София Синицкая

ПАПАШЕНЬКА

За Опеченскими горами, за Синим озером с камышами и утками, среди курганов, хранящих древние кости, стоит себе мирно маленькое Боево – два десятка домов, окруженных гнилыми заборами и диким малинником. Боево известно своими старухами-долгожительницами. Одной из них сто лет, мы однажды видели ее в зарослях малины – в белом платочке, с лицом сморщенным, похожим на кору старого дерева, она нам улыбалась и кланялась, и говорила что-то таким странным, нездешним голосом, что казалось, будто он доносится с Того Света.

Были в Боево и дети. У алкоголиков Комаровых – шесть. У Францевых – двое. Комаровы жили здесь испокон веков, Францевых выселили из Тосно «за неуплату», они купили себе избу в Боево, завели скотину, сыновей отдали в кулотинскую школу. Бывшему учителю – очкарику и заике Сергею Сергеевичу Францеву – было неуютно в шкуре фермера. Он постепенно спивался, однако цеплялся из последних сил за шаткие перила социальной лестницы и с Комаровыми близко не сходился. Так, вежливо здоровались.

Антон Комаров был замечательным гармонистом. Ни один праздник в Кулотино или в Окуловке не обходился без Комарова, даже в Боровичи его возили играть на свадьбах. Это был тихий задумчивый мужик, красивый, с большими серыми глазами, которые глядели кротко и ласково, с лохматыми кудрями, спадающими на высокий лоб, и рыжей бороденкой. Его Таня – тщедушная женщина, черные пеньки вместо зубов – днем с матерной руганью бегала по двору, меся сапогами навозную грязь, а вечером, выпив рюмку, сломанной марионеткой складывалась на железную кровать и до утра уже не отрывала голову от старой подушки с двумя вышитыми оленями.

Комаровские дети все были красивые – большеглазые, с лицами тонкого профиля, вечно перепачканные и по бедности плохо одетые. Старший, Андрей, скучал и бездельничал дома. Высокая, худая, во всем положительная Лена занималась младшими братьями, пока мать пила или возилась со скотиной. Вася, Саша, Коля и Петя ходили за пять километров в кулотинскую школу. Пять туда, пять обратно, по холмам – вверх, вниз, по старой асфальтовой дороге среди дремучего леса.

Таня и Антон спивались ужасающе быстро. Гармониста, который с утра уже, бывало, лыка не вязал, все реже звали играть на праздниках, все реже брался он за домашнюю работу. Комаров только пил, спал да играл на своей «Рябине». Звуки гармони – то сильные и яркие, то угасающие, похожие на бормотание алкаша, разносились по Боево. По долетавшим звукам соседи определяли, в каком состоянии находится Антон. Тишина – значит, спит. Первый яркий аккорд – проснулся. Веселый нестройный наигрыш старой гармони означал, что Антон сидит на табурете, трезвый или уже опохмелившийся, и, с наслаждением работая мехами, смотрит, как дочка Лена моет, стирает и варит, а жена, осыпая всех ругательствами и гремя ведрами, готовит корм для свиней. Снова тишина – обедают, наверное. Опять заиграл, громко, весело, почти яростно – значит, заливает за жилет. Потом аккорды начинают спотыкаться, и наступает тишина – видимо, напился и заснул.

Андрею Комарову недавно исполнилось восемнадцать. Раньше это был добрый мечтательный мальчик, неразлучный с любимым отцом, которого ласково звал «папашенькой». Теперь папашеньку он ненавидел за праздность и пьянство, а сам постепенно превращался в угрюмого молчуна и мизантропа. Из постылого отчего дома Андрей хотел бы в армию уйти, но его туда не брали из-за слабого здоровья.

В детстве Андрей учился у папашеньки столярничать, играть на гармони и ходить в лес. Антон лучше всех деревенских знал лес. Глухие чащи, гиблые болота и могильники, вызывавшие суеверный страх у местного населения, Антона не пугали, напротив – привлекали своей сокровенной жизнью и торжественным покоем. Он часто уходил в лес, иногда на несколько дней, и брал с собой Андрюшу – в шесть лет мальчик мог часами шагать без передышки. Папашенька поведывал сыночку лесные тайны, которые сам узнал от деревенских стариков и своего отца.

