал домой ненадолго и вернулся. Мне нужно с вами поговорить.

Варшавер подождал, пока Орлов, повинуясь его жесту, сел в кресло напротив. Комиссар поднялся, подошел к окну и задумчиво посмотрел на улицу. Затем, не глядя на посетителя, неожиданно спросил:

– Ты, как думаешь, Орлов, твой друг, Борис Гуревич – враг или просто дурак?

– Я думаю, что он…

– Нет, ты молчи, Орлов, в твоем рапорте все уже сказано. Скажи лучше, а ты ведь давно Гуревича знаешь?

– Давно. С детства. Мы с ним из Сквиры в Киев пацанами вместе приехали. У нас тут никого не было, – Орлову хотелось выговориться, но Варшавер не дал. 

– И как выжили? Ведь голодно было, – задал комиссар очередной вопрос.

– Если бы не Борька, не знаю. Это он, когда наши желудки заворачивались от голода, поступил работать на кондитерскую фабрику имени Карла Маркса и таскал оттуда конфеты в телогрейке.  Он щуплый был,  взял телогрейку на два размера больше,  вынул из подкладки приличный шмат ваты и устроил на животе тайник. И в нем через проходную конфеты таскал. А потом мы стыренные конфеты на Евбазе  на хлеб меняли, а иногда, если везло, на сало и так выживали...

– Что же вы за евреи, если сало ели? – комиссар едва заметно улыбнулся, но Орлов этого не заметил.

– Тогда ели, а сейчас я сало, если честно, не очень люблю, – признался майор.

– Курочку любишь?

– Люблю.

– А водку?

– И водку люблю.

– А я – коньяк.

Комиссар Варшавер достал из потайного кармана фляжку и  две маленькие стопочки. Разлил.

– Держи! За здоровье Бориса Гуревича! Ему теперь здоровье хорошее скоро понадобится.

– Семен Иосифович! Выслушайте меня!

– Пей!

Оба выпили. Орлов попытался продолжить:

– Я…

– Короче говоря,  так,  – перебил его комиссар, – тебя, Орлов,  я думаю – отмажу. А Гуревич пойдет по статье. Пятнашку ему дадут, никак не меньше… Дурак! Какой дурак!

–  Товарищ комиссар! Я хочу заявить…

–  Не надо, майор! Ты все, что надо, уже заявил. Главное, когда тебя вызовут, смотри – не геройствуй и не делай глупостей. Друга не вытащишь, а себя – утопишь. А у тебя – семья, ребенок. Родители престарелые.

– Но у Гуревича тоже семья и ребенок!

– Ты рапорт подписал?!

– Да, подписал…

– Подписал сам, своей рукой, так?

– Да.

– Ну вот! Это Пинчук мне и доложил... Ой! Погоди, майор! Что же это мы с тобой одни пьем! Большой праздник все-таки! Нехорошо.

Варшавер повернулся и громко крикнул в сторону двери:

– Заходи, черноголовый!

И тут в кабинет Варшавера, виновато улыбаясь, вошел Гуревич.

– Борис?! – опешил Орлов. – Ты?!

–  Я! Извини, Саня! Прости…

– За что ты извиняешься, Боря? Ведь, это же я… на тебя…

– А ты так ничего и не понял, чекист? – хмыкнул комиссар Варшавер.

– Не-ет, – промямлил Орлов, переводя растерянный взгляд с Варшавера на Гуревича и обратно.

– Молодец, капитан! – похлопал Бориса по плечу хозяин кабинета. –  Чисто сработано! От лица службы объявляю вам, товарищ Гуревич, благодарность!

– Служу Советскому Союзу! – молодецки отрапортовал капитан Гуревич.

– Товарищ комиссар, а как же рапорт? Значит, его можно порвать! – с надеждой спросил Орлов. В голове его стучало одна мысль, одно слово: «Пронесло!» Правда, как пронесло, он пока так и не понял. 

