Андри Снайр Магнасон
СПЕЦИНСТРУКТОР
Никто не думал, что из Сигурдура сможет выйти какой-либо толк. Друзья, знавшие
его с детства, говорили, что нужно было чуть ли не чудо, чтобы вытащить его из
постели и уговорить заняться чем-то интересным. Иногда он соглашался
поучаствовать в футбольном матче в качестве сторожа шоколадок или запасного
игрока, но когда в нем возникала нужда, его неизменно находили за воротами –
крепко спящим.
Родители считали его обыкновенным лентяем, хотя в наше время специалисты без
сомнения нашли бы у него какой-нибудь синдром гиподинамии или хронической
усталости. Надеялись, что с возрастом у него это пройдет, однако с возрастом у
него все только усугубилось – он стал засыпать в самых неожиданных ситуациях.
Все попытки Сигурдура обернуть это себе на пользу оставались тщетными. После
того, как он был вынужден бросить школу, ему редко удавалось удержаться на
какой-либо работе больше трех дней. Он, например, устроился в мэрию
озеленителем, но после того, как у него обгорели на солнце веки, ему корректно
посоветовали оттуда уйти. Позже его уволили из фармацевтической фирмы, потому
что он всегда засыпал до принятия снотворного, которое должен был испытывать.
Когда же он устроился опробовать матрасы, все думали, что вот наконец-то он
нашел работу по своим способностям, но и оттуда его выгнали на третий день за
то, что он спал стоя.
И тогда Сигурдур пал духом. Он решил поговорить со своим другом и попросил у
того совета. Чтобы все хорошенько обмозговать, другу требовалось некоторое
время, ведь думать ему не приходилось с тех пор, как в их многоэтажку провели
двадцать телеканалов. Он на какое-то время исчез, а потом снова появился, но
теперь – с маленькой книжкой в руках.
– Что это? – спросил его Сигурдур.
– Это книга, – ответил друг.
– И что мне с ней делать?
– В общем, так: в этой книжке собрана работа всей жизни одного человека – не
больше сотни стихотворений, и все очень короткие. Мне кажется, ты должен стать
поэтом. Поэты никогда не доучиваются до конца, и от них не требуется ничего,
кроме как раз в несколько лет издать несколько стихотворений.
Сигурдур ответил, что такая работа ему наверняка бы подошла – особенно если в
моду опять войдет «литература Морфея». Однако на его пути в мир поэзии стояло
одно существенное препятствие: вид у Сигурдура был совсем не поэтический.
Друг согласился, что да, действительно, вид у поэтов должен быть исключительно
специфическим, и посоветовал Сигурдуру обратиться к одному специнструктору, о
котором он знал понаслышке. Инструктор этот был самым известным в городе –
благодаря ему сотни местных жителей имели все, как один, специфический вид.
На следующий день, сразу после полудня, Сигурдур вышел из дома и направился к
специнструктору. Он постучался, и к двери вышла женщина – хорошо одетая, хотя и
без вычурности, вежливая в обращении и самая красивая из всех, что Сигурдуру
когда-либо доводилось видеть. Она предложила ему войти, и дверь за ними тут же
захлопнулась.
Вскоре из дома донесся шум, но увидеть, что там происходило, было невозможно
–все окна были плотно задернуты черными шторами, а на входной двери не было даже
почтовой щели. Когда спустя некоторое время Сигурдур снова появился в дверях, он
был словно заново родившийся, и вид у него был самый что ни на есть
специфический: заросшее мелкой щетиной лицо, черные взлохмаченные волосы, на
ногах болтались старые изношенные башмаки, а одет он был в серое потертое
пальто.
Женщина провожала его до дверей. Внезапно, указав на меня, стоявшего на другой
стороне улицы, она спросила:
– Ты знаешь этого человека?
Сигурдур ответил, что слышал обо мне, так как в последние дни я таскался за ним
хвостом и постоянно приставал к его друзьям и знакомым, выспрашивая о его личных
делах.
– Какой импозантный видный мужчина! – заметила инструкторша.