У Медвежьих озер есть пень, рядом с ним «все исчезает». Антон водил туда Андрюшу, чтобы сынок впредь знал, куда ходить не следует. Робкими шажками они подбирались к трухлявому древнему пню с корнями-змеями. Огромные, неведомо откуда взявшиеся здесь валуны, окружали его ровным кольцом. Около этих валунов стрелка Андрюшиного компаса вдруг оживала и принималась вертеться, как бешеная. «Читай "Отче", Андрюша!» – шептал перепуганный папашенька, будучи сам не рад, что завел мальчишку в опасное место. Они тихонько молились, и стрелка замирала..

Водил папашенька Андрюшу и на Чертово болото, где многие сошли с ума или пропали. На этом болоте вырастала – то здесь, то там – невидимая стена, мешавшая найти дорогу к дому. Но папашенька знал и учил Андрюшу, как выбираться из топи и чащи. Широко шагая, раздирая сапогами цепкую траву, отец и сын громко пели казачьи песни, прогоняя страх и распугивая нечистую силу. Еще они ходили за Мясной бор, в гиблое болото, которое во время войны поглотило тысячи солдат и мирных жителей. «Здесь прадедушка лежит», – шептал папашенька, осторожно пробираясь по кромке у трясины и палкой нащупывая твердую почву под мутной водой. «И дед Николай Иванович мамкин тут остался. И Маркел Ильич… Слышишь, Андрей?» – Антон хватал за руку сына. Сквозь шепот и шелест березок доносился странный звук, похожий на гул морского прибоя, он то утихал, то становился громче. Замерев, отец и сын прислушивались. Где-то в отдалении множество голосов сливалось в протяжном и жалобном крике: «Ура-а-а!» «Слышь, Андрей, это ведь не ветер воет. Это души солдат неупокоенных идут в атаку».

Летними ночами отец и сын спали иногда в палатке – на берегу озера или на жальнике, у старых могил: по мнению папашеньки, они благодатно влияли на человека. Засыпая, Андрюша слушал, как шумят деревья, как папашенька поет у костерка, как комары тоненькими голосками просят, чтобы их пустили в теплую палатку.

Прошло несколько лет. Папашенька спился, Андрюша стал неврастеником. Теперь сиплые звуки старой «Рябины» безумно его раздражали, он всерьез подумывал о том, чтобы сунуть гармонь в печь, когда отец напьется и заснет. В Топорке он завел себе подругу Наташку, но ее не любил. Иногда привозил ее на мотоцикле в Боево. Девушка была неприятной – с круглой рожей, наглая, блудливая. Наташка изменяла Андрюше с братьями Францевыми – то с толстым близоруким Ваней, то с краснощеким заикающимся Серегой. Они были близнецами, неотличимыми друг от друга ни лицом, ни характером. Соскучившись с мечтательным и брезгливым Андрюшей, Наташка удалялась с кем-нибудь из близнецов в рощицы дрожащих березок. Использованные презервативы братья натягивали на торчащие сучья в живописном порядке.

Единственным существом, к которому Андрюша питал добрые чувства, был молодой жеребец Мираж. Весной и осенью Комаровы пахали на нем свою и соседскую землю. Андрей взнуздывал Миражика и уносился в поля, на простор, в пустые пространства. Потом возвращался домой и в душной комнате, где плавали в дымном чаду стол, стулья, буфет деревенской работы, пил с родителями водку.

Однажды вечером, как обычно, пьяный Антон Комаров играл на гармони, Таня спала непробудным сном, Лена укладывала спать детей, Андрей с Наташкой пили. Мрачный Андрей опрокидывал рюмку за рюмкой, звуки музыки сверлили ему голову. А отец разыгрался вовсю, одна плясовая сменяла другую, пошли в ход похабные частушки, потом, подмигнув Наташке, он запел во весь голос: «Ах, милый мой папашенька, жениться я хочу! Не шутишь ли, Андрюшенька? Ей Богу не шучу!» Андрей готов был взорваться. Днем у него был тяжелый разговор с беременной Наташкой, которая требовала, чтобы он на ней женился. Два дня назад она просила об этом сначала Ваню, потом Серегу. В рощице, среди резинок на ветках, она рыдала, размазывая краску на толстой роже. Очкарик и заика лишь посмеялись над ней.

