Тая Найденко

    
СТОЯЛА ОДЕССА НА ТРЁХ ЖИДАХ 
 
Стояла Одесса на трёх жидах, 
На трёх жидах да на греке одном. 
Но старый грек рассыпался в прах, 
А жидов мы убили в погром. 
 
Стояла Одесса на трёх хохлах,
Кормила салом, дарила кров. 
Подъели сало, да впопыхах
Умяли и тех хохлов. 
 
Стояла Одесса на трёх судах, 
И волны чёрные бились в борт.
Теперь суда на чужих морях – 
Таких, где связь не берёт. 
 
Стояла Одесса на трёх словах, 
Да честным не было ни одно. 
Стояла долго на трёх серпах 
И в кровь исколола дно. 
 
Стояла на дедовом костыле 
Да на рассказах, как воевал. 
Но дед уже тридцать лет в земле.
Костыль оказался мал. 
 
Качает Одессу на трёх ветрах, 
И сердце каменное дрожит. 
У этих – гордость, у этих – страх.
А мама стонет: – Не на плечах!
Хоть за руку – подержи...
 
* * *
Здесь даже сдохнуть – не значит поставить точку.
Здесь даже смерть не доказывает правоты.
Скачет по кочкам в розовых, мать, чулочках
Царь мой из детства. Успеть бы – до темноты.
 
Раньше я знала – "всё заживёт до свадьбы",
Сказки читала про принцев и королев...
Этот стишок, не состарившись, дописать бы,
Эту весну дотянуть бы, не повзрослев.
 
Вышла из детской, чтоб добежать до спальни.
Вот обернулась – а хода обратно нет.
Мама, ты слышишь? Повести нет печальней:
Мне уже тридцать лет. Я умру в обед.
 
Каждый мальчишка – при кошельке и брючках.
Каждой девчонке – мальчик при кошельке.
Мы заигрались, мама, дошли до ручки.
Как бы начать всё заново, налегке?
 
Рвали мы глотки, драли лужёные глотки,
Выцедили всю ненависть, до глотка.
Вот бы обратно: "Мама, зашей колготки!
Мама, мне эта курточка велика..."
 
Чтобы спросонок слышать – звенит посуда,
Завтраком пахнет, блинами, к столу зовут.
"Мама, я этот суп доедать не буду..."
"Мамочка, пять минут!.. Ещё пять минут."
 
Я ведь могу рассказать себе сказку, да толку?
Страшные вести из детства несут гонцы.
В сказочной роще детей доедают волки.
В маминой сумочке кончились леденцы.
* * *
Птица
Пересекает границу вслепую,
Не чуя границы.
Лица,
Которые я на стекле рисую,
Всего лишь лица.
 
Рыба
Переплывает море почти без боли.
И мы могли бы.
Сделай
Хотя бы раз вид, что всем доволен.
Скажи "спасибо".
 
* * *
Был запах моря и крики чаек.
Стал – запах чаек и моря крик.
Какого чёрта я так скучаю,
И жизнь – как форма – уже впритык?
 
И жизнь – как ферма: дерьмо и клети.
На верхних чище, внизу – тепло.
И жизнь – как фирма: держи в секрете,
Кто сколько стоит. Терпи, трепло.
 
И жизнь – как ширма: уже кричащий
Рисунок выцвел, и в щель сквозит.
За ширмой – море. И страшный ящер.
И смерть. И мама. И чудный вид.
 
* * *
Лето внезапно состарилось к четвергу. 
Что-то внутри скрутилось и надломилось. 
Жарко. Но ты убеждаешь себя на бегу:
– Лето – такая малость... Такая милость. 
Лето уже предчувствует в сентябре
Скорбные речи за рюмкой и тела вынос. 
Жарко. И первые листья, к земле созрев, 
Шепчут: "Ну, мы-то простим. Мы простим... А вы нас?"
 
* * *
Черная чайка бэтменом вниз летит.
То ли крик её страшен, то ли шалит отит.
Белая чайка, как с картины Дали,
Мёртвые петли вяжет с птенцом вдали.
Красная чайка в стиле Кристиан Диор
Прочим выносит модный, как смерть, приговор.
Синяя чайка, демократична как
Цены в Макдональдс, волю собрав в кулак,
Ест размокшие чипсы. Среди камней
Море гоняет пачку "Теперь – вкусней".
 
Настоящая чайка чистит клювом крыло,
Испражняется. Ваш постмодерн, говорит, фуфло.