Она окликнула меня и пригласила в дом. Внутри было хорошо обставлено, и никогда
раньше мне не приходилось видеть такого светлого жилища. Мы вошли в комнату, где
находилось еще несколько женщин, а также стояла ванна и занавешенная балдахином
кровать. Женщины сняли с меня одежду, натерли разными снадобьями, вареньями и
другими вкусностями, а по завершении того поднесли мне вина, и я улегся с ними
отдыхать. Так что о делах Сигурдура в последовавшую за этим неделю здесь ничего
не будет сказано.
Когда я наконец вышел из дома инструкторши, на улице уже был понедельник, и надо
сказать: довольно бодренький. Люди прятались в домах от пронизывающего ветра и
то и дело поливавшего город дождя, и никто не обращал внимания на многочисленные
оттенки серого в тучах, хотя они выглядели как на черно-белой фотографии. Солнцу
в этот день не удавалось проглянуть и на мгновение, да это и к лучшему – ведь
оно, разливая повсюду цвета́, всегда портит черно-белые картинки. Однако, время
от времени ему все же удавалось протиснуть сквозь облачный сгусток свою белую,
как у слепых, трость и ощупать ею землю в поисках удачного для поселения места.
Деревья гнулись под ветром, а бьющиеся о берег волны швырялись камнями и
водорослями.
Жители города старались укрыться в тихой внутренней дремоте зданий, и Сигурдур
не был исключением. Он сидел в кафе – с гусиным пером в одной руке, сигаретой –
в другой и чистым листом бумаги перед собой. На лице его отражалась пустота, и в
голове, по всей видимости, было тоже пусто. По словам официанта, он торчал там
уже целую неделю – уставившись в окно, наблюдал, как беснующийся на улице ветер
вдыхал жизнь в валяющиеся на тротуаре бумажки. У самого же Сигурдура никакого
вдохновения не наблюдалось, и следовательно – не было никакой жизни на его
бумажках.
Так просидел он в кафе еще несколько дней, а потом, опечаленный, позвонил
специнструктору и сказал, что все еще ничего не сочинил, и что одежда тоже никак
не помогает. Он записался на второй сеанс.
На следующий день в дверь инструкторши опять постучали. Она, одетая в одну лишь
собственную красоту, поднялась с постели и прошлась по комнате – от ее
блестевшей от пота кожи исходил слабый свет. Послав мне сладострастный взгляд,
она набросила на смуглое тело пеньюар и вышла из комнаты.
Спустя минуту скрипнула входная дверь.
– Добрый день, – сказали голосом Сигурдура.
– Добрый день, – ответили ее голосом.
Их шаги проследовали в сторону находившейся рядом со спальней кухни. Сигурдур,
по всей видимости, был в своих стоптанных башмаках, а специнструкторша мелко
переступала босыми ногами позади него.
– Я за всю неделю не написал и буквы, – посетовал Сигурдур.
– Это, должно быть, писательский затор. Это бывает у всех, кто пишет, – ободрила
его инструкторша.
– Нет, я думаю, у меня все гораздо хуже – ведь я еще никогда ничего не писал! –
и он поведал ей о своих несчастьях.
Инструкторша ответила, что ее всегда крайне удивляет, когда так одетые люди не
могут сочинять стихи – особенно с тех пор, как отменили рифму! А ведь Сигурдур
не мог сочинять, даже сидя в кафе! Это был чрезвычайно тяжелый случай.
– У меня есть одно средство, – наконец сказала она.
Бумага шуршала, пока она заполняла ее каракулями. Затем инструкторша продолжила:
– Вот, возьми этот листочек и засунь его в овечью берцовую кость. В ночь на
Ивана Купала отправишься с этой костью в Тингветлир1 и ляжешь там на
могилу Йоунаса Хатльгримссона2. Если тебе удастся пролежать на могиле
всю ночь до первого автобуса с туристами, то поэтический дар Йоунаса перейдет к
тебе. Но будь осторожен, ночью многие захотят сманить тебя с могилы. Ты должен
сидеть на месте и не поддаваться ни на какие уловки – иначе дело твое пропащее!