Собрав мех веселым аккордом, Антон снял гармонь, налил себе рюмку, выпил, налил еще, выпил и пошел в нужник. Когда он, нетвердо держась на ногах, вернулся на кухню, там стоял шум: Наташка материлась и рыдала, Андрюша огрызался, Лена кричала, пытаясь прогнать их на улицу, а Таня спала.

Не обращая внимания на весь этот гвалт, Антон снова взялся за гармонь. Поток веселой музыки, смешавшись с воплями девушек, окончательно вывел из себя Андрея. Казалось, в него вселился черт. С искаженным от ненависти лицом он бросился к отцу, выхватил у него застонавшую гармонь и затолкал ее в русскую печь, где догорали поленья. Антон, изумленно посмотрев вокруг, бросился бить сына. Тогда Андрюша всадил ему в брюхо нож, которым час назад Наташка чистила селедку.

Антон умер, Андрея посадили в тюрьму. Таня тоже умерла, она замерзла, пьяная, в сугробе через полгода после смерти мужа. Францевы взяли опеку над осиротевшими детьми. Надя – из жалости. Сергей Сергеевич – чтобы совершить благородный поступок.

Сергея Сергеевича не уважали. Его – видного мужчину, ученого, исполненного смелых научных идей, – погнали взашей с учительского места в Тосно. Он был недотепой: опаздывал на работу и плохо вел школьный журнал, а на уроках не мог уследить за порядком в классе. Со слезами, которых, впрочем, не видно было за запотевшими стеклами очков, с красными, дрожащими от волнения щеками Сергей Сергеевич рассказывал что-то очень интересное о Наполеоне, маршале Рокоссовском и восстании санкюлотов. Но голос его терялся в страшном шуме, он был похож на выброшенного на берег большого сома, который беззвучно разевает рот, теряя последнее дыхание. Ученики прыгали по партам, кидались книгами и бутербродами и так орали, что сбегались учителя из соседних кабинетов. Коллеги смеялись над Францевым, а он дулся на них, потому что в глубине души был уверен, что должен стать не только директором этой школы, но и самим министром образования...

Неудачи преследовали Сергея Сергеевича, он не мог найти себе работу по душе. Предавшись безделью и пролежав два года на диване с «Историей человечества», он так задолжал коммунальным службам, банку и знакомым, что вынужден был покинуть свою квартиру в Тосно. Ее продали, и за вычетом долгов у Францева осталось лишь немного денег, чтобы купить за бесценок избу в глухой деревне и обзавестись скромным хозяйством.

Присмотрев себе избенку в Боево, Сергей Сергеевич решил стать рачительным русским хозяином в духе Лаврецкого, завести лошадок, коров, устроить пасеку, засадить огород чем-нибудь эдаким, какими-нибудь необыкновенными бобами, которые дадут сказочный урожай, и поразить аграрными успехами всех врагов и насмешников.

«Надо быть ближе к земле! Земля нас прокормит!» – говорил Сергей Сергеевич жене и сыновьям. Наде пришлось поехать с мужем в Боево и взяться за тяжелую работу: таскать воду из колодца, вскапывать грядки, ходить за коровой и свиньями.

Жизнь «на земле» быстро разочаровала Францева. Унылая осень с дождями и слякотью, долгая морозная зима, комариное лето, вонь нужника и непростой деревенский быт отвлекали Сергея Сергеевича от его грандиозных планов по возрождению сельского хозяйства. В январе Боево осталось на сорок дней без света, и обескураженный Францев снова залег на диван, на этот раз – уже на годы. Земля и вправду его кормила – жирная, черная, мягкая земля. Сосед Комаров на Миражике вспахал Францевым поле, они засеяли его картофелем, морковью, капустой, и громадный урожай обеспечивал им пропитание. В лесу было много грибов, в заболоченных озерах вокруг деревни водились караси. Летом Сергей Сергеевич варварским образом опустошал озерца сетью и не унывал, чувствуя себя молодцом и процветающим помещиком: «Как Петр Петрович Петух».