– Как это – порвать?! Это – документ… – Варшавер показал на папку, лежащую у него на столе. –  Ладно, Орлов, объясняю. Гуревич мой приказ выполнял. Проверка это была, служебная. Потому как везде и в органах тоже, майор, враги затесались. А мы сопли жуем,  бдительность теряем! А нам – расслабляться нельзя никак! Запрещается! Советская Родина – в опасности! И ты испытание выдержал!

– Я… Выдержал?– Орлов не верил тому, что слышал.

– Ну… Пока выдержал… А дальше – видно будет, – сказал Варшавер.

Зазвонил телефон на столе. Варшавер снял трубку.

– Слушаю… Так... Передаю. Орлов, трубку возьми, – комиссар протянул трубку майору.

– Товарищ майор! – в трубке звучал все тот же знакомый голос Ниночки. – Ваша жена звонит. Говорит, что срочно. Соединяю!

Орлов с недоумением посмотрел на Варшавера.

–  Да, я слушаю.

Голос Риты звучал взволнованно:

– Сашенька, приезжай, если можешь! Твой папа умер…

– Когда? – глухо спросил Орлов.

– Только что, – ответила Рита.

Орлов застыл с трубкой в руках.

– Что случилось, Саша? – спросил Гуревич.

– Папа…Отец у меня умер. Разрешите отлучиться, товарищ комиссар?

–  Конечно, иди, Саша. И прими наши соболезнования. Ничего не попишешь, против смерти не попрешь…

– Я с тобой? – попросился Гуревич.

– Не надо, Борис, я сам…

– Был  человек – нет человека, – сочувственно произнес Варшавер, когда Орлов вышел из кабинета. – И никогда не будет. Зато умер в своей постели…

– И не мучился, – добавил капитан Гуревич.

– И не мучили, – вздохнул  комиссар Варшавер...

Фрида  Моисеевна сидела у задрапированного тканью зеркала трюмо и говорила сквозь слезы:

– Ну, вот, сынок, ты можешь быть спокоен: теперь мне не с кем говорить на идиш. И твой сын Феликс не будет знать на идиш ни единого слова… Только умоляю тебя – выполни, пожалуйста, последнюю просьбу папы. Обещай, что выполнишь!

– Хорошо, мама. Какую просьбу? – Саша сидел рядом на стуле. Он вдруг понял, почему пожалел тогда Гершензона. Тот был похож на его отца – такой же беспомощный и не вписавшийся в новую жизнь еврей.

– Пусть на похороны папы придет раввин и прочтет молитву.

– Что?! Какой раввин, мама? Ты понимаешь, что говоришь?! – Орлов вскочил и воздел руки к небу, словно в молитве.

– Папа… Твой папа, сынок, так хотел…

– Мама, подумай сама! Где я возьму тебе раввина? Где?!!

– В синагоге, – сказала Фрида Моисеевна…

– Последняя воля отца, Саша – это серьезно, – комиссар Варшавер, который приехал выразить соболезнование семье Орловых, стоял уже в коридоре, у выходной двери. –  Сделаем так. У нас сидит один раввин. Ты возьмешь его будто бы на допрос, отвезешь на часик домой, а потом вернешь обратно!.. Понял?

– Спасибо, Семен Иосифович!

– Пусть земля будет твоему отцу пухом. Выполняй, майор!

– Есть,  товарищ комиссар!..

Пожилой раввин, которого взяли всего неделю назад и пока не били, стоял у постели умершего и молчал. Рядом стояли Орлов, Фрида Моисеевна и Рита. Феликс был у соседей – мальчика по распоряжению чекиста отдали, чтобы он не испугался. Или чтобы не слышал того, что будет дальше.

–  Начинайте, нечего тянуть! – прервал затянувшуюся паузу Орлов.

– Я не могу, – развел руками раввин.

– В чем дело? Вы забыли текст?