Ее голос эхом отдавался в доме. Сигурдур принялся было благодарить ее, но она
перебила:
– Только у этого способа есть один недостаток: тебе не может быть больше сорока
лет. Так что, чтобы все получилось, ты должен курить, пить без просыху и никогда
не пользоваться лифтом – только лестницами.
– А почему мне нельзя жить больше сорока лет? – спросил Сигурдур.
– Потому что нет ничего хуже, чем ведущий здоровый образ жизни престарелый поэт,
ко всеобщей досаде до восьмидесяти лет кропающий стишки. Это все уравновесится:
ты проживешь вдвое короче, но вдвойне интересней, а если тебе будет подваливать
к сорока, а ты еще не будешь чувствовать себя больным, тебе нужно будет выпить
вот это.
– А что это? – спросил Сигурдур.
– Ну, туберкулез, конечно, что еще? Ты выпьешь это, станешь совсем больным и на
смертном одре, под страхом приближающейся смерти, напишешь несколько
стихотворений. Для поэтов если и есть что полезнее войны или измены любимой, так
это чахотка.
После этого Сигурдур вышел из дома, прикрыв за собой дверь, а она вернулась ко
мне в спальню и сбросила пеньюар...
На Ивана Купала Сигурдур поспешил в Тингветлир и, добравшись до национального
кладбища, улегся на могилу Йоунаса. Кладбище это расположено возле местной
усадьбы в виде большого круга, а церковь стоит, повернувшись к кладбищу спиной.
Видимо с тех пор, как Гуннару из Хлидаренди изменило умение управляться с
тетивой3, Исландия совсем обеднела на героев, потому что этой ночью
на этом просторном кладбище лежали всего лишь четверо: Эйнар Бенедиктссон4,
похороненный там в 1940 году, Йоунас Хатльгримссон, умерший в Дании, но
выкопанный и перевезенный в Тингветлир в 1946-ом, Сигурдур, который еще не умер,
и я – спрятавшийся под кучей сухой травы. Йоунас и Эйнар лежали рядышком в одном
из углов этого большого круглого кладбища, словно уставшие друг от друга супруги
– между ними был узенький проход.
Казалось бы, что в такую прекрасную летнюю ночь Сигурдуру не составит ни
малейшего труда заснуть, улегшись на покрытую мягкой травкой могилку и
прислонившись головой к поросшему мхом надгробью. Однако все было не так
идеально. Можно было подумать, что и Йоунас и Эйнар погибли от радиации, на их
могилах возлежало по огромнейшей бетонной плите, и никакой тебе травки. Сигурдур
без конца ворочался из стороны в сторону, а выступавшие из плиты буквы впивались
ему в бока. Овечью кость Сигурдур засунул в траву в ногах могилы.
Вечер прошел – и ничего не случилось. Полночное полярное солнце тянулось лучами
к бледной луне. Сзади до Сигурдура доносился слабый шорох, но там кроме
собранной в кучу старой травы ничего не было видно. Где-то вдалеке слышалось
блеяние бекаса.
Спустя некоторое время бетонная глыба затряслась и закачалась. Сначала на том
месте, где лежала кость, образовался бугорок, а затем, поднявшись из-под земли,
перед Сигурдуром возник человек – с бледным лицом, в бриджах и куртке, похожей
на лётную. Человек отряхнул с себя землю и облизал пальцы. При этом с пальцев
отслоилось немного кожи, и он ее выплюнул.
– Добрый вечер, – поприветствовал он Сигурдура.
– Добрый вечер, – ответил Сигурдур.
– Чем могу быть полезен? – услужливо спросил призрак.
– Слушай, Йоунас, я хочу перенять от тебя твой поэтический дар, – выпалил полный
решимости Сигурдур.
– Вот как? И какие стихи ты бы хотел сочинять? – по-приятельски спросил его
Йоунас.
– Ну, такие, обычные стихи.
– Что-нибудь еще?
– Нет, только это.
– Одну минутку...