Когда у Комаровых случилось несчастье, Францев «просто не смог остаться в стороне». «Выполняя свой гражданский долг», он живо взял под крылышко бедных сирот, в жизни которых это, впрочем, мало что изменило – они все также жили в своем, Комаровском, доме и за ними по-прежнему ухаживала старшая сестра Лена.

Сергей Сергеевич ухитрился оформить инвалидность осиротевшим мальчикам. На бумагах все они выходили умственно отсталыми, и Францевы получали от государства вспоможение, на которое кормили детей и покупали водку.

Прошло несколько лет. Дети выросли. Семнадцатилетний Василий, который остался за старшего в семье Комаровых, сошелся со своей приемной матерью Надей Францевой. Сергей Сергеевич не стал препятствовать сожительству жены и пасынка, но не потому, что тихий спокойный Вася обладал необыкновенной физической силой и, будучи человеком решительным, мог бы и морду набить. Неожиданно вспыхнувшая страсть сорокапятилетней женщины и юноши внушила разочарованному в жизни брюзге какое-то странное чувство – почти преклонения, почти благоговения. Их романтические отношения поразили его в самое сердце. Францев не знал, что и сказать. Он не мог ими не восхищаться, он им завидовал белой завистью и в душевном подъеме чуть было не бросил даже пить. Вася в рот не брал ни капли, Надя стеснялась при нем употреблять, да ей, счастливой, и не хотелось, и в доме воцарилась торжественная трезвость. Сергей Сергеевич решил благородно удалиться, уехал куда-то на Карельский перешеек – к кому-то свататься, да так и там и застрял.

Надины сыновья отнеслись равнодушно и уважительно к материнской влюбленности. Они пошли жить в комаровский дом. Очкарик и заика тунеядствовали. Почти все время проводили перед компьютером, иногда мастурбировали, таращась в экран и не стесняясь друг друга. Одевались как попало – в рваные джинсы и старые ватники. Ели то, что готовила Лена на всю семью. Деньги на пиво и интернет клянчили у работящего Василия, который уже в шестнадцать лет мог сложить печь и поставить сруб, а в восемнадцать – был просто мастер на все руки.

Саша, Коля, Петя Комаровы были хорошие мальчики, кудрявые, похожие на покойного отца. С утра до вечера они возились в своем гаражике из полусгнивших досок: там у них стояли разобранные мопеды, мотоцикл с коляской и белый разбитый запорожец. Когда мальчикам удавалось вдохнуть в ржавый лом жизнь, они с треском и тарахтением катались по проселочным дорогам. В один прекрасный день Василий купил старый грузовик. Ребята быстро привели его в порядок и ездили на нем воровать лес.

Антон умер, звуков гармони больше не слышали в Боево, зато из Комаровского сарая орал на всю деревню магнитофон: мальчики работали.

Корка хлеба без меня

Пальцем в небо – без меня

Без меня – апрель, без меня – январь

Без меня – капель, без меня – отрывной календарь на стене

И убегает мой мир

Убегает земля

Бежит далеко-далеко

Куда-то далеко-далеко…

Однажды холодным зимним утром Комаровы получили письмо от старшего брата, Андрея: после восьми лет колонии он возвращался в Боево. «Твой папа скоро приедет», – сказала Лена румяной толстенькой девочке. Это была Маша, Наташкина дочка, которая родилась, когда Андрей сидел уже в тюрьме. Он признал себя отцом, и Наташка с легким сердцем поселилась у Комаровых. Поначалу она была ответственной матерью: заботливо укутав Машу в три кофты, степенно возила старенькую комаровскую коляску по залитой летним солнцем щербатой асфальтовой дороге. Потом ей все надоело, и она смылась из Боево, оставив на столе записку: «Покормите Машу». Маше исполнилось тогда три месяца, она росла на детском питании – Наташка отказалась кормить грудью, утверждая, что молоко у нее «синее». С тех пор непутевая мать ни разу не приехала навестить ребенка, и Машу взялась воспитывать Лена.

Девочка не имела ничего общего с комаровской породой, она была маленькой копией купидонов-переростков Францевых, но Лену это не смущало. У нее – скромной и беззубой – не было женихов, и она радовалась, что судьба ей послала дочку. Лена была хорошей матерью, Комаровские мальчики Машу любили, близнецы – не обижали, только смеялись над ее хорошим аппетитом, Надя и Сергей Сергеевич считали ее своей внучкой.