– Над умершим надо читать кадиш. Кадиш – это молитва. А для произнесения молитвы необходим миньян. Без него нельзя начинать.

– Твою мать! – Александр Леонидович выругался и неожиданно вспомнил...

Ему как раз исполнилось тринадцать, и в четверг  вечером дед Арон сказал, что завтра они вместе пойдут в синагогу. А утром ударил невиданный в их краях мороз. Балагулы в тот день даже побоялись вывести своих лошадей на улицу. Людей в синагогу пришло мало, всего девять человек, и как раз благодаря Шуне, который стал десятым, получился миньян. Арон  помолился, а после подарил внуку целый рубль.

– Так что мы будем делать? – нарушил паузу раввин.

– В этом доме сорок коммунальных квартир, в каждой – самое меньшее  пять семей. Считайте, что миньян здесь имеется всегда. Читайте! У нас мало времени, – сказал майор приказным тоном.

– Хорошо, допустим – миньян есть, хотя его нет. Но это не все. Читать кадиш должен не я.

– А кто же тогда?

– Вы!

– Я?! Почему? Зачем я? – раздраженно произнес Орлов.

– Считается, что, когда сын читает кадиш по умершему отцу, душа последнего меньше страдает при расплате за грехи, совершенные при жизни, – раввин говорил спокойно, ровным тоном, с достоинством глядя на чекиста.

– Читай, сыночек! Папе будет приятно, – Фрида Моисеевна с мольбой в глазах смотрела на сына.

– Черт побери! Что вы придумали на мою голову?! – рассердился майор.

И снова вспомнил деда Арона. Как самозабвенно он молился в тот день, а внук смотрел на деда, повторял его слова и движения и не мог понять, что заставляет людей так истово верить.  И вдруг ему показалось, что у постели умершего вновь появился комиссар Варшавер.

– Читай, майор, кадиш! Считай, что это – приказ, – произнес комиссар.

– Ладно. Я готов! – Орлов решительно подошел вплотную к старому раввину.

– Слово «амен» должны повторять все, – сказал раввин. – Мудрецы говорят:  тому, кто говорит «амен» искренне, от души, уготовано место в будущем мире.

– Ну же! Начинайте!– выкрикнул Орлов.

– Повторяйте за мной, – произнес раввин и начал читать молитву. – Йитгадаш шме аба.

– Йитгадаш шме аба, – повторил Саша.

– Амен! – сказал раввин.

– Амен! – повторили все.

– Бе алма ди вра хируте, ва ямлих Малхуте,

– Бе алма ди вра хируте, ва ямлих Малхуте,

– Ваицмах пуркане, заикарев, машихе.

– Ваицмах пуркане, заикарев, машихе, – Орлов повторял молитву за раввином, и ему казалось, что с каждым словом он становится младше. Вот он женится на Рите, а вот он бежит из дому с Борькой Гуревичем, а вот они с дедом Ароном идут в синагогу…

– Амен!

– Амен!..

– Как же сложилась жизнь  моего отца, чекиста Александра Леонидовича Орлова дальше…–  Феликс Орлов продолжал свой рассказ, но уже не для всех. Рядом с ним сидел притихший конферансье Владлен Ноябрев и несколько гостей. Остальные продолжали танцевать и веселиться.

– Удача не шла за ним по пятам, но всегда держала его в поле зрения. Его не отравили соседи, как кошку Симу,  не расстреляли чекисты, как комиссара Семена Варшавера и не забили на допросах до смерти, как несчастного Гершензона. Он не сгинул в Гулаге, как его жена и моя мама Рита, которую все-таки арестовали позднее как дочь врага народа, и не погиб под Киевом, как капитан Гуревич  и капитан Пинчук в сорок первом. Он не умер  в сумасшед-

шем доме, как Галя-молочница, и не остался в Бабьем Яру, как его сосед Долинский. Майор Орлов прошел всю войну, но не на передовой, а в СМЕРШе. Меня растила бабушка,  Фрида Моисеевна,  которая умерла в один день со Сталиным, и я помню, что несколько дней мы не могли ее похоронить. Во время кампании против безродных космополитов отца уволили, но потом вернули, и он ушел на персональную пенсию из родных органов. Феликс Орлов замолчал. Устал.