Втиснув указательный палец глубоко в ноздрю, призрак принялся ворошить у себя в
мозгах. При этом один глаз выскочил из глазницы, и он сунул его в карман. Тут с
соседней могилы донесся низкий голос. Это был Эйнар Бенедиктссон. С трудом
выкарабкавшись из-под тяжелой могильной плиты, он обратился к Сигурдуру:
– И как это понимать? Вот так взять и припереться сюда, чтобы нарушать покой
умерших! Ты что, не видишь табличку?
Сигурдур оглянулся и увидел незамеченную им раньше табличку. Она стояла у могилы
Эйнара, и на ней было написано: «ВБЛИЗИ ДУШ СОБЛЮДАЙТЕ ОСТОРОЖНОСТЬ»5.
– Да не мешай ты, Эйнси! – закричал Йоунас, – Тебя это не касается!
– Еще как касается! А ну, проваливай отсюда, паршивец! Ты и понятия не имеешь, с
какими силами связался.
– Я не уйду, пока не получу дар Йоунаса! – отчеканил Сигурдур.
– Эй, Эйнар, да тебе просто завидно, что никто не хочет твоего дара! –
позлорадствовал Йоунас.
– Не верь ему, мальчишка, – опять обратился к Сигурдуру Эйнар, – это шарлатан!
– Заткнись и убирайся в свою могилу! – прошипел Йоунас, скорчив страшную мину.
– А вот и не уберусь! Я больше не стану этого терпеть! Уж слишком часто ты
играешь в эти игры!
– Какие еще игры?
– Да вот в эти твои уловки!
– И это ты уличаешь меня в уловках?! А кто прикарманил мои сапоги в обмен на
разработку водопада Оксараурфосс? – вперившись в Эйнара злобным взглядом,
спросил Йоунас6.
– Да если бы у тебя была хоть капля воли, ты бы его запросто разработал!
– Да? И почему ты тогда его сам давным-давно не разработал? – закричал Йоунас,
швырнув в сторону Эйнара горсть освященной земли.
– Ах, оставим этот устаревший словесный звон7, – надменно протянул
Эйнар.
– Эй, мужики! Я понимаю, что быть покойником – мало приятного, но раз уж я
притащился сюда, то вовсе не собираюсь уходить, пока не заполучу талант Йоунаса!
– встрял Сигурдур.
– Да он не поэт! – сказал Эйнар. – Его зовут Хольгер Расмусен, он – датский
чиновник.8
– Ну уж нет, я не позволю себя одурачить и сманить с могилы! – твердо сказал
Сигурдур. – Если я сейчас уйду – для меня все кончено. Мне просто необходимо
заполучить дар Йоунаса!
– Эйнар говорит правду, – печально вздохнул Йоунас. – Я не поэт, я – датчанин.
– Ага – датчанин! А говоришь только по-исландски! Меня предупреждали, что так и
будет. Ну-ка гони сюда свой дар! – потеряв терпение, закричал Сигурдур.
И тогда призрак расплакался:
– Как же мне все это надоело! Моя смерть с самого первого дня была невыносимой!
Сначала меня похоронили в Дании рядом с каким-то исландским поэтом, который
только и делал, что точил лясы со священниками, поедавшими ползавших в нас
червей, а вдобавок декламировал стишки о цветах и каких-то там звездах любви9.
Наконец, меня спасли от него, перевезли сюда и замуровали в этот бетонный ящик,
из которого никогда не уходит мерзлота. Тут я оказался по соседству с человеком,
которого в общем-то считал неплохим парнем – я научился у него превосходнейшему
исландскому, а он взял и выменял у меня добротные сапоги на ничего не стоящий
водопад!
– Да вы специально меня запутываете, я на это не поддамся, ни на шаг отсюда не
сдвинусь!
Йоунас и Эйнар переглянулись, пожав плечами. Эйнар выглядел растерянным, а
Йоунас ухмылялся.
– Ну, тебе решать, – сказал он и сделал второй заход в ноздрю.
– Нет, это уж слишком! – опять возмутился Эйнар. – Я довольно насмотрелся на
молодых людей, якобы получивших у этого датского чиновника поэтический дар.