Лена с дочерью редко выезжали из деревни. Иногда по воскресным дням Василий возил их в Кулотино – в церковь и на рынок. Тогда Лена красила глаза и надевала пропахшую нафталином материнскую юбку – прямую бордовую юбку, пошитую в годах семидесятых, – блузку с отложным воротником и колготки телесного цвета. Это был ее единственный наряд. В церкви она причащала Машу, сама причащалась, подавала записки за упокой Татьяны и убиенного Антона, о здравии своих братьев и Нади и сосредоточенно просила Бога, «чтобы все у них было хорошо».

С рыжеватыми волосами, зачесанными за высокий лоб, густыми синими тенями на веках, тонким носиком, худыми длинными конечностями и грустной улыбкой Лена была похожа на одну французскую певицу, которую очень уважали братья-купидоны. Серега с Ваней между собой прозвали Лену «мадемуазель Милен». Они относились к Лене с уважением и опаской, зная, что их пропитание и покой полностью зависят от этой строгой, терпеливой, целомудренной труженицы. Она никогда не отказывала им в тарелке супа, несмотря на чувство брезгливости, которое все Комаровы испытывали по отношению к близнецам. Ленин смиренный облик, придающий ей сходство с монашкой, был обманчив. В трудную минуту девушка проявляла решительность и смелось. Однажды она, рискуя жизнью, вытянула из болотной трясины козу. А когда из Кулотино на двух автомобилях приехали в Боево хулиганы – бить за что-то комаровских мальчиков, она выскочила из дома с топором в тонких руках и таким страшным воплем, что кулотинцы решили убраться подобру-поздорову. Этот случай произвел сильное впечатление на близнецов, которые наблюдали за происходящим, схоронясь в заброшенном доме Балалайкина. Толстые парни дрожали от страха, тихонько выглядывая из разбитых окон. Сквозь дырявую драночную крышу падал на них первый снег. «Орлеанская дева», – шепнул Ваня Сереге.

Известие о том, что Андрей скоро вернется, взволновало Лену и Машу: как отнесется он к дочери? Взволновало близнецов: не будет ли бить больно? Взволновало трех младших мальчиков: каким он стал на зоне? как теперь они будут жить все вместе? Василия известие оставило бесчувственным. Он с безразличием относился ко всему происходящему за пределами дома, где жил вместе с Надей: его сожительница умирала от рака, и он ухаживал за больной, которую надо было часто мыть, кормить, поднимать и укладывать, колоть обезболивающими препаратами. Надя стала очень худой, ее кожа приобрела мертвенный оттенок, от нее ужасно пахло, ей хотелось еще пожить. Василию приходилось тяжело, но он безропотно исполнял последний долг любви. Болезнь пожирала Надю очень быстро. Казалось, что Надина смерть почти уже дошла до Боево.

Денег не хватало. Ваня и Серега продавали материнскую одежду, обувь и фарфоровые статуэтки, которые Надя собирала в молодости. Лена сдала на мясо свинью. Мальчики загнали запорожец за несколько тысяч рублей. Приехал Сергей Сергеевич. Денег у него не было, но он «по мере сил своих старался помочь счастливому сопернику и неверной умирающей жене» – таскал воду из колодца и читал вслух «Записки охотника».

Весной над Боево гремели грозы, осыпая старые избы хрустальным градом, вставали чудные радуги – иногда по три одновременно, полыхали закаты с облаками, похожими на летящих золотых драконов. Ночами в окна врывался «неистовый хор» птиц и лягушек. «Природа очнулась от долгого зимнего сна». Перед восходом солнца вокруг деревни свистело, булькало, дышало, повизгивало и урчало. Было слышно, как растет трава, как с треском распускаются почки берез и сирени.

Наде захотелось подышать весенним воздухом. Василий запряг Миражика, посадил Надю в телегу на свернутое одеяло и поехал через деревню в лес. Задумчивый Мираж мерно стучал копытами по старому асфальту, повозка смерти тихо ехала по Боево. Деревенские выходили поздороваться с больной, которая не появлялась с осени. Было страшно видеть ее худобу и серое заострившееся лицо с запавшими глазами. «Здравствуйте!» – чуть кланяясь, говорила Надя жалобно и нараспев. «Здравствуйте», – ей отвечали с грустью. В лесу на дороге им встретился Андрей. Он похлопал жесткую шею Миражика и, не сказав ни слова, запрыгнул в телегу к брату и его подруге.