– Давайте выпьем за вашего отца! – предложил Владлен Ноябрев.

– Обязательно выпьем, не чокаясь. Но я хочу закончить. Я, как вам известно, пошел по стопам своего прадеда Арона. В советское время шил костюмы советским руководителям, а в перестройку, с их же помощью, как говорят теперь – раскрутился! И вот –  Дом моды «Орлов», сеть фирменных магазинов одежды «Орлов»,  меня знают в Европе и уважительно называют – кутюрье Орлов… Отцу это все не очень нравилось. Он не понимал и не принимал никаких изменений. А в двухтысячном году у  него случился инсульт. Отнялась речь.  Я круглые сутки не отходил от  его постели,  делал все возможное, и через неделю речь к папе вернулась. Да, мой папа однажды утром вновь заговорил! Но как…Мой отец, бывший майор госбезопасности, седой, обритый налысо старик Александр Леонидович Орлов самостоятельно сел на постели и, глядя на меня, неожиданно затараторил:

«Их рэд оф идиш, Феликс! Их гиденьк идиш, Феликс!» –  «Я говорю на идиш! Я помню, идиш, Феликс!» Это мне потом перевели, а тогда я не понимал, что он говорит. Старик улыбался, а на глазах у него появились слезы. И он запел: «Тум бала, тум бала, тум балалайкэ, тум бала, тум бала, тум балалайкэ, тум балалайкэ,  шпиль балалайкэ, шпиль балалайкэ, фрэйлех золь зайн!»…

Да! Он заговорил на чистом идиш!  Ни слова по-русски. Ни единого! Я вызывал к нему лучших врачей, умолял: папа, скажи, что у тебя болит, где болит? Но он упрямо говорил и говорил на языке своего детства, счастливо упиваясь звучанием этих совершенно непонятных мне слов. Я вызвал из Москвы и привез домой мировое светило. 

– Александр Леонидович! На что вы жалуетесь? Скажите! Я вас слушаю! – бодро спросило светило медицины у папы.

– Нэйн! – отрицательно замотал головой старик.

– Папа! – начал просить я. – Профессор тебя не понимает, скажи по-человечески, что тебя беспокоит, я тебя умоляю! Скажи по-русски, папочка!

– Александр Леонидович! Я врач! Профессор! Я хочу вам помочь!

– Профессор? Киш мир ин тухес, профессор!

Послав светило в задницу, мой папа отвернулся и снова начал напевать что-то на идиш. Он пел много еврейских песен, и мне казалось, что эти песни я где-то уже слышал. Впрочем, ничего удивительного. По всему миру под видом популярных музыкальных шлягеров гуляют старые мелодии еврейских местечек, озвученные талантливыми  выходцами из этих же местечек. Когда вскоре отец умер, пришел не просто раввин. Я пригласил главного раввина, я могу себе это позволить. Я рассказал ему, как жил мой папа, как он уходил, а потом –  заплакал. И ребе сказал…

– Ваш отец, Феликс,  очень хотел, чтобы его простили.  Очень сильно хотел… И нет ничего на этом свете, чего не мог бы простить Господь!  Ничего! Запомните, ничего… Повторяйте за мной. Амен!

– Амен!

– Йисгадель вэискадаш  шмей рабо...

– Йитгадаш шме аба...

– Бе алма ди вра хирусей, ва ямлих Малхусей,

– Бе алма ди вра хируте, ва ямлих Малхуте,

– Ваицмах пуркане, вэикакарев мешихей.

– Ваицмах пуркане, заикарев, машихе.

– Амен!

– Амен!...

Феликс окончательно замолчал. И в этот момент оркестр в зале заиграл «Семь – сорок»…