– Насколько мне известно, у всех у них дела складываются совсем неплохо, а
большинство из их них уже довольно крупные поэты! – сказал Йоунас.
– Да уж куда крупней! Это такие мелкие поэтишки, что их поэтические шкафы –
меньше атома!
– Да мне наплевать, давай сюда свой дар, – раздраженно потребовал Сигурдур.
Йоунас запихал палец в нос и снова покопался внутри черепа. Вытащив палец,
посмотрел на прилипшую к нему серую кляксу и сказал:
– Кажется, я уже раздал почти весь поэтический дар, но вот здесь мозговая
кашица, которой я пользовался при составлении служебных уведомлений, в ней тоже
может теплиться какая-нибудь искра.
Он ухватил Сигурдура за язык и, оттянув, стряхнул на него солидный шлепо́к серой
слизи. Покончив с этим, призрак тут же исчез в своей могиле, и как раз в этот
момент вдали замаячил автобус. Позже, с этим же автобусом, Сигурдур отправился
домой, а уже на следующее утро, ровно в девять ноль-ноль, он уселся за
письменный стол и приступил к сочинению своего первого стихотворения, которое
закончил ровно в пять. Стихотворение звучало так:
О, высоко почтеннейшая!
Я люблю тебя в соотв. с положением № 745 от 1957 г.
«О чувствах в адрес прочих лиц» на 112% больше, чем что-либо другое в мире
(т.е. на Земле и на всем прочем, к ней относящемся
и мне в данный момент известном),
и считаю, что ты прекрасна, как солнце –
однако не в смысле большого диаметра или обжигающих свойств светила,
вокруг которого парит Земля,
а в смысле, что ты мне необходима в известной степени, как
воздух, сост. из 72%
N2
и 18%
O2,
которым я дышу,
а любовь нашу хранит сияющая в облаках звезда любви,
каковой в соотв. с поступающими от пилотов офиц. сведениями, является Венера.
В последующие за этим недели стихи лились из него рекой, он сочинял по одному
стихотворению каждый рабочий день, с девяти до пяти, однако непременно с часовым
перерывом на обед. Через два месяца у него уже накопилось материала на целую
книгу. Он назвал ее «Официальные стихи». Книга была отпечатана трехцветным
текстом на документной бумаге с водными знаками в переплете под серую папку.
Стихи сразу же привлекли к себе всеобщее внимание, особенно поражал их блестящий
канцелярский стиль. Это было совершенно новое слово в поэзии. Стихи звучали
открыто и ясно, никому не надо было мучиться в догадках о смысле или значении
описанных в них образов. Это был язык, понятый любому чиновнику. Ни одному поэту
до этого не удавалось выразить любовь с такой точностью и недвусмысленностью.
Вскоре стихи Сигурдура заполнили все факсы, все копировальные машины, все
пробковые доски учреждений – он вдыхал в них новую жизнь.
Он с великим усердием занимался собственным продвижением. В Брюсселе, в главных
офисах Европейского экономического сообщества «Официальные стихи», переведенные
лицензированными переводчиками на многие языки мира, продавались буквально
грузовиками. Вдобавок, во всех странах сообщества эти стихи легли в основу
нового поэтического стандарта, определяющего форму, длину, содержание и точность
изложения.
Когда в 2013 году Сигурдур безвременно скончался от туберкулеза, его оплакивал
весь народ. Он был похоронен на национальном кладбище в Тингветлире – под тонной
бетона.
Перевод с исландского Натальи Демидовой
6.Эйнар Бенедиктссон воспевал технический прогресс и ратовал за разработку природных жемчужин Исландии
7.Строчка из стихотворения Эйнара Бенедиктссона
8. Перезахоронение останков Йоунаса Хатльгримссона произошло более чем через 100 лет после его захоронения. При эксгумации останки пришлось доставать из-под более поздних захоронений, и поэтому невозможно с полной достоверностью утверждать, что в Исландии похоронен именно Йоунас Хатльгримссон. Здесь автор намекает на этот факт
9.Подразумевается известное стихотворение Йоунаса Хатльгримссона «Конец пути»