С появлением Андрея жить Комаровым стало легче. Он привез с собой деньги, отдал их Василию и Лене на хозяйство, и сразу пошел работать на лесозавод. Восемь лет колонии изменили Андрюшу. Вместо бледного озлобленного юноши домой вернулся сильный взрослый мужик – молчаливый, замкнутый, но ласковый и добрый. Правда, близнецов погнал из комаровского дома. К матери они не пошли – там были стоны и запах смерти. Дни стояли теплые, впереди было лето, и братья нашли себе прибежище в избе Балалайкина, доживавшей свой век между Комаровским домом и Францевским. Они протянули туда провод, перетащили компьютер и безмятежно существовали в той части ветхого строения, где крыша пока не текла, и пол не прогнил окончательно. Днем, когда Андрей был на работе, они ходили столоваться к мадемуазель Милен.

Настало лето. Однажды Надя сказала Василию, что видела, как ходит за окном Антон Комаров. Вася ответил, что это Андрей стал так похож на отца. Но Надя была уверена, что это сам Антон, – у него на плечах висела гармонь.

Июньскими белыми ночами бессонная Надя подходила к окну и долго смотрела на улицу, вдоль которой стояли высокие березы. Иногда она видела, как по туманной дороге медленно, нетвердо держась на ногах, проходит Антон. Однажды он приблизился к ее окну и, подмигнув, заиграл плясовую. Надя разбудила Васю, но когда он выглянул на улицу, там уже никого не было.

С тех пор Антон частенько приходил играть для Нади, она к этому привыкла и по ночам поджидала его у окна. Домашние терпеливо слушали Надины рассказы об Антоне. Лишь Ваню и Серегу раздражали загробные видения матери. Как только Надя заговаривала о гармонисте, они махали на нее руками и поворачивались спиной.

Однажды поздним вечером, когда медленно угасал великолепный закат, возложивший на могучие ели корону золотых облаков, в дом Балалайкина ворвался задыхающийся Ваня. Он тут же попал ногой в дыру в гнилой половице и провалился, больно ударившись пахом. Серега проснулся от грохота и с изумлением посмотрел на брата. Ваня стонал от боли и весь трясся. Он ездил в Кулотино за пивом на велосипеде и на обратном пути, подруливая к деревне, услышал наигрыш гармони. Через минуту из березовой рощи вышел к нему Антон, сосредоточенно работая мехами и перебегая пальцами по кнопкам. Он прошел мимо клацающего зубами купидона и скрылся в тумане.

***

Птицы притихли, устроившись в гнездышках, иван-чай махнул вверх и встал вокруг Боево розовой крепостью. Андрей водил Машу за грибами: надевал ей резиновые сапожки, давал старую, отцом еще сплетенную корзиночку и перочинный ножик и, взяв за ручку, шел на болото, где в разноцветных душистых мхах стояли тонконогие подберезовики. Иногда он уходил в лес один – на ночевку. В былинных папашенькиных местах – у озера или на жальнике – подолгу сидел у костра, слушая звуки ночного леса. Потом заползал в старую отцовскую палатку и засыпал, укрывшись папашенькиной же курткой.

Как-то раз Андрюшу, убаюканного комариным пением и плеском озерной воды, разбудили чьи-то шаги: кто-то чужой бродил возле палатки. Андрюша резко сел в темноте, нащупал в рюкзаке складной нож и прислушался. Сначала была тишина, и он слышал только стук собственного сердца, потом раздался треск ломаемых сучьев. «Кто здесь ходит?» – крикнул Андрей в темноту. «Свои ходят», – спокойно ответил ночной гость. Зачиркали спички, мелькнул огонь – «свой» пытался вновь разжечь потухший было костерок. Вспыхнуло пламя, запахло куревом. Сквозь брезент Андрей увидел очертания мужчины, склонившегося над огнем. Он выполз из палатки. У костра на корточках сидел папашенька с взъерошенными кудрями и папиросой, которую он, как обычно, сжимал большим и указательным пальцами. Антон с тоской посмотрел на сына и жалобно сказал: «Холодно, Андрюша! Хапочку бы дров еще! Одну хапочку!»

Когда над лесом посветлело и в водах тихого озера отразился стремительный поток мерцающего небесного света, какой-нибудь ранний грибник или романтический рыболов могли бы увидеть на берегу двух мужиков у потухшего костерка. Мужик помоложе спал, прислонившись к плечу косматого, бородатого. А этот косматый в задумчивости отгонял от лица спящего комариков. Самого же его комары никак не беспокоили. Вот что могли бы увидеть в то утро грибник и рыболов. Но кроме отца и сына там, на озере, никого не было.

Проснувшись, Андрей увидел, что отец ушел. Он покричал, позвал его, но ответа не было, в лесу стояла тишина. Андрей разделся, вошел в воду, доплыл до середины озера и несколько раз глубоко нырнул. На берегу обтерся рубашкой, вскипятил воды, выпил чаю, собрал палатку и отправился домой. Большую часть пути он шел по заброшенной железной дороге, утопающей в пестрых цветах. Широко шагая по шпалам, он думал: «Почему я так спокойно его встретил? Как же я не испугался? Как же это не сошел с ума?»

Вечером Андрей помогал Василию мыть Надю. Она плохо держалась на ногах, поэтому братья носили ее в баню на стуле. Надю нужно было мыть каждый день, тело ее гноилось изнутри, и запах шел ужасный. В бане Вася осторожно стягивал со страшного, отощавшего тела одежду, обтирал больную мочалкой, потом обливал теплой водой. Андрей держал Надю за костлявые плечи, чтобы она не упала. Несмотря на худобу, высокая Надя – на голову выше Василия – была тяжелой.

После мытья они укладывали ее в постель и ужинали, с безразличием глядя в телевизор и думая каждый о своем.

Андрей кормил с ложки обессилевшую после бани Надю. Когда Василий вышел из комнаты, он спросил, приходил ли к ней сегодня ночью гармонист. «Не было Антона», – грустно ответила Надя. «Отец гулял со мной в лесу, на озере», – с улыбкой сказал Андрей. «Ну привет ему передавай. Скажи, чтобы и меня не забывал. Чтобы поиграл мне еще!» – попросила Надя.

Надя умерла осенью, в день своего рождения. Она хорошо себя чувствовала, заварила чай, накрыла на стол и, поджидая домашних – бывшего мужа, Лену, внучку, сыновей и Комаровских мальчиков – прилегла отдохнуть на свою старую деревянную кровать с выструганным крестом в головах. Когда все собрались, чайник был горячий, а она не дышала. Лена взяла молитвослов, Сергей Сергеевич заплакал, Василий стал разливать чай. Потом он поехал в Кулотино за священником. На обратном пути его остановил незнакомый гаишник, попросил показать права. Вася ответил, что прав не имеет, потому что – умственно отсталый. Сидящий рядом батюшка грустно закивал головой. Добрый гаишник отпустил Васю и батюшку.

Василий сколотил гроб из хороших, давно заготовленных досок, младшие братья украсили грузовик букетами золотых шаров и еловыми ветками. Все деревенские вышли попрощаться с бедной Надей. Василий посигналил на прощание, и грузовик с гробом медленно двинулся в сторону Парахино – на кладбище.

Василий положил Наде на глаза монеты, но она все равно видела, как рядом с грузовиком вдоль дороги идет Антон Комаров с «Рябиной» на плечах. Далеко по лесу разносились его веселые песни.

***

Столетняя бабушка в Боево давно уже пережила всех своих родственников и осталась одна. Нрава она веселого, летом собирает малину в корзиночку, зимой дремлет у печки. Однажды ночью крысы покусали ей нос. Старуха пожаловалась Комаровым, и Андрей пошел к ней в дом жить. Любимая еда у долгожительницы – свиные уши. По пятницам Андрей ездит за ними в Окуловку на рынок и дома варит в большой кастрюле с лавровым листом и перцем. Зимними вечерами они вдвоем смотрят футбол по телевизору и пьют чай. Ночью, когда старухе не спится, она подходит к столу, открывает кастрюлю и жует в темноте соленые